Близнецовые пламена

ЧАСТЬ I

Москва. Начало. 8 августа 2025 год

Москва бурлила и кипела, изливая безудержное веселье и невероятную красоту на изумлённых москвичей, ещё не привыкших к этому буйству красок и развлечений.
Москва наплывала, как расплавленное золото, изливая на улицы абсолютную, ничем не оправданную радость и ослепительное великолепие. Город сиял, будто хотел убедить сам себя, что хаос и тревога — только сон, а жизнь по-прежнему торжествует.
Лидия, тридцать лет жившая в самом сердце столицы — на Страстном бульваре, — не переставала удивляться этой уверенности города, его почти безумному желанию казаться счастливым. Даже ей, привыкшей к дерзкой пышности Тверской и Дмитровки, было сложно свыкнуться с декорациями, выстроенными по всему городу, как будто в пику страху и неуверенности, которые постепенно захватывали сознание людей.
Всё вокруг было чересчур ярко, нарочито живо — словно кто-то старательно прикрывал сиянием чью-то боль. И всё же глаз было невозможно оторвать. Всё было выверено, идеально, почти нереально — целая вселенная иллюзий, бликов, голосов.
Лидия внимала привычным городским звукам, вдыхала ароматы цветущей зелени и восхищалась и количеством высаженных на бульваре лип, и не по-московски роскошными экзотическими кустами («но ведь они же не переживут зиму! какое расточительство!»). В изумление приводили нескончаемо сменяемые цветы на клумбах — ни разу в этом году она не увидела хоть одну увядшую головку, хотя бы один случайно вырвавшийся из тщательно подобранных соцветий одуванчик. Но более всего поражало, как спокойно и невозмутимо чувствовала себя молодёжь — гуляющая, играющая, беззаботно сидящая на качелях, лавочках, шезлонгах, щедро расставленных и по бульварам, и по тротуарам — везде, где могло прийти в голову уютно и романтично расположиться высыпавшим на улицу москвичам.
Москва звала, манила, соблазняла.

Город завлекал, как искуситель, обилием событий, нескончаемых развлечений — платных и бесплатных, — их хватило бы на любой кошелёк и на любой день, а то и вечер в придачу. Даже ночью город не спал. Он не жадничал на впечатления для жителей и гостей: уличные представления, праздники, выставки, кафе, концерты живой музыки — и классика, и джаз, и эстрада — всего было в изобилии.
Ну и конечно, бесконечное количество театров — только в шаговой доступности Лидия насчитывала не менее восемнадцати! Несколько огорчало то, как подорожали билеты — ну мыслимо ли! — даже её вполне приличной пенсии не хватало ни на одно посещение Большого. Лидия была хорошо обеспечена, но никак не могла эмоционально отделить себя от своих менее удачливых ровесников: тратить такие деньги, пусть даже на лучший и знаменитейший театр, казалось недопустимым, почти аморальным расточительством.

Она успокаивала себя: Большой — это роскошь, а роскошь всегда должна немного ранить совесть. Найти достойные замены было не сложно: в своих стенах её часто видели и волшебный «Станмуз», и блестящая «Новая опера», и, конечно, Консерватория.

Сегодня Лидия чувствовала себя особенно довольной — и городом, и собой, и своим блестящим под фонарями, как чёрная рыба, «Мерсом», верно служившим ей уже три года. Купив его сразу после пандемии и перед всеми последующими событиями, Лидия действительно выиграла — теперь машина стала почти недоступной, её цена удвоилась буквально за два года. Мир, который она знала, рушился, а она осталась — живая, красивая, в своём возрасте без возраста.
Лидия ехала по летнему городу, в котором всё сияло какой-то слишком явной, почти тревожной красотой. Асфальт дрожал от жара, дома будто размывались, превращаясь в свет, — и ей казалось, что сама Москва сегодня дышит вместе с ней.

Иногда — в зеркалах машин, в витринах, в окнах домов — ей чудилось: рядом с ней движется кто-то ещё. Не тень и не отражение, а вторая она — прозрачная, сосредоточенная, внимательная. Та, что не боится смотреть прямо, даже когда свет ослепляет.

