Путешествие Павлуши в Петербург

Путешествие Павлуши в Петербург.

Из цикла: «Записки Савелия Иванова»

Меня зовут Павел Григорьевич Щелкунов, и если бы кто спросил, в чём я вижу смысл существования, я бы, пожалуй, долго молчал, а потом ответил бы, что смысл — в движении. По крайней мере, мне так казалось в тот день, когда отец поручил мне отправиться в Петербург.

— Павел, — сказал он, снимая очки и пристально глядя на меня, — тебе предстоит важное поручение. Нужно доставить в столицу письмо для господина Семёна Ардалионовича Бибикова. Он человек известный, при департаменте числится, а кроме того, по старой дружбе мне обязан. Передашь лично в руки и дождёшься ответа.

— Да, батюшка, — ответил я как можно степеннее, хотя внутри всё взыграло.

Петербург! Город великий, блестящий, мечта всей провинции!

— Только не увлекайся там глупостями, — добавил отец, прищурившись. — Не кутежа ради едешь. И смотри, чтоб деньги не растаяли, как прошлой осенью.

Я, конечно, смутился. Прошлой осенью действительно была маленькая история. Три рубля проиграл в карты местному лекарю. Но всё это давно позабыто.

К поездке я готовился с тщанием. Барыня, моя матушка, приказывала Савелию собрать чемодан:

— Савелий, смотри, положи Павлуше белых рубашек три, носовых платков пять, а фрак тот, что с вышивкой, в отдельный узелок, чтоб не помялся.

— Слушаю, сударыня, — бормотал Савелий, аккуратно складывая бельё, словно готовил не юношу к дороге, а икону к крестному ходу.

Он при этом всё вздыхал.

— Эх, Петербург… Далече! Как бы чего с господином Павлом Григорьевичем не приключилось. Там ведь, говорят, и воры, и шулера, и мосты разводят, а пароходы прямо по улицам плывут!

Я смеялся.

— Ну что ты, Савелий, это ж не Вавилон!

А сам, признаться, чувствовал волнение. Казалось, вот-вот откроется другая жизнь, и я стану кем-то иным, может быть даже, человеком важным, деловым.

В путь я должен был отправиться с товарищем моим, Николаем Степанычем Непейпиво. Сомнительная фамилия для человека, который пил ежедневно, но он уверял, что род идёт от «благочестивого подольского подьячего».

— Путешествие, вещь полезная, — говорил он, прихлёбывая чай у нас в гостиной. — Расширяет, так сказать, горизонт личности. К тому же, Павел Григорьевич, вы молодой человек, вам нужно впечатлений, иначе засохнете, как гербарий.

Он манерничал, называя меня по имени отчеству. Впрочем, как и я его.

— А иначе и быть не может.

Отец, слушая, хмурился.

— Впечатлений ему хватит и без тебя, Николай.

Но всё же позволил нам ехать вместе.

Утро отъезда было ясное, морозное. На улице хрустел снег, солнце стояло низко и всё казалось праздничным.

Савелий, закутавшись в старый армяк, сопровождал нас до станции. На возке дребезжал наш чемодан, рядом подпрыгивал узел с провиантом, пироги, варёные яйца и маленькая бутылка «для сугрева». Матушка перекрестила нас на пороге, отец пожал руку сдержанно, словно прощался не на неделю, а на всю жизнь.

— Веди себя прилично, — сказал он, — и не позорь фамилию Щелкуновых.

До станции было семь вёрст. Дорога белела, как полотно, по сторонам стояли голые берёзы, да воронья каркала лениво. Николай Степаныч рассказывал анекдоты про чиновников, а Савелий то и дело перекрещивался, то ли от смеха, то ли от страха перед неизвестным.

Когда показался вокзал, Савелий вытянулся, как перед иконой.

— Вот оно, — сказал он, — железное чудо. Глядите, господа, трубы дымят, будто сама преисподняя варится.

На перроне стояли люди всех мастей. Купцы, студенты, дама с собачкой, крестьяне с узлами. Паровоз фыркал, выпускал пар, словно великан с насморком.

Савелий суетился.

— Господин Павел Григорьевич, не забудьте одеяло! А вот ещё подушка, и вот свечка в подсвечнике. Вдруг темно будет.

Я улыбнулся.

— Да полно, Савелий, это ж не изба, тут всё по-новому.

