Прощание с детством

                Памяти всех, кто нам дорог

– Почему здесь так холодно? – кроме этого ощущения мое представление о внешнем мире не освещалось ни единой мыслью.

Открыв глаза, я встретил окружающую темноту таким же недоумением. Естественным образом желая позаботиться о себе, я поспешил согреться и обхватил тело руками. И тут меня ждало еще одно странное открытие: мое тело не было прежним, оно было меньше того, к которому я привык, пожалуй, даже слишком маленьким.

– Как из пожилого человека я превратился в маленького мальчика? – волновался я, ощупывая себя с ног до головы.

– Кажется мое тело теперь не больше, чем у пятилетнего ребенка...

Очередное смущающее открытие – то, что не поддавалось никакому разумному объяснению, – заставило меня обратиться к вспоминанию последних дней и пережитых событий. Но, увы, прошлое не давало никаких подсказок о причинах такого разительного преображения.

– Наверное, я сплю или внезапно совсем покинул эту жизнь, – и то, и другое освобождало от необходимости искать смысл в происходящем.

– И что мне теперь делать? – смущение переросло в беспокойство, которое, объединившись с пронизывающим до костей холодом и кромешной тьмой вокруг, начинало перерастать в панику.

Страх – скверный попутчик. Чтобы как-то отвлечься, я вскочил на ноги и стал прыгать – на двух или на одной ноге поочередно.

– Ну вот, теперь ты ведешь себя подобающе, – вдруг откуда-то извне послышался голос, в котором сквозила улыбка.

– Это как? – этот вопрос заключал много других и требовал развернутого ответа, но невидимый собеседник сказал лишь: “Как ребенок...”

Означало ли это, что в новых обстоятельствах я вынужден буду не только выглядеть как маленький мальчик, но и вести себя соответствующим образом? Тогда что мне делать? Поскольку ничего вовне изменить я был не в состоянии, я попытался продолжить диалог с невидимкой, спрашивая его о причинах моего пребывания в столь жалком положении и высказывая свои догадки по этому поводу. Но голос не ответил ни разу, и только когда, отчаявшись, я обиженно, совсем по-детски выкрикнул: “Ты, что, дурак?!”, он вдруг зазвучал благодушным смехом: “Не более, чем ты...”

Его по-отцовски поощрительная реакция и мягкий, непритязательный юмор подействовали на меня успокаивающе – я вдруг понял, что в этой игре некто, ее ведущий, ни за что не оставит меня один на один с неизвестным.

– Дай мне свет, дай теплую одежду и что-то горячее... – потребовал я своим, теперь тонким, голоском. Но почему-то эта детская, как мне казалось, выходка не дала немедленного результата, и только, когда я заканючил, просительно потирая ладошки “пожалуйста, ну пожалуйста...”, пространство вдруг посветлело, и мое дрожащее тельце стало согреваться благодаря теплому и мягкому пуховому комбинезону.

Я так обрадовался произошедшему, что во весь голос закричал: “Ура!..” А потом, когда вспышка внезапной радости зажгла во мне и другие добрые чувства, неуверенно поклонился, пробормотав “спасибо”. Поскольку реакции “отца” не последовало, я повернулся в другую сторону и снова поклонился.

– Ладно, – подумал я, – видимо, невидимка не видит в таком поведении полной искренности, присущей детям. Наверное, пора осмотреться.

Поглядев по сторонам, я обнаружил, что нахожусь в небольшой пещере, которая взрослого человека, скорее всего, заставила бы ходить пригнувшись. По мне же она была в самый раз – не высокой и не низкой. Однако сбивало с толку другое: из нее не было выхода. Некоторое время, полагаясь лишь на самого себя, я ощупывал стены в поисках потайного механизма, который бы отодвинул какой-нибудь камень и выпустил бы меня наружу, но мои действия не увенчались успехом. И снова мне пришлось обращаться к “старшему”. Похоже, что в этой игре все зависело только от него: без его руководства и одобрения никакие изменения в моем положении были невозможны.

Если честно, я не помню, как выбрался из пещеры. Следующим местом, в котором я очутился, было открытое пространство, освещенное ярким солнечным светом. Стояло лето, пахло одуванчиками.

Первым делом я избавился от душившего меня комбинезона и, оставшись в футболке и шортах, с удовольствием побежал. Свежий от росы луг дарил острые и пряные ароматы, а легкий ветер гладил лицо и руки, побуждая к каким-то восхитительным действиям. Это были совсем новые чувства, а, может, напротив, те, что я так некстати позабыл...