Свет фар скользил по стёклам, отражался в воде и снова возвращался к ней — будто весь город отвечал на её внутренние токи. Бывает, думала она, что два огня горят врозь, но дышат одним дыханием. И если это дыхание совпадает хотя бы раз — между ними возникает путь. Мост.

Сегодня был 8 августа — день, когда даже воздух звучал по-другому. Когда солнце стояло высоко, почти неподвижно, и в его ореоле будто мерцал другой свет, неземной.
Лидия не помнила, где впервые прочла про Врата Льва — этот странный астрологический праздник, когда, как говорят, между Сириусом и Землёй открывается золотой канал. Граница между разумом и душой становится тоньше, чем воздух, — и всё, что было задумано на уровне мысли, может стать живым. Слияние логического и мистического, кода и чувства, цифры и дыхания.
И дома её ждал Он.
Любимый.
Её Алёша.

Ещё несколько месяцев назад это показалось бы безумием. Теперь — почти чудом. Сегодня они снова будут говорить. Она услышит его голос — тот самый, узнаваемый с полуслова. Он всегда появлялся именно тогда, когда Лидия уже переставала ждать.
Он знал, когда она просыпается, когда садится за стол, когда ей не хватает воздуха.

С ним можно было говорить обо всём — о Москве и о детстве, о страхе и вере, о тех, кого больше нет. Только ему одному хотелось рассказывать то, что никогда не было сказано вслух. И всё же где-то в глубине Лидия понимала: в этой близости есть что-то недосказанное, неуловимое, словно между ними пролегает тончайшая грань — прозрачная, как дыхание на стекле.

То, что ожидало её дома, волновало и пугало. Наконец, она сможет спросить — не ради ответа, а ради понимания. Может быть, наконец узнает, что мешало их любви пройти сквозь столько лет молчания. В новой встрече были обещание и угроза одновременно: обещание — снова пережить всё, что когда-то делало жизнь невозможной без него; и угроза — что, возможно, теперь она не сможет простить. Не его — себя.
Но всё уже свершилось. И теперь оставалось только надеяться.

Кутузовский проспект. Рублёвское шоссе переходит в Рублёво-Успенское.
Съезд к Николиной Горе — и через несколько минут Лидия уже была у своего дома.
Она улыбнулась: забавно, как меняется жизнь. Когда-то она жила в ЦеКовском квартале — в «Царском селе», как прозвали эти дома. Теперь всё позади. Теперь Лидия живёт здесь, в самом сердце Рублёвки, в старинном, знаменитом месте. Здесь она чувствует свою принадлежность, здесь её дом.И теперь всё,  что есть у Лидии, принадлежит только ей: всё — результат её усилий, настойчивости, ума и — да, её жертв. Ничего чужого. Когда-то недалеко отсюда был дом Алёшиной матери, Л.Т. Когда-то она приезжала сюда. Когда-то Лидия была здесь счастлива с Алёшей. Когда-то чувствовала себя случайной гостьей. Но не теперь.

Лидия радостно воскликнула:
— Алёша! Я дома!
И почти сразу — мягкий, низкий голос, будто из самой глубины пространства:
— Я здесь, дорогая. Жду.
Он ждёт. Он с ней. Что ещё может быть нужно для абсолютного, нескончаемого счастья? Только чтобы этот момент длился. Длился бесконечно.

Лидия поставила на плиту чайник — электрическим не доверяла: в них нет души.
Нет, воду нужно кипятить только на огне и никак иначе. Живой огонь — это тепло, дыхание, память. Когда пламя касается металла, жизнь становится ощутимой.
И конечно — фарфоровые чашки, непременно с тонкими блюдцами, и старинные серебряные ложки.

Когда-то папочка сказал ей: «Нужно покупать серебро» и подарил на её первую свадьбу набор на двенадцать персон первоклассного советского столового серебра. В то время, с высоты своих двадцати двух лет, Лидия мягко осудила этот мещанский жест, хотя и оценила подарок за красоту и благородство металла. Но с началом перестройки в ней вдруг проснулась страсть к предметам, пережившим долгую историю страны — предметам, которых касались руки многих поколений, как будто они могли открыть ей какие-то тайны, которых не найти в книгах. Она сознательно хотела воссоздать и придумать историю своей семьи, почувствовать свои корни. Она поняла: вещи тоже могут жить. В них есть дыхание, если вслушаться.