Он пожал мне руку, горячо и крепко.

— Берегите себя, батюшка. Глядите, чтоб там вас никто не обидел. Петербург, он, говорят, город умный, да совести мало.

Я кивнул, не желая смеяться. В его словах была правда.

Когда поезд тронулся, всё задрожало, заколыхалось. Я смотрел в окно, как удаляется Савелий. Его тёмная фигура на снегу постепенно превращалась в точку.

Непейпиво хлопнул меня по плечу.

— Ну, брат, пошло движение! Теперь мы, люди путешествующие.

В купе сидело ещё трое. Дородный купец с золотыми часами, чиновник в сюртуке и студент с бледным лицом. Все молчали. Только купец время от времени вздыхал.

— Эх, пар-то дорогой нынче. За билет отдал, как за телёнка.

Непейпиво тут же завёл разговор. Был он человек словоохотливый.

— А вы, батюшка, по делам или по удовольствию?

— По делам, — ответил купец, — еду чай продавать. В столице нынче на чай спрос, народ богат.

Студент слушал, не вмешиваясь, а чиновник читал газету «Голос» и что-то бормотал про министра финансов.

Я глядел в окно. Поля, рощи, станции мелькали, как в калейдоскопе. Сердце билось, будто я сам становился частью этого шума, пара, железа.

Непейпиво развязал узелок, достал пирог.

— Пора подкрепиться. Поезд движется, значит, аппетит законный.

Он ел с наслаждением и говорил сквозь жевание:

— Видите, Павел Григорьевич, это и есть цивилизация. Мы летим по земле, как птицы. Успеем раньше, чем телегой бы за три недели доехали.

Купец зевнул.

— А всё ж лошадь надёжнее.

Ночью в поезде было особенно странно. В лампах колыхался тусклый свет, всё дребезжало, кто-то храпел, кто-то шептался. Непейпиво спал, прижав шляпу к груди, а я не мог сомкнуть глаз.

В голове роились мысли: вот я еду в Петербург, а там, дворцы, реки, театр, набережные… Может быть, встречу кого-нибудь важного, найду своё предназначение, вдруг жизнь изменится?

Но вместе с тем чувствовалось что-то тревожное. Казалось, поезд везёт меня не просто вперёд, а в какую-то неизвестность, где всё будет иначе, и старое исчезнет.

Я глянул в окно. За стеклом клубился пар, отражался лунный свет, и я впервые понял, что движение — не всегда радость, иногда это просто попытка убежать от себя.

Под утро Непейпиво проснулся, потянулся, ещё пьяно сказал:

— Снится мне, будто мы уже в столице, а я, камергер.

Я усмехнулся.

— А мне снилось, будто я остался дома.

Поезд замедлялся, вдали уже мерцали огни, слышались свистки. Петербург приближался. Величественный, загадочный, непостижимый.

Я поправил воротник, взглянул на часы и вдруг ощутил, что сердце моё бьётся чаще, чем колёса под ногами.

Так начиналась моя первая настоящая дорога.

Когда поезд наконец замер у перрона Николаевского вокзала, я испытал нечто вроде благоговейного трепета. Казалось, будто я ступаю не на землю, а на самую историю, столь внушительно и шумно всё вокруг двигалось, гудело, разговаривало. Люди сновали туда-сюда, офицеры в фуражках, купцы с чемоданами, молодые барышни с коробками, какие-то иностранцы в цилиндрах. Воздух, холодный, морской, с запахом угля и снега.

— Вот он, — сказал Непейпиво, расправляя полы пальто, — град Петров, чудо света.

Я оглянулся. Вокзал был велик, колонны, арки, гул шагов. На мгновение мне стало жутковато. Слишком уж всё чужое, громкое, не похожее на наш провинциальный покой.

— Ну, — сказал я, — надо бы экипаж.

В ту пору в Петербурге извозчики стояли целыми рядами. Благородное сословие людей с плётками, в тулупах и шапках, сидящих на высоких козлах. Мы выбрали одного, пожилого, с бородой, шапка набекрень, усы клочьями.

— Куда господа желают? — спросил он, приподнявшись.

— В гостиницу, — ответил Непейпиво важно. — Где у вас тут приличное место?

— Гостиница «Москва», самое что ни на есть приличное, — сказал тот. — На Мещанской.

