Шахматы

Ночь абсурдна, непонятна, она всегда молчит и смотрит взглядом проникновенным.
Ей не нужно петь утренние птичьи песни и оголять себя на потребу солнечных лучей.
Её мягкую облачную шею обвивает россыпь больших и малых жемчужин, танцующие друг с другом,и переливаясь,подобно,хамелеону разными цветами.
Волосы — чёрные, густые, с примесью серебристой седины — обвивают города, леса и горы, запутывая их в кромешной мгле и создавая иногда искрящиеся сгустки безумия и абсурда, которые можно расчесать только утренним петушиным гребнем или покрыть красным рубиновым платком трудолюбивой денницы.
В одном из этих архаичных сгустков лунный ворон начинает клевать звёздные крошки; некоторые из них падают за горизонт.
Тени выплывают из сырых углов, любовно и осторожно обнимая фонарные столбы.
Истерично просыпается Гипнос — капризное дитя.
С криком оспенных бродяг, лаем бродячих псов и гулом крысиных катакомб, что смешались в настоящее бульварное единство, бросает он свои игрушки, что под гнётом взросления с каждым годом теряют свою былую заводскую юность.
Уже барная музыкальная шкатулка не так мелодична: звон бокалов, смех девушек и кашлянье стариков-астматиков звучат с натяжкой — с ожиданием, что оттуда выскочит страшный, непонятный шут и сыграет с ними злую шутку.
Имперские пирамиды разрушены, и их кольцевидные части разбросаны по всему городу. Теперь в них живут людские оловянные фигуры — разбитые, никому не нужные, разъеденные не жизнью, а пустым существованием.
Кто без руки — его загрыз огромный чернильный пёс; кто-то расплавился в кухонном жертвенном огне, а кто то стал пластилиновым, деформированным уродцем.
Чёрные кожаные ботинки ругаются с лужей.
Улицы от тяжести каменных стен, сгибаются корнями в лабиринты.
Вывески баров, бакалей игриво подмигивают прохожим, завлекая их к себе.
Церкви намертво закрыты, но стоящий на крыше крест игриво отражает синие огни.
Змеиная бульварная улица с чешуйчатой кладкой, извиваясь, поглощает саму себя, делая прогулку людей бесконечной.
В одной из множеств улиц расположился сумрачный парк. Его окружают высокие деревья, листья пропитаны ягодным черничным цветом от ночного мрака.
Свежий ветер обдувает чёрные и белые лилии, которые аккуратно разбиты по квадратам.
Там, за столиками, сидят люди, которых не тронул тяжёлый рок Гипноса. Они слишком аккуратны для этого мира, не сломлены, горды.
За белыми и чёрными столиками сидят множества таких потерянных людей.
Они едят и пьют одно и то же каждый ход и каждый час.
Они влюбляются и спят с конкретными людьми — каждый ход и каждый час.
Они рождаются и умирают в одном и том же парке — каждый ход и каждый час.


В крайнем углу парка сидит мужчин средних лет — осанистый, гордый и высокий,
одетый в зелёную рубашку, застёгнутую до шеи, в чёрных брюках и сапогах, жадно глотающих землю.
Его лицо — как замок, точно выбито и построено при рождении.
Нос длинный, прямой, с большими ноздрями, которые активно поедают окружающие запахи.
Глаза, как два огромных башенных костра, горят и выжигают ненавистным взглядом всё вокруг.
Брови, словно катапульты, недовольно опускаются и поднимаются в непроизвольном порядке.
Губы прикрыты рыжими усами, закрученными ракушкой.
Лоб — стена, прямой, твёрдый, монолитный, только шрамы и трещины обросли вокруг мохнатыми бородавками.
Волосы короткие, каштанового цвета, с сединой на висках.
Овал лица и скула — квадратная гильотина, которая только своим видом казнит любого чужака.
Его рот — огромная, бездонная арка, поедающая жадно, быстро, без прикрас.
Одним словом, перед нами генерал.
Не может думать он красиво: искусство сжёг в своих глазах,
ему чужды краски мира, общие природное фонтанирующие восприятие
Общаться с ним воистину нельзя — всё он судит однобоко, с жаром воинственным, готовым свою веру и честь защищать.
Пластичность мира и таинственность пучины он не видел никогда.
Дисциплина с ним всегда — он страж прямых дорог.
Такого не сломить: его путь уже готовый был всегда.
Вперёд — война, а сзади — дом.
Справа — жизнь, а слева — смерть.
Всё конкретно, без причуд. Окостенеет и рассыпится под своей твёрдой, истинной землёй.