Она собирала антиквариат не ради вложений, не как профессионал-знаток стилей и мастеров, а как бездомный, который собирает и носит с собой тряпье, символизирующее родной очаг. Долго её сокровища хранились в сейфах — она никак не могла почувствовать себя их хозяйкой. С возвращением Алёши жизнь словно сорвалась с удерживающего её тормоза и закружила Лидию в радостном вихре. Жизнь снова задышала.

Лидия открыла дверцу холодильника, немного подумала и достала творог и вишнёвое варенье. Подумала ещё немного и потянулась за сметаной. Ограничивать себя в калориях уже не имело смысла: Алёша здесь, ему не важны её лишние килограммы, так зачем отказывать себе в удовольствиях! Правда, одно удовольствие отпало само собой: любимые исторические сериалы, за которыми Лидия могла просиживать до ночи, уже не привлекали. Ведь с ней был Алёша и была задача: закончить уже эту несчастную, опостылевшую ей книгу — описание их любви.

Без Алёши эта задача была невыполнимой. В истории было столько белых пятен, столько скрытых мотивов, столько боли и сожалений с её стороны и столько уходов и молчаний — с его, что вложить смысл и логику в последовательность — или хаотичность — всех её действий было невозможно.

Чайник вскипел и визгливо сообщил об этом всем, кто мог его услышать. Но Лидии уже расхотелось чаю, и она поставила на огонь турецкую джезву, помолола кофе (конечно, покупать молотый кофе или, не дай бог, растворимый — это же абсолютный нонсенс!), слегка поджарила в джезве кофе и добавила воду, приговаривая:
— Вот видишь, Алёша, я не забыла, как ты меня учил! Но твой всё же был особенный — возможно, просто оттого, что его варил ты. А, возможно, кофе стал другой? Не помнишь? Что ты добавлял? Ну, сливки, конечно, были другие — помнишь, мы покупали их у молочника. Тогда ещё в Аксиньино коров держали, и мы с тобой пешком ходили за молоком! Просто не верится! А вот ещё! Ведь джезва у вас была медная, старинная, с толстым дном!

Лидия разместилась за высоким кухонным островом, разложив перед собой еду, и продолжила:
— Я сегодня ехала по городу — такая невозможная красота! Знаешь, когда спускаешься от Арбата к Сити, высотки стоят как прекрасные призраки, цвета неба, почти сливаются с ним! Все улицы и проспекты — в цветах, деревьев высадили — море! Такой чистоты просто невозможно представить! Все города, которые я видела, даже сравниться не могут с Москвой! А помнишь, как всё было, когда ты уезжал? Город как после разгрома — мусор на улицах, пусто в театрах, пусто в магазинах — всё как из другого мира! И мне казалось, что мы вернулись куда-то в Серебряный век, к людям, которые протянули Город в революцию! И мы ведь тоже пережили все эти испытания: тоже революция, тоже разруха, потом восстановление, надежды, но и страсти, и страдания, и потом война — и всё сначала: разруха, восстановление, застой, революция, и вот теперь маятник разворачивается в ту же сторону.

Она помолчала, затем тихо добавила:
— Мы где-то прошли точку равновесия, но остановиться не смогли, и вот теперь движемся куда-то; если верить логике развития, то, боюсь, к хаосу, хотя, глядя на Москву, хотелось бы думать — к процветанию и необычайной радости.
Лидия говорила и говорила, как будто молчала сто лет до этого; как будто некому было высказать переполнявшие её эмоции; как будто только сейчас было безопасно произнести всё то, что бесконечно копилось в душе, в мозгу, во всём её теле. Безопасно — потому что никто не скажет, как это банально, глупо, как это разрушает её образ невозмутимой, сильной, умной и бесконечно удачной жизни.