Мы забрались в повозку. Колёса заскрипели, и лошади потянули нас по широкой, заснеженной улице. Петербург открывался один за другим, как страницы книги.

— Вон тот, господа, — сказал извозчик, показывая хлыстом, — это Казанский собор. А напротив, лавки, где сапоги шьют для самого генерал-губернатора.

Я смотрел во все стороны. Огромные дома, вывески, кареты, пешеходы, уличные мальчишки, барыни в мехах. Снег падал медленно, на мостовой блестел лёд. Воробьи прыгали возле лошадей, будто им не страшен этот шум и холод.

— А то, господа, — продолжал извозчик, — Невский проспект. Всему свету известно место! Тут и магазины, и трактиры, и штаб-квартиры.

Непейпиво кивнул, вытянул шею.

— Ну-с, это вам не наша Глушица.

Я же только молчал, чувствуя, как сердце во мне бьётся от радости, страха и какого-то щемящего восхищения.

В гостинице «Москва» нас встретил портье, сухонький мужчина с бакенбардами, в жилете и с лицом, выражающим вечное удивление.

— По два номера на одного? — спросил он машинально.

— Нет, один на двух, — ответил Непейпиво. — Мы, знаете, люди не роскошные.

Комната оказалась просторной, но холодной. Печь потрескивала еле-еле, на столе жестяной подсвечник, зеркало, ковёр потёртый, но с достоинством.

Непейпиво тотчас вынул из чемодана бутылку.

— Для порядка, Павел Григорьевич. Первый раз в Петербурге, но всё-таки — для храбрости.

Он налил по рюмке. Мы выпили. Меня обожгло, как огнём, и стало весело.

— Ну-с, теперь, друг мой, пойдём смотреть цивилизацию, — сказал он, застёгивая сюртук. — Публику, улицы, барышень, всё это ведь питерское!

На улице всё гудело, как улей. На углах стояли газетчики, торговки семечками, мальчишки с сапогами. Мы шли по Невскому проспекту, и я, признаюсь, чувствовал себя провинциалом — глаза разбегались. Вот модная лавка «Братья Борели», фрукты, вина, сыры. Чуть дальше, книжная у Вольфа; извозчики гогочут, по мостовой звенят колокольчики.

Непейпиво то и дело хватал меня за рукав.

— Ах, Павел Григорьевич, видали? Это же, должно быть, сам Писемский прошёл! Или нет, Тургенев! Да, я уверен! Говорят, он иногда в Петербурге бывает.

Я смеялся, хотя понимал, что мы, пожалуй, слишком шумим. Но разве можно было не удивляться? Казалось, сам воздух тут насыщен блеском и суетой.

Вдруг я вспомнил про поручение отца.

— Николай Степаныч, ведь надо бы письмо доставить, пока не поздно.

— Ах, чёрт возьми, верно! — сказал он. — Где адрес?

Я достал из внутреннего кармана конверт, на котором стояло:

Господину Семёну Ардалионовичу Бибикову, улица Гороховая, дом № 14.

Мы поймали другого извозчика, этот был молодой, смуглый, в сером тулупе, с говором петербургским.

— На Гороховую, — сказал я.

Лошади тронулись, и город снова поплыл перед глазами. Широкие площади, мосты, каналы, прохожие, всё непривычное, будто из сна.

— Вон тот, господа, — говорил извозчик, — Адмиралтейство. А дальше, Исаакиевский собор. Велика штука, камня на камне!

Я слушал его, как зачарованный.

Когда мы достигли Гороховой, снегопад усилился. Я поднялся по лестнице в дом № 14. В приёмной, лакей, с выражением величайшей скуки.

— Господина Бибикова можно видеть?

— Никак нет. По делам.

— У меня письмо от Григория Порфирьевича Щелкунова.

Он смерил меня взглядом, будто проверял, не мошенник ли я, и, не сказав ни слова, исчез. Минут через двадцать вернулся.

— Передайте. Господин Бибиков велел подождать ответа.

Я сел на стул, ждал. Слышались шаги, звон колокольчика, где-то кашляли. В голове вертелось: вот, Павел, ты теперь человек при деле. Отец будет доволен.

Наконец лакей вернулся с короткой запиской:

> «Дорогой Григорий Порфирьевич, всё будет устроено, передайте моё почтение супруге. Ваш Бибиков.»

