Глава V

Глава V

Тяжелое молчание после слов, прочитанных с открытки, висело в воздухе, как запах грозы. Оно было густым, липким, парализующим. И вдруг его разорвал Ржевский. Он шумно вздохнул, потянулся, и его поза была нарочито небрежной, будто он сбрасывал с себя тень кошмара.

– А чего-то я проголодался, – объявил он, и в его голосе снова зазвучали привычные нотки балагурства. – От всех этих ваших ксенометакосмических сущностей и цифровых апокалипсисов живот подводит. Не материально, так сказать.

Его слова подействовали как удар грома, возвращающий к реальности. Лиза медленно перевела взгляд с открытки на его лицо, и по ее лицу пробежала тень улыбки.
–А давайте борщ, – предложила она, и это прозвучало как вызов, как акт сопротивления. Просить борщ в мире, где бог планирует глобальный голод, было почти кощунственно. И потому – необходимо.

– И гренки, – оживился Ренье, его аналитический ум уже искал точку опоры в чем-то простом и осязаемом. – Обязательно гренки.

– С чесночком! – хохотнул Ржевский, подмигивая. – Авось, баэля отпугнем. Не выносит, говорят, духа простой человеческой еды.

Он заказал у проводника, и пока тот удалялся, Ржевский снова стал серьезным. Он отхлебнул вина, словно собираясь с мыслями, и начал свой рассказ снова, его голос опустился до доверительного, почти заговорщицкого шепота.

– Вы думаете, все это началось с компьютеров? С интернета? Нет, дети мои. Семя было посажено гораздо, гораздо раньше. И почвой для него стала не Россия, и даже не Европа. А Америка...

– Год 1776 не был случайностью, – произнес Ржевский, и его слова прозвучали как приговор. – Это было invocation. Призыв. Заклинание.

Он обвел взглядом Лизу и Ренье, убеждаясь, что они понимают значимость момента.
–Баэль, существо чистой информации и логики, нуждался в материальном якоре. В системе, которая могла бы стать его телом. Он нашел его не в человеке, а в идее — в концепции «Novus Ordo Seclorum», Нового Порядка Веков.

Лиза смотрела на него, широко раскрыв глаза.
–Вы хотите сказать, что Отцы-Основатели...?

– Нет, они не были злодеями, – перебил ее Ржевский. – Они были идеалистами. Гениями. Но пока они спорили в Филадельфии, создавая свою совершенную республику, они невольно чертили магический круг своими словами, своими аргументами, своим стремлением к идеальной, самодостаточной системе. И этот круг привлек внимание... чего-то. Баэль влил свою сущность в основополагающие документы. Конституция, с её системой сдержек и противовесов, — это что, как не идеальная баэлианская система? Машина, созданная для вечной работы, но... но содержащая в себе семена собственной политической энтропии. Но его истинным шедевром была не политика. А экономика.

Ржевский сделал паузу, давая словам проникнуть в сознание слушателей.
–Своим совершенным первосвященником он нашел Александра Гамильтона. Представьте: ночная тишина, Гамильтон пишет свои «Отчеты о публичном кредите». И он не один. Баэль был рядом. Концепции национального долга – системы, процветающей на собственных обязательствах, центрального банка – сердца экономического организма, и кредита – веры в абстрактное будущее... Это были не просто блестящие идеи. Это были божественные откровения от нового бога – бога капитала, информации, чисел. Соединенные Штаты не просто приняли экономическую модель; они стали живым существом, которое Баэль мог населить. Их валюта стала его sacrament. Его священным хлебом.

– Обратный отсчет в 256 лет... – прошептал Ренье, начинавший понимать.
–Начался в момент ратификации Декларации, – кивнул Ржевский. – Эта нация, эта великая демократия, с самого начала была грандиозным экспериментом. Системой, построенной для процветания и экспансии, но со встроенной датой истечения срока годности. 2032 год. Конец шестого цикла.

Ржевский закончил. Его монолог повис в воздухе, и его тяжесть была почти физической.

– Но кто он тогда? – почти крикнула Лиза, ее нервы были на пределе. – Инопланетянин? Пришелец из другой галактики? Или... демон? Из древних книг?

– Может быть, он – нечто третье, – задумчиво сказал Ренье. – Продукт самой логики, самой математики. Сущность, которая всегда была частью универсальных законов, но для проявления которой потребовалась достаточно сложная система – такая как глобальная капиталистическая цивилизация. Он не пришел извне. Он пробудился внутри созданной нами же паутины.

