Лень

 Неспроста, видно, закрутились в странном вихре мысли в голове у сего безымянного мужчины, что шел осеннею (октябрьскою) порою по парку, стопы свои влача с безрадостной важностью. День был сер и прохладен, и душа в нем была сера и прохладна, словно грязь в луже, что стояла у входа в это место отдохновения, куда сходились окрестные жители гулять с детьми да собаками своими, что можно считать одним и тем же, разумеется. А он шел, этот мужчина, не для гулянья, но словно бы для свершения некоего горького обряда, ибо иначе и назвать нельзя было это ежевечернее шествие от места своих трудов до порога жилища. Тяжела была ноша, им на себе несомая, невидимая для глаз, но давившая на плечи и выгибавшая хребет.
 Одежда на нем была добротна, но мята, и взгляд его, устремленный в каменную плитку тротуара, на котором лежали опавшие листья и всяческий мусор, был полон такой желчи, что, кажись, мог бы протравить ее насквозь. И был он полон неопределенного, но жгучего гнева ко всему сущему: к ветру, что дул не в ту сторону, к голубям, что искали корма, к детям, что визжали на площадке, ко всему сему благополучному и безмятежному миру, что так нагло и спокойно существовал вокруг, не справляясь о его дозволении.
 И вот, когда уже силы гнева его достигли некоего предела, взор его, скользя по оголенным ветвям клена, вдруг наткнулся на нечто столь же несуразное и нелепое, сколь и он сам ощущал свою жизнь. На одной из толстых ветвей, над самой головой, вишало некое существо, косматое, серо-зеленое, словно клок старого мха, отсыревшего по нерадению хозяйскому. То был ленивец, существо иноземное и диковинное для этих мест, но теперь, по неисповедимым судьбам городского бытия, приютившееся в кроне столичного дерева.
 Остановился мужчина, и гнев его, бродивший до этой поры без пристанища, вдруг обрел себе приложение силы. Он воззрился на сие создание, и показалось ему, что в самой позе его, в невозмутимом спокойствии, в медлительной, почти оскорбительной для мира сего лени, заключено некое глумление над ним, над его суетой, над его тяжкой ношей.
– Ага! – начал он, и голос его прозвучал хрипло и неприятно. – Вот как! Лежишь себе, блаженный истукан, и делаешь вид, что тебе нет до мирской суеты никакого дела? Удобно устроился, нечего сказать.
 Ленивец же, коего имя, ежели и было у него, оставалось тайной, и не шелохнулся. Он висел, вцепившись в ветвь длинными когтями, и медленно, с величайшим, поистине мудрым, но и глуповатым спокойствием одновременно, протянул другую лапу к ближайшему листу. Лист был не первой свежести, пожухлый, но зверь этот, не брезгуя, впился в него и начал жевать с той же неторопливостью, с какой монах-отшельник вкушает сухую корку.
 Это равнодушие еще более распалило мужчину.
–Презренная тварь! – продолжал он, и слова его стали только истеричней. – Вся жизнь твоя – одно сплошное безделье! Ни мысли высокой, ни стремления! Висишь, как старый, заношенный халат, и жуешь, жуешь без умолку, поглощая то, что само с неба тебе в пасть падает! И не стыдно тебе? Всем трудиться, всем вкалывать до седьмого пота, а ты… ты…
 Он искал слов, но слов не находилось, ибо гнев его был слеп и бессмыслен. А ленивец меж тем, не спеша, доел свой лист и, не меняя выражения своей заросшей морды, в коей читалась разве что вечная, всепоглощающая отрешенность, потянулся за следующим. Движение его было так медлительно, что, кажись, можно было уснуть и, проснувшись, застать его все в той же позе, лишь на дюйм приблизившимся к вожделенной зелени.
– Тебе бы только жрать да спать! – выкрикнул муж, и в голосе его послышались уже нотки отчаяния. – И всем на всех плевать! На тебя плюют с высоты, а ты… а ты и внимания не обращаешь! Так и я… так и на меня всем наплевать! Понимаешь ты это, мешок мохнатый?!
 Он кричал уже не на зверя, а на весь белый свет, на несправедливость мироздания, что воплотилась для него в этом нелепом существе. Он изливал всю свою накипевшую горечь, все обиды, все то, что копилось в нем годами и для чего не находилось ни слуха, ни участья в мире людском.
 А ленивец жевал – спокойно, методично, с легким чавканьем. Ему было совершенно все равно на этот монолог. Ему было плевать на трагедию сего человека, на его яростный пафос, на его смятенную душу.
 Мужчина замолк. Слова его завяли на языке и опали, как осенние листья. Он стоял, глядя на это невозмутимое существо, что продолжало свое неторопливое пиршество, и чувствовал, как гнев его, лишенный подпитки, медленно и верно сменяется чувством горьким и щемящим, чувством, коему и имени не было.
 Плюнув с досадой, он повернулся и побрел прочь, влача за собою свою ношу, ставшую еще тяжелее. А ленивец, доскребши до жилки, на мгновение замер, словно в раздумье, а потом так же медленно и величаво потянулся за новым листом, в то время как сумерки сгущались над парком, и мир погружался в свои обычные, никому не ведомые дела.