Я поблагодарил, спрятал бумагу и вышел. На улице уже смеркалось.

Непейпиво ждал меня в экипаже, дымя трубкой.

— Ну что, всё уладили?

— Всё, ответ есть.

— Прекрасно! А теперь, господин порученец, позвольте вам отпраздновать успех.

— Куда же?

— В трактир «Палкина», конечно! Все порядочные люди там бывают.

В трактире было жарко, пахло жареным мясом, табаком и квасом. За столами сидели чиновники, офицеры, иностранцы. На сцене что-то бренчали музыканты. Мы уселись у окна.

Непейпиво заказал бутылку мадеры и котлеты.

— За поручение! — сказал он.

Мы выпили. Потом вторую. Потом, ещё. Разговор пошёл весёлый, сбивчивый.

— Вот ведь, Павел Григорьевич, — говорил Непейпиво, покачивая бокал, — у нас всё как в сказке: ты, герой, я, спутник, Петербург, чудо-град!

Я смеялся, кивал, чувствовал, как всё вокруг плывёт и светится.

Когда мы вышли из трактира, город был уже укутан снегом. Фонари горели тускло, извозчики зевали, лошади переступали копытами.

Мы шли, держась друг за друга. Он за моё плечо, я за его рукав. Поскальзывались, смеялись, останавливались, чтобы отдышаться.

— Ах, Петербург, — сказал Непейпиво, — вот где жизнь!

А я вдруг подумал: жизнь, может, и тут, да разум, где-то позади, дома…

Но мысль растаяла, как пар на морозе. Мы дошли до гостиницы, кое-как поднялись по лестнице, и, смеясь без причины, рухнули каждый на свою постель.

Так прошёл мой первый день в столице.

Проснулся я на другое утро с тяжёлой головой и таким чувством, будто кто-то всю ночь бил в моё темя колокольным языком. В номере было сумрачно, печь дымила, за окном слышался скрип колёс по снегу.

Непейпиво ещё лежал, раскинувшись, и что-то бормотал, но, заслышав, что я поднялся, открыл один глаз.

— Ну-с, Павел Григорьевич, — хрипло произнёс он, — как здоровье после вчерашнего дипломатического триумфа?

— Спасибо, — отвечаю, — жив пока.

Он поднялся, налил из кувшина воды и облил себе лицо.

— Вот что значит столица, — сказал, потирая лоб. — Даже вода тут бодрит лучше провинциальной водки.

Мы позавтракали кое-как внизу. Чай, сушки, яичница, и вышли на улицу. Был ясный, морозный день; солнце сверкало на крышах, воздух звенел. Петербург, укрытый снегом, казался каким-то праздничным, величественным и, одновременно, немного холодным душой.

Мы бродили без особой цели, рассматривая вывески, экипажи, витрины, пока не свернули на Итальянскую улицу. И тут судьба, как водится, подбросила нам приключение.

Навстречу шли две барышни, молодые, нарядные, в белых меховых шапках, с муфтами, из которых выглядывали тонкие розовые пальчики. Снег хрустел под их ботиночками, лица румяные, глаза смеются.

— Николай Степаныч, — шепчу, — вы только взгляните!

— Вижу, — отвечает он, приглаживая усы. — Настоящие столичные сирены!

Мы поклонились, как могли прилично. Барышни, смеясь, ответили тем же.

— Простите, сударыни, — осмелился я, — не позволите ли узнать, как зовут тех, кому сегодня улыбается вся Невская?

Одна, та, что пониже ростом, кокетливо прищурилась.

— Ах, батюшки, да вы, видно, из провинции? Слова-то какие!

— Из Глушицы, — не удержался Непейпиво. — Славное место, но сегодня душа наша принадлежит Петербургу и… вам.

Барышни засмеялись.

— Меня зовут Софья, — сказала повыше, — а это моя кузина, Варвара. Мы гуляем, пока тётушка в гостях у знакомых.

— Разрешите сопровождать вас, — предложил я. — Мы люди мирные, любопытные и вежливые.

— А не приставучие ли? — спросила Варвара, блеснув глазами.

— В меру, — ответил Непейпиво.

Так и пошли вместе. Девицы оказались весёлые, разговорчивые. Софья рассказывала, как они живут с тётушкой, как ходят на каток на Екатерининском канале, как видели прошлой неделей самого актёра Садовского. Варвара то и дело посматривала на меня с лукавством, отчего я чувствовал себя чересчур живым.