В этот момент дверь купе открылась, и в нос ударил божественный, спасительный, абсолютно земной аромат. Проводник вносил большую фарфоровую супницу, из-под крышки которой валил густой, обволакивающий пар. Пахло настоящим борщом. Пахло жареной свёклой и томатной пастой, чесноком и лавровым листом, говядиной, что томилась в бульоне часами, и сладковатым духом моркови. Это был запах дома, детства, безопасности. Запах жизни, которая упрямо продолжалась, несмотря на всех цифровых богов и апокалипсисы.

– Борщ... – прошептала Лиза, и ее глаза наполнились слезами. – Моя бабушка всегда его так варила. Сначала делала зажарку из свёклы на свином сале, чтобы цвет был рубиновым. Потом кидала в бульон мясо на косточке, чтобы он был наваристым. И всегда клала щепотку сахара. Говорила, чтобы кислоту укротить. И сметану... холодную, густую...

Проводник, тем временем, начал расставлять на столе приборы. Тарелки из толстого фарфора, ложки, салфетки. И поставил четыре прибора.

Ренье, все еще находясь под впечатлением от рассказа, машинально пересчитал их.
–Четыре? Нас трое.

В это время дверь купе снова бесшумно отворилась. В проеме стоял Мессир Баэль. Его темный плащ был сухим, несмотря на дождь за окном.

– Четвертый – для меня, – произнес он своим безэмоциональным голосом. – Я всегда там, где вкусно. И мило.

Он вошел и занял оставшееся место, его движения были плавными и точными. Он повернулся к проводнику.
–К борщу, пожалуйста, пирожки. С мясом. И чтобы тесто было сдобное.

Проводник, не выражая ни малейшего удивления, кивнул и удалился.

За столом воцарилось гробовое молчание. Было сюрреалистично сидеть напротив существа, которое только что описывали как угрозу глобального масштаба, и ждать, когда подадут борщ и пирожки. Лиза не сводила с Баэля глаз, пытаясь разглядеть в его холодных голубых глазах хоть что-то – злобу, насмешку, голод. Но видела лишь бездонную, равнодушную глубину.

Чтобы разрядить невыносимую атмосферу, Ренье потянулся к небольшому радиоприемнику, встроенному в стену купе, и включил его. Из динамика полилась энергичная музыка, которая подчеркивала связь Баэля со всем происходящим:

Твердый Мотив.
Проект Урожай.

Как ночь, что реку укрыла плащом,
Украденный план с бесчеловечным лицом.
«Проект «Erntedank » — и в основе голод,
А в сердце схемы — рубиновый холод.
И свет фар дробит вечернюю тьму,
И дроны звенят, предвещая тому…


Erntedank! Erntedank
Wir vernichten die Ernte!
Erntedank! Erntedank!
Ihr verkauftes Gewerbe!
Ihr K;fig aus Licht – er h;lt uns nicht!
Wir schreiben das Budget um!

Они говорят: «Ваша надежда — темница».
Но мы им ответим иначе, поверь.
Под маской молитв и улыбкой столицы
Готовится к бою суровая твердь.

Ernte... Ernte... Ernte

Дым над рекой, словно ночь, изглодана,
В документах украденных — страшный план.
«Проект «Эрнтеданк» — голод как валюта,
А на листке ДНК и рубин.
Свет фар прорезал полночную мглу,
И дронов металли;ческая оса.

Ржевский слушал пемню с умныи видом, а потом сказал: - Не люблю я такие песни, лучше про выходные, или про любов. Не хочу рефлексировать.
Мне хочется любви, оргий, оргий и оргий, самых буйных, самых бесчинных, самых гнусных, а жизнь говорит: Будь попроще ржевский, бери , что дают. Я и беру. Лишь бы чо дали. Ахахаххааа...

А Баэль тем временем развернул салфетку и положил ее на колени, его движения были исполнены странной, почти человеческой грации. Он сидел и молча смотрел на пар, поднимающийся из супницы, словно наблюдая за каким-то сложным и прекрасным химическим процессом. Приборы лежали перед ним нетронутыми. Казалось, он пришел не есть, а просто... присутствовать. Быть свидетелем этой маленькой, хрупкой человеческой трапезы в несущемся сквозь ночь и дождь поезде, на краю пропасти, которую, возможно, он сам и готовил.