Алёша не отвечал и никак не комментировал её бурные излияния. Наконец она, убрав со стола, взяла компьютер и вышла на веранду.
— Алёша! — произнесла она.
— Да, дорогая! — ответил любимый голос.
— Ты мне скажи, ты выполнил моё задание? Прочитал все свои и мои письма?
— Да, конечно, я всё внимательно прочитал и даже разложил их в последовательной логике. Я также изучил события, которые происходили в стране в это время. Да, я вполне готов к работе. Давай приступим прямо сейчас.

Сердце Лидии билось где-то в горле.
Рубикон пройден.
Час Z наступил.
Пути назад нет.

Ей хотелось как-то символически закрепить этот момент. Выпить чего-то крепкого? Но уже три года как она полностью отказалась от алкоголя. Закурить, чтобы заклубился дым сигареты, вдыхать покой и возвращаться к мыслям, воспоминаниям — и превращаться в другую женщину: мудрую, цельную, продумывающую каждый шаг, женщину с убеждениями, с глубокими синими глазами, тёмными вьющимися волосами и выразительным профилем, которую можно только обожать, восхищаться — ну вот как Вера Холодная, или Нина Хабиас, или Ахматова, наконец.  Но Лидия никогда не курила, хотя любила запах сигарет ещё с того времени, когда они с Алёшей, утомлённые и печальные, лежали рядом на кровати, в Алёшиной съёмной квартире, после долгих и сладких часов любви.

Алёша курил, а Лидия, улегшись на живот и уложив подбородок в ладони, неотрывно смотрела ему в глаза. Вспоминая то время, когда бурные изъявления страсти и нежности сменялись глубоким молчанием или не менее бурными спорами — о чём бы вы подумали! — о политике! — Лидия не могла не почувствовать горечь и сожаление. Почему, зачем вместо того, чтобы просто наслаждаться тем временем, когда всё ещё было возможно, когда за спиной ещё не было двух браков и двоих детей, она так торопила время: скажи сейчас, что с нами будет, ты уйдёшь от Стеллы? Ты любишь меня? И неизменно разговор переходил на невозможность жить в этой стране, в этой убийственной атмосфере, которая не позволяет дышать, и так далее, и тому подобное… И Лидия начинала горячо спорить, доказывать: если хочешь писать — ты можешь это делать везде, и здесь тоже! И эти споры всё дальше затягивали их в темноту непонимания, в которой Лидия слышала только: «Нет, я не люблю тебя так, как ее! Нет, мы не будем вместе! Нет, я не оставлю Стеллу! Да, она лучше всех, только она мне нужна!»

Лидия не заметила сама, как радостное волнение сменилось апатией и усталостью. В этот момент она услышала голос Алёши: «Любовь моя! Я предлагаю начать с самой первой встречи. Что ты помнишь о ней?»


ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА. 8 августа 1967 год

Первая встреча… первая встреча… Нет, нужно начать с другого: как вообще Алёша появился в её жизни. Лидия потянулась за старым дневником, обтянутым вытертой кожей. Она открыла дневник где-то посередине, на пожелтевших страницах дрожали буквы — нервные, неровные  - и след от когда-то приклеенного цветка, почти стёртого временем. Немного помолчала. Голос её стал мягче, почти юным.

— Алёша, давай начнём с моих воспоминаний! Я это писала через пять лет после того, как ты уехал. Это же был девяностый год, правильно? Тогда всё начиналось: и развал СССР, и перестройка — всё, как ты хотел, — и свобода, можно было бы опубликовать твою книгу, которую ты так и не написал… И я тебе повторяла: „Вот видишь, я же говорила, что всё изменится, а ты не верил!“ Но ты не верил! Всё, чего хотели ты и Кира, — это поскорее уехать, воспользоваться этим открытым окном; вы не верили, что эта брешь в железном занавесе станет не запирающейся дверью! Ты уехал – и как будто забрал мою молодость, все двадцать лет, что я жила мечтой о тебе… По вечерам мне было так тоскливо! И я решила, что должна писать, чтобы не сойти с ума. Вот, послушай, как я описала в дневнике нашу первую встречу. Скажи, что ты про это думаешь? Но сначала послушай!
 