Мы дошли до Невского и остановились у витрины. Там стояли изящные дамские шляпки. Девицы воскликнули, а мы, конечно, тут же изъявили готовность «оказать услугу при покупке».

Но, пока Софья рассматривала шляпу, случилось происшествие.

Непейпиво, желая отступить, нечаянно задел плечом какого-то господина в военном мундире, с эполетами, блестящими пуговицами и выражением величайшего достоинства.

— Что за манеры! — резко сказал тот, обернувшись. — Да вы, господин хороший, пьяны?

— Пьяны? — воскликнул Непейпиво, вспыхнув, дыхнув перегаром. — Да я трезв, как полковник на смотру!

— Тем хуже, — заметил офицер, смерив его взглядом. — Значит, дурное воспитание.

Барышни ахнули. Я кинулся между ними.

— Господа, прошу, пустая случайность! Мой товарищ человек благонадёжный, а вина лишь в тесноте улицы.

Офицер прищурился, рассматривая нас. Варвара вздохнула с лёгким театральным волнением.

— Сударь, — сказал я, — мы люди приезжие, в Петербурге впервые, и к тому же при дамах.

Тут Софья вмешалась.

— Господин офицер, прошу вас, не портите нам прогулку. Разве вежливо сердиться, когда молодые люди просят прощения?

Он посмотрел на неё, и, кажется, растаял. Улыбнулся неохотно, поправил перчатку.

— Ради дам, — сказал, — оставим инцидент. Но впредь, господа, внимательнее.

Поклонился и удалился.

Когда он скрылся за углом, Непейпиво вытер лоб.

— Уф! Ещё чуть-чуть, и пришлось бы драться.

— И, вероятно, проиграть, — добавил я.

— Но зато — с честью, — сказал он, расправляя плечи.

Барышни снова засмеялись, и неприятность рассеялась.

К обеду мы оказались в трактире «Доминик» на Невском. Место шумное, весёлое, с зеркалами и запахом кофе. Девицы заказали сливочный суп и пирожные, мы, телятину с соусом и бутылку вина.

Разговор шёл оживлённо. Софья рассказывала о знакомых офицерах, Варвара спрашивала о нашем городе.

— У нас всё проще, — говорил я. — Домики низкие, народ неторопливый, снег чище, зато барышень таких нет.

— Ох, льстец, — сказала Варвара, но глаза её блеснули.

Непейпиво между тем всё чаще подливал себе вина. Вскоре он стал изъясняться длинными, витиеватыми фразами, вроде:

— Сударыня, позвольте уверить, что луна над Петербургом, бледное отражение ваших очей.

Все смеялись, и настроение стало лёгкое, праздничное. Мы, признаюсь, спустили порядочно. Рублей двадцать с лишним, но кто тогда считал?

К вечеру Софья предложила:

— А не отправиться ли нам в театр? Сегодня, говорят, дают новую пьесу Островского.

— Прекрасно! — воскликнул я. — Где билеты?

— У нас есть знакомый капельдинер, — сказала она. — Достанет.

Так и вышло. Час спустя мы уже сидели в Александринском театре, в четвёртом ряду. Огни, шелест платьев, запах духов, звон шпор. Я чувствовал себя участником самого важного события в жизни.

На сцене, актёры, декорации, диалоги о долге и любви. Народ смеялся, хлопал, вздыхал. Варвара тихо комментировала:

— Ах, как он играет! Видите, как смотрит? Настоящий герой!

Я, признаться, больше смотрел на неё, чем на сцену.

И вдруг в зале поднялся лёгкий шорох, как будто ветер прошёл. Все обернулись.

В императорской ложе появился его величество Александр Николаевич, в мундире, с орденом. Весь зал поднялся. Женщины кланялись, мужчины снимали шляпы.

Я замер, чувствуя, как внутри всё дрожит.

«Вот он, сам государь!» — мелькнуло у меня.

Не портрет, не рассказ, а живой, настоящий.

Непейпиво, дрожа, прошептал мне в ухо:

— Вот он, реформатор… видишь? А я, рядом с ним воздухом дышу!

Спектакль продолжился. Мы хлопали, смеялись, забыв обо всём.