Рядом, за соседним столиком, сидит юнец.
Спина прогнулась колесом, грудь выпячивается, а ноги изогнуты внутрь.
На нём пиджак чёрный с золотистыми, кричащими пуговицами,
чёрные обтягивающие лосины, которые обрамляют пульсирующие мышцы.
Его тело лепил античный скульптор, любовно возвеличивая материю и форму каждой мышцы.
Локти — острые римские щиты, держат толстые, прямые, копьевидные руки.
Плечи — горизонт.
Шея широкая и прямая, как баобаб, недвижимая.
Каждый ноготок, каждая пульсирующая вена — прозрачна и чиста.
Но к несчастью, про лицо творец совсем забыл и лепил его из того, что было:
нос формой желудя, глаза маленькие запятые.
Рот почти окаймлён губной нитью, зубы длинные, прямые, выпирают, блестят и слепят официантов и гостей.
Глаза блестящие и пустые — в них можно отражать только других,но себя никак не показать.
Он приветлив и радушен, есть в нём гривуазность напускная; горяч, юн, пылает жизнью волевой.
Дыхание его беспрерывное оживит любое засохшее растение.
Разговор с ним — похлёбка: он перескакивает с темы на тему, не задерживаясь на чём-то одном.
Мир он пытается понять, но не может крепко устоять.
Абстракция сплошная пленит его сознание, возможность выбора пьянит.
Вот твой дом — и резко вбок его уводит к странствиям в пустынях, к храмам монолитным.
Вот твоя любовь — и резко вбок, уже измена зреет роковая, с чёрной перуанской шаманкой, в зубах держащей сигару.
Вот твоя вера — и резко вбок: всё, ты ставишь на удачу и надежду.
Бедный юноша, потерянный прыгает в пучину собственных страстей.


Напротив стол завален книгами. Разлитые чернила стекают со стола.
За ним сидит бронзовый Индиец.
На нём бархатный жилет, расшитый золотыми нитями; блестящая юбка, покрытая монетами и герметическими символами.
В восточные тапочки вшиты изумрудные камни.
Его лицо яркое, блестящее — рожденное в индийских пышных базарах.
Глаза, как бронзовые блюда, отражают кремационные костры.
Они мертвы, но взгляд живой.
Зрачок пустой и серый, обрамление — лимонное, сияющее.
Небрежным мазком чёрной краски застыли брови на его лбу.
Нос орлиный, хищный — из его длинных, глубоких каналов с каждым выдохом выходят специи шафрана и куркумы.
Волосы подобны вулканическому пеплу — чёрные, земные, магматические, с белой старческой хандрой, слегка оседающей на его темени.
Тело подобно Атону: узкие плечи и женственные бёдра обволакивают его образ.
На шее цепи золотые с вкраплением серебряных узоров.
По виду он — сплошной орнамент, сплошной узор: нос — завитушка, руки —  штрихи, крапинки на коже, живот — идеальный круг.
Его думы тяжелы: он всё время плачет и бормочет что-то про себя, сказать ничто не может — горе схватывает вмиг.
Ведь смотрит он на столик чёрный, а там его возлюбленная сидит — аккуратной кукольной фигурой,
с ресницами-порхающими бабочками, и глазами цвета васильков.
Но не смогут они встретиться друг с другом, ведь в этом его карма — быть всего лишь в одном шаге от мечты,
лишь одна клетка, один шаг до настоящей жизни.
Ведь в юности он выбрал знания, и всех людей за неживые фигуры принимал:
манускрипты, символы, мистерии, магические ритуалы, геральдика, алхимия
и создание пупырчатых младенцев в склянках,
танцы с нагими колдуньями и любовные потоки в старых разрушенных мельницах,
прятки в пшеничных полях от завидующих инквизиторов.
Знания в какой-то момент становятся тошнотворными, и мысли несут тебя на скалы.
Всё он знал, всё он видел...
И Бог ведь просто диагональ, соединяющая вершины мирского и духовного,
но выйти за пределы мирового многоугольника попросту нельзя — вот что думал Индиец.
Ему остаётся только искусственно забываться в небытие,
изрыгая память в надежде наполниться грёзами.
Глоток — ещё глоток, бутыль за бутылью,
жгучесть за жгучестью, мечта за мечтой.