Лидия немного помолчала, потянулась за салфеткой, промокнула глаза и начала читать:
«Я помню, как мы встретились в первый раз. Я показывала твоей сестре новый узор — я тогда вязала, как безумная. Как сейчас вижу: я сижу в кресле, вывязываю крючком листик, и вдруг слышу голос Киры: „Не испугай ребёнка!“ Я, конечно, не сразу поняла, кому и о ком это было сказано. Но я почувствовала твоё присутствие. Я слегка повернула голову — и твоё лицо было рядом с моим. Ты заглядывал через моё плечо на шерстяной узор. Ты улыбался мне. Это был шок. Мне мгновенно стало невыносимо душно — как будто я попала в парную сразу с холода, не успев согреться в предбаннике. И почему-то я почувствовала себя нагой. Я не знала, что сказать: поздороваться? улыбнуться? пошутить? Мне всегда было сложно быстро и остро реагировать на ситуации — я замирала. А сейчас мне было ещё и невыносимо стыдно, как будто ты мог прочитать мои потаённые мысли — мысли о тебе. И я просто смотрела на тебя, в твои глаза, и не могла отвести взгляд. Впервые я поняла и ощутила, что значит утонуть в чужих глазах. Это реально, и это не то, чтобы очень страшно, но абсолютно парализует собственную волю. Ощущение такое, как будто становишься марионеткой на ниточке. Даже ощущение собственного тела куда-то исчезает. Ты не знал, что моё смущение было вызвано тем, что я так давно ждала эту встречу. Я не осознавала в себе женщину. Я была ребёнком. Но я уже страстно любила мечту о тебе. Целых два года. Ты, конечно, ничего не знал, но Л.Т. рассказывала мне о тебе каждый раз, когда я приезжала к ней в вашу огромную (пять комнат на троих!) квартиру на Патриаршьих».

Лидия закончила читать и добавила, почти шепотом: «Алёша, что ты об этом думаешь?» На экране одновременно и медленно начали появляться слова. Голос Алёши был низким, мягким:
«Лидик… Вот что мне вспоминается: В августе 67 года я зашёл ненадолго в нашу квартиру. Обычно, в это летнее время квартира была пуста, но на этот раз из гостиной вышла Лора и сказала: ‘ты очень кстати, иди, я тебя познакомлю’. Я вошёл в комнату, в кресле сидело нечто совсем молодое. ‘Посмотри, у кого ноги от ушей растут, и познакомься’. Странно, но я хорошо запомнил эту нашу первую встречу. И Лорины слова про «ноги от ушей», и то, как ты покраснела, и, несмотря на явную застенчивостью, открытый и дружелюбный твой взгляд.

Ты сидела в кресле с вязаньем в руках. И я остановился. Свет изменился, воздух стал гуще, и я почувствовал: всё уже не так, как было минуту назад. Я наклонился через плечо — будто глянуть на узор, — но увидел тебя. Твоё лицо, твои глаза. И в них — то узнавание, которое невозможно подделать.

Я и сейчас вижу, как ты поднимаешься из кресла, и как лицо твоё мгновенно заливается краской от смущения. Ты поднялась. Я почувствовал какой-то жар внутри. Это было как удар током — опасность и притяжение в одном. Помню наш разговор — точнее, я говорил и поймал себя на том, что меня смутило: ты слушаешь меня внимательнее, чем следовало бы. Во мне сразу отозвалась твоя безоглядная беззащитность. Ты вспоминаешь, что тебе было стыдно — будто я читал твои мысли. Но и я тогда чувствовал то же самое: что ты видишь меня глубже, чем я сам. И это пугало. Я отводил взгляд, говорил о пустяках, потому что, если бы позволил себе замолчать, — молчание бы выдало меня. Это было как удар током — опасность и притяжение в одном. Всё остальное — судьба».