Когда всё кончилось, Софья сказала:

— Мы должны возвращаться, тётушка ждёт.

Мы вызвали экипаж. Был поздний вечер, мороз крепчал. Небо чистое, звёзды, как иглы.

— Позвольте вас проводить, — предложил я.

Они не возражали. Мы усадили их в экипаж, сами встали рядом на подножку. Лошади побежали вдоль Фонтанки, мосты хрустели под снегом. У ворот большого дома на Васильевском острове барышни сошли.

— Благодарим за день, — сказала Софья. — Было очень весело.

— И нам, — отвечаю.

— Может, ещё увидимся, — добавила Варвара, и в её голосе прозвучало что-то лёгкое, как вздох.

Экипаж уехал, оставив нас в морозной тишине.

— Ну-с, — сказал Непейпиво, сунув руки в карманы, — день прошёл не зря.

— Не зря, — подтвердил я. — Хотя кошелёк наш, боюсь, опустел.

— Зато душа полна, — философски заметил он.

Мы пошли обратно к гостинице, по Невскому, где фонари горели мягко, а снег ложился ровными пластами. Воздух был чист, холоден, бодрил.

И шли мы медленно, будто не хотелось, чтобы день кончался. Ведь завтра, дорога обратно.

А сегодня, Петербург, молодость и чувство, что жизнь, как зимний огонь, горит ослепительно и быстро.

Утро началось не с петушиного крика и не с радости нового дня, а с того, что я, очнувшись, схватился обеими руками за голову. В висках стучало, в памяти путались лица, звуки, огни театра, смех Варвары… И тут я вспомнил. Кошелёк!

Подскочил, откинул сюртук, вытащил. На стол высыпалось несколько серебряных монет да бумажка, как раз столько, чтобы хватило на дорогу обратно и, пожалуй, на чай по пути.

— Николай Степаныч! — крикнул я. — Вставайте, погибаем!

Непейпиво, храпевший благодушно, поднял голову, уставился мутным глазом.

— Что за катастрофа? Пожар?

— Хуже, — говорю, — ни копейки почти!

Он сел на кровати, почесал затылок.

— Не может быть… Ведь вчера ещё оставалось рублей сорок!

— Именно. Где они теперь? — спросил я с горечью.

Непейпиво нахмурился, вспоминая.

— Первый день, трактир… Потом шляпки барышням… Обед, театр, экипаж… Потом…

— После театра, — подсказал я, — мы ведь не сразу домой отправились.

— Верно! Мы заехали в «Медвежья охота», трактир с цыганами.

— И платили вы, кажется.

— Я?! — возмутился он. — Помилуйте, Павел Григорьевич, это была ваша инициатива!

— Моя-то? Да я уже тогда еле стоял!

Мы переглянулись, потом оба рассмеялись, как смеются люди, которым остаётся одно, смех вместо слёз.

Я подсчитал всё. Дорога, гостиница, еда, выпивка, шляпки, трактиры… Выходило, что за два дня я израсходовал сумму, на какую дома можно было прожить целый месяц!

Голова закружилась. Я представил лицо отца, Григория Парфирьевича, его тяжёлый взгляд, и стало не по себе.

— Что ж, — сказал Непейпиво философски, — зато у нас останутся воспоминания.

— Воспоминания, — вздохнул я, — не предъявишь к оплате.

Мы наскоро собрались. Гостиничный слуга посмотрел на нас с видом человека, который видел уже сотни таких путешественников. Приезжают с блеском, уезжают с долгами. Я расплатился последними купюрами и, не оборачиваясь, спустился по лестнице.

На улице дул колючий ветер, над Невой стоял сизый пар, и Петербург вдруг показался мне не блестящим, а холодным, как медный пятак, пролежавший на снегу.

— Поехали, — сказал я, и извозчик, сжав губы, тронул лошадей.

Вокзал шумел, как улей. Народу было много. Купцы, чиновники, солдаты, дамы с корзинами, какой-то немец с чемоданами. Мы протиснулись к кассе, купили билеты и сели в вагон.

Когда поезд тронулся, я почувствовал странное облегчение. Всё позади. Театр, барышни, Петербург, блеск, соблазны. А впереди, дорога домой, пусть долгая, но своя.

Непейпиво заснул почти сразу, уткнувшись в стекло. Я же сидел и смотрел в окно. Снег мелькал, поля сменялись лесами, станции, деревнями.