В центре парка лежит Карлик, прямо на столе, укрывшись скатертью, посвистывая — притворно спит.
и тут же вскакивает, бросает он объедки в гостей и официантов, заставляя лица красным заревом покрыться.
Он одет в плюшевый красный детский костюмчик, на ногах — полосатые носки с дыркой.
Лицо его демонически притворное: один глаз — лазуритовый, с коралловым радужным тоннелем в зрачке,
второй — чёрный, синий, колодезный, но с маленькой красной вспышкой возле радужки,
как будто колодец жил под ясным звёздным небом,
и в освящённую глубину кинули факел, который медленно создавал огненное кольцо, под конец потухая,
 меняя цвет на ночную синеву.
Лицом он всё время вертит, и сложно нанести эскиз.
Слева нос длинный, острый, как игла, ноздри маленькие, пугливо дрожащие.
Справа — нос с горбинкой и огромной бородавкой, которая, как слива, свисает с ноздри.
Левая бровь, как червь, ползает по лбу, второй и вовсе нет.
Ручонки неказистые, кривые, живот как бочка — надулся, срывая с костюма пуговицы,
которые, как стрелы, летят в суп гостей.
Он, как манекен, примеряет образы всех гостей, кастрируя их образ и духовно унижая.
Он бьется об стол, как генерал, сваливая еду в своё бездонное чрево.
Прыгает и болтает сверху на метле, как юнец.
Плачет, заливаясь спиртом, рисует каракули на стене, как индус —
и всё без содержания, комично, желчно, язвительно.
С ним нельзя диалог вести, ведь есть он — всё и вся.
Уродливый,телесный, при этом эфирный, поднебесный.
Он не диагональ — он ноль в душе и прямая бесконечная в жизни, выходящая за границы парка.
Он спаситель, ведь если не было бы его,
каждый гость казался бы нам порочным и мятежным.
Ведь если бы не существовало зла, то и доброта казалась бы беспочвенной.


За всем этим безмятежно наблюдает согбенный Старик,
Кротко сидя в стороне на скамейке, считая каждого человека.
Именно он рассказал про каждого из них с горьким сожалением.
Приземистый, со складчатой кожей, глазами-угольками, кошачьей улыбкой,
в обычной серой рубашке со значком солнца, прикреплённым к карману,
в фиолетовых штанах и тяжёлыми кандалами на щиколотках.
Его рука опирается на бадьяновую трость.
Он любит курить сигареты с жжёным дымом, запивая их зернистым горьким кофе с землистым оттенком.
Сделать шаг ему непросто, ведь он стар и обвязан цепями правильной системы.
Надеясь выйти из этого парка, старец ждёт, когда отравят его кофе мышьяком,
чтобы наконец-то оторваться от вечного банкета.
Каждый ведь винит именно его за носорожье упрямство,тараканью нервозность,совиное одиночество.
поэтому и пришли его тихонечко убить все, кроме Шута: он самый верный из фигур он 0, он полный идиот.
А старик не против. Ведь, сделав глоток , он сможет наконец-то оторваться от земли,
сесть в свой уютный старый автомобиль «жук» ярко-жёлтого цвета,
Открыть окно,в которое просочится свежий утрений запах,а залетающие частички пыли будут заигрывающе щекотать его глаза
Он заведет машину и уедет из города по чёрно-белой плиточной дороге,
смотря в заднее зеркало, как петушиный гребень расчёсывает ночные волосы.
Здания покрываются розовым светом,
и малыш Гипнос засыпает под колыбельную вечно молодой денницы.