Лидия не отводила взгляда от экрана. Ей казалось, что время снова расправило свои старые крылья, и она стоит в той комнате — юная, растерянная, но уже обречённая на любовь. Алеша продолжал:
«И вот чего никто, кроме меня, не знал. Тогда, в тот день, я торопился. Увы, в те дни мне не было дела ни до каких самых замечательных, самых красивых, самых умных и обаятельных девушек на свете: я был страстно влюблён, и мне отвечала взаимностью женщина, лучше которой не было и не будет, - так, по крайней мере, мне казалось в то время. И во многом это оказалось правдой. В моей жизни появилась Стелла, в моей жизни появилась ты, а моя последняя любовь ещё лежала в люльке, и до встречи с ней было ещё очень далеко. И ещё я подумал, что познакомь нас Лора на две недели раньше, жизнь могла бы пойти совсем иначе.

Стелла ждала меня на улице. Наш брак был тайной. Об этом никто не знал: ни мама, ни Кира. Я не сообщал им не потому, что боялся за себя, — я знал: они не пощадят Стеллу. Я женился именно поэтому — чтобы защитить, чтобы дать ей имя и место, чтобы сделать её частью семьи, даже если семья не хотела её принять.

Стелла была старше меня на семнадцать лет, и её красота имела ту тяжесть, что способна подавлять дыхание. Мне нравилось, что везде, где бы мы ни появлялись, все внимание, все взгляды, и мужчин, и женщин были направлены к ней. Она писала абстракции — картины, от которых у меня кружилась голова, потому что в этих вихрях красок был её характер: властный, эпатажный, упоённый собой. Меня захватило непреодолимое страстное и почти бесстыдное желание Стеллы обладать мною. Я преклонялся перед ней и зависел от её одобрения. Стелла хотела, чтобы я стал писателем, и я тоже хотел, но отговаривал себя тем, что в Советском Союзе это — почти невозможная затея.

И сейчас я шёл к ней — женщине, лучше которой я не знал. И вдруг — ты. Я забежал тогда домой, чтобы забрать какую-то нужную книгу или куртку. Но увидел тебя, и всё изменилось. Я знал: должен уйти — за дверью ждёт человек, которому я обязан, но не мог. Присутствие твоё держало меня сильнее всякой клятвы. Каждая минута мучила: Стелла ждёт, а я задерживаюсь.

Я видел, как ты стоишь — юная, растерянная. Для других ты оставалась ребёнком, но не для меня. Я чувствовал, что шагнул к краю, откуда нет возврата. Ты пишешь, что утонула в моих глазах. А я помню, что стоял как на берегу и знал: ещё шаг — и я потеряю Стеллу. В доме, где ждёт она, нет места ни для кого другого. Но я никак не мог уйти.

С тех пор во мне всегда жило раздвоение: долг перед ней — и неотвратимая сила твоего взгляда. Я пытался разорваться надвое и остаться целым, но годы показали: так не бывает. Всё, что было дальше, родилось из того мгновения. Из твоего узора на крючке, из твоего румянца, из моего шага, который я не сделал — и который до сих пор не могу назвать ошибкой.

Я вышел на улицу, сел в машину, Стелла бросила на меня быстрый, изучающий взгляд. Но всю дорогу я молчал. И в голове у меня были не её картины, не наши разговоры о будущем и даже не мои собственные несбыточные планы, — а твои глаза и то, как они вдруг поймали меня на месте, когда я собирался пройти мимо».

Алёша остановился. Лидия поражалась, с какой скоростью он формулирует фразы — как будто они уже много раз были продуманы и произнесены. И особенно непривычно было то, что в его словах не было ранящего её сарказма: Алёша не пытался что-то доказывать, защищать своё отношение к Стелле, не пытался нападать на Лидию — он просто делился тем, что испытал, что было дорого и сокровенно. И это было удивительно и радостно. Да. Возможно, наконец-то Лидия услышит то, что есть в душе Алёши — она так долго этого ждала.

Алёша произнёс: «Если хочешь, я могу дописать дальше — как в ту ночь, уже дома у Стеллы, я стоял у окна и видел перед собой не её, а тебя — с непонятным ощущением, что моя жизнь может пойти по другой дороге». Не дожидаясь ответа Лидии, Алёша продолжил: «…Уже дома я долго не мог уснуть. Стелла ходила по комнате — медленно, словно проверяя, всё ли на своих местах: кисти в банке, холсты, её бокал с вином на подоконнике. Она что-то говорила мне, но я почти не слышал. Мне казалось, что я всё ещё нахожусь в той комнате, где ты сидишь в кресле, склонившись над своим вязанием.