В каждом доме, мимо которого проезжали, я видел свет и думал:

«Вот где настоящая жизнь. Тихая, без блеска, но теплая».

Иногда в вагоне кто-то разговаривал про цены на хлеб, про новую царскую волю, про то, что теперь, мол, при Александре Николаевиче многое изменится. Я слушал, но не вмешивался. Думал о своём.

Память то и дело возвращала лица Софьи и Варвары, их смех, шелест платьев. Всё это уже казалось сном. Приятным, но сном, за который заплачено слишком дорого.

К вечеру следующего дня мы прибыли в наш городок. Станция показалась крошечной после петербургской, но мне она была милее всех дворцов. Снег падал тихо, под фонарями виднелась фигура Савелия.

— Батюшки, — сказал он, завидев нас, — живы! А я уж думал, утонули где!

Он подбежал, приобнял.

— Дорога, значит, благополучно?

— Благополучно, Савелий.

— А столица-то как? Видали императора?

— Видал, — ответил я устало. — Издали.

Непейпиво зевнул, потянулся.

— Ну, Савелий Иванов, — сказал он, — слава Богу, родная земля. Устал я от вашей цивилизации.

Он махнул рукой, и больше мы его не видели — исчез в переулке, оставив за собой запах табака и воспоминание о двух днях, которые стоили мне седых волос.

До дома мы с Савелием ехали не особо долго. Он говорил что-то про хозяйство, про барышню, про новые слухи в городе, а я молчал. Сердце билось неровно. Впереди разговор с отцом.

В доме было тепло. Матушка где-то возилась в гостиной, отец сидел в кабинете, за столом. Увидев меня, поднял глаза.

— Прибыл, — сказал он негромко. — Слава Богу.

Я снял шапку.

— Поручение исполнил, — вымолвил я и протянул записку от господина Бибикова.

Отец взял её, прочёл, кивнул.

— Ответ получил. Хорошо. А как столица?

— Красивая, — сказал я, не поднимая глаз.

— Деньги в порядке? — спросил он сухо.

Тут я почувствовал, как в груди всё сжалось.

— Почти, — отвечаю.

— Что значит, почти?

— Ну… расходы, батюшка… дорога, питание, театр…

Он отложил бумагу и посмотрел прямо.

— Павел, — сказал он медленно, — я ведь не для забавы посылал тебя. Ты должен был исполнить поручение и вернуться. Не промотать казённые.

Я стоял, чувствуя, как жар приливает к лицу.

— Виноват, батюшка, — тихо сказал я. — Увлёкся.

Он долго молчал. Потом вздохнул.

— Молодость, — произнёс наконец. — Что ж, я тоже был когда-то молод. Учись на своих ошибках, Павел. Петербург, он не для всех. Там легко потерять не только деньги, но и голову.

— Понимаю, батюшка, — сказал я.

Он кивнул, снова взял бумагу и махнул рукой.

— Иди. Отдыхай.

Я поклонился и вышел. В передней меня встретил Савелий.

— Ну что, барин доволен?

— Не знаю, Савелий. Кажется, не слишком.

— Ничего, — сказал он с добродушной усмешкой. — Пройдёт. Главное, живой.

Поздно вечером я сидел у окна своей комнаты. На дворе лежал снег, тихо трещали дрова в печи. Всё вокруг было знакомое, родное, простое.

Я думал о том, что Петербург, со всем своим блеском, остался где-то далеко, как сон, который помнишь, но не хочешь возвращать. Там всё ярко, шумно, блестит. Но холодно. Здесь же, тесно, скромно, но тепло.

Может быть, — подумал я, — отец прав. Петербург не для всех. А для таких, как я, счастье, может, вовсе не в столице, а в том, чтобы быть нужным дома.

Где-то за стеной кашлянул Савелий, пробормотал что-то вроде молитвы. Из кухни донёсся запах жареного лука. Всё это, простое, земное, вдруг показалось мне бесконечно дорогим.

Я вздохнул, перекрестился и лег спать, решив, что завтра непременно пойду к отцу с извинениями и, может быть, начну понемногу оправдывать его доверие.

А пока, пусть этот день кончится.

Пусть всё забудется, кроме одного:

что вернуться домой — это тоже, пожалуй, подвиг.