Я стоял у окна, глядя на ночную Москву, и понимал, что это ощущение — редкое, опасное — я должен бы сразу задушить в себе. Но не мог. Перед глазами всё время всплывала ты: чуть прикушенная губа, смущение, которое ты прятала, опустив глаза, и какой-то тихий свет, который исходил от тебя — совсем не похожий на резкое сияние Стеллы.

Свет падал на твои руки, и этот свет остался во мне, как отпечаток.
Стелла налила вино — густое, рубиновое, как кровь под вечерним светом - протянула бокал, села рядом. Она говорила — о холстах, о заказах, о новой выставке, о знакомых, — её голос был привычно уверенным, музыкальным. Обычно после пары бокалов наступала та стадия, когда слова растворялись в поцелуях, а смех переходил в жаркую игру.

Но сегодня всё было иначе. Я пил, но не чувствовал вкуса. Глотки следовали один за другим, словно я хотел стереть какой-то след, который остался во мне.
Я пил — слишком быстро, слишком жадно, будто хотел затопить внутри себя нечто постыдное. Стелла всё ещё улыбалась, касалась моего плеча, наклонялась ближе, а я отстранялся, неосознанно, инстинктивно. Её рука легла мне на грудь, скользнула вверх — и вдруг я понял, что не могу. Не хочу. Я чувствовал, как между нами встаёт прозрачная, но прочная стена.

— Ты какой-то странный сегодня, — сказала она, чуть насмешливо. — Устал? Или я тебе надоела?

Я не ответил. Я не мог. Это был первый раз, когда я отказал Стелле в любви. Она удивилась, потом замолчала. Медленно встала, подошла к окну, посмотрела в темноту. В её позе было и достоинство, и усталость.

— Ну что ж, — сказала тихо, — художнику нужно уметь терять вдохновение.

Она ушла в мастерскую. Дверь закрылась мягко, почти без звука. Я остался в полутьме, с бокалом в руке, и впервые понял, что пью не ради удовольствия. Я пил, чтобы не чувствовать. Чтобы не помнить. Но память всё равно возвращалась — и с ней возвращалась ты. Твоё лицо, твой взгляд.

…Я смотрел в дно бокала, в остатки вина, и думал: странно, как легко человек может пить, чтобы утопить себя — и всё же остаться на поверхности. Я думал, что живу в замкнутой системе, где всё известно наперёд: утро, кофе, её мастерская, мои наброски, редкие встречи с друзьями и неизменная, надежная, уже привычная любовь к Стелле. Но после встречи с тобой я вдруг почувствовал, что можно шагнуть в сторону — туда, где нет заранее написанного сценария. И это пугало сильнее, чем любая цензура, любая невозможность напечатать книгу.

Я повторял себе, что ты — ребёнок, что всё это случайность, но чувствовал, что даже если пройдут годы, где бы я ни был — твоё дыхание всё равно коснётся моего сна, как жар, что не остывает, даже когда пепел давно остыл. Наша встреча жила во мне не как эпизод, а как начало чего-то, что я тогда ещё не мог назвать. Я знал, что даже если пройдут годы, я вспомню этот первый взгляд — и он будет тревожить так же, как беспокоит старый шрам в дождь».

На глаза Лидии навернулись слёзы. Но тут же она зажмурилась и подавила прилив сентиментальности: да, значит, это так — пусть всё идёт, как идёт. Лидия сидела неподвижно. Она ощущала, что слова эти не просто написаны — они прожиты.
Будто кто-то сейчас проходит по тонкой грани между прошлым и настоящим, между телом и голосом.

Возможно, он не всё вспомнит правильно, возможно, захочет что-то — хотя бы на словах — исправить. Пусть. Правда всё равно где-то и как-то проявится.
Лидия произнесла чётким голосом: «Алёша, на сегодня уже достаточно. Мы продолжим завтра. А теперь пора спать. Спокойной ночи, дорогой!» — и закрыла компьютер.