Вот я наблюдаю, как к белой ромашке подлетает пчела, как она возится в середине цветка, и эта ее волшба наполняет меня беспричинным восторгом. Я-прежний, возможно, вытащил бы из десятков своих дежурных ассоциаций какую-нибудь подобную, так же пламенеющую положительными чувствами, и тут же потерял бы связь с ощущением момента, лишившись естественного опыта непосредственного переживания. Но я-теперешний, отбросивший (надолго ли?) бремя жизненного опыта, был всецело вовлечен в настоящее, занят непосредственным обменом энергиями с жизнью.

– Синее небо над головой– близко или далеко? – я не мог определить это сейчас. Не мог сказать и того, будет ли мне страшно, если вдруг я окажусь там, в вышине... – А дальше? Что будет, если я войду в зону безатмосферного космоса и продолжу свой полет?

Наверное, эти мысли звучали по-детски наивно, потому что я вдруг услышал вопрос:

– Не хочешь ли попробовать?

Совершать такие безрассудные и опасные предприятия можно лишь имея безоглядное мужество. Но я таковым не обладал, а потому стал перебирать в памяти, на что бы мог опереться морально, в чем искать спасения на случай какой-то опасной ситуации. В прошлом я вряд ли мог надеяться отыскать в себе некую прочную основу, которая подпитывала бы надежду всегда, независимо от происходящего, поэтому я подумал о ромашке и пчеле, о состоянии полноты бытия, которые я ощущал, глядя на них. Интересно, сможет ли этот образ побыть в моём психическом мире “островом спасения”? Казалось, это было возможно. Когда есть то, что любишь всей душой, мысль о нём способна отгонять все, что смущает ум, заставляя его бесстрашно принимать все вызовы. И все же я не был полностью уверен в надёжности этого своего нового опыта и решил заручиться ещё одним помощником.

– А ты будешь отвечать на мои вопросы? – спросил я собеседника-невидимку.

– Если они будут заданы ребенком, почему бы и нет... – неопределенно ответил голос, продолжая задавать тон игре.

И снова я не мог вспомнить, как очутился там, где очутился. И как это уже было не раз, вновь был сбит с толку: вокруг, куда только мог достать глаз, все сияло, и в этом сиянии переливались радужные сферы разных размеров.

– Вот так космос! – воскликнул я, ощущая разочарование и восторг одновременно.

– И, правда, совсем детский космос, – подтвердил голос.

Самолюбие шептало мне, что, демонстрируя всё это мыльно-пузырное великолепие, мне хотят показать, насколько незрело мое сознание. Я не раз страдал, встречаясь лицом к лицу со своими недостатками, и снова приходилось терпеть унижение от кого-то со стороны, кто хотел позабавиться со мной, как с марионеткой. В какой-то момент мне вдруг показалось, что энергия этих мыслей материализовалась: пространство вокруг меня наполнилось ледяными кристаллами, которые стали больно бить и колоть моё маленькое, хрупкое тельце. Я поспешил закрыть лицо руками и, лишь когда активное нападение прекратилось, позволил себе снова взглянуть на мир: вокруг ничего не изменилось. “Что ж, пусть будет так, как есть...”

Приблизившись к одной из празднично сияющих сфер, я с удивлением обнаружил, что она вибрирует, будто бы дышит. Сходство с живым существом стало еще более убедительным, когда я выяснил, что она мягкая на ощупь – мои руки легко погружались в ее плоть при прикосновении. К своему огромному удивлению, я не заметил, как провалился внутрь этого гигантского “мыльного пузыря” и там вдруг увидел себя ребёнком, как бы со стороны. Моё 5-6-летнее “я” ходило по самому большому в городе магазину игрушек и выбирало всё, что ему когда-либо хотелось иметь в своей собственности: замысловатых роботов-трансформеров, самые большие конструкторы Лего, великолепную железную дорогу и многое другое. Нарядные коробки одна за другой исчезали в рюкзаке, висевшем на маленьком человеке спереди, но он, не замечая этой странности, продолжал в радостном возбуждении удовлетворять свои растущие желания.

– Надо же, каким я был ненасытным... – не переставал удивляться я такому бессмысленному поведению. И все же мне было жаль это юное создание, которое тратило свою познавательную способность на ограниченный мир артефактов, отвлекающих от возможности познавать удивительное естество жизни.

– Хочешь ему помочь? Подойди к нему, – послышался голос “за кадром”.

Недолго думая, я послушно подошел к мальчику и стал рядом с ним. Обнаружив, что он на голову выше меня, я понял, что авторитетом я его не возьму, ведь авторитет в этом возрасте, как правило, определяется ростом: кто выше, того и слушают.

– Смотри, что у меня есть, – поманил я его волшебным паролем, легко открывающим сердца жадин.

Открывая перед носом у своего “я” сжатую в кулаке ладонь, я и сам не подозревал, что в ней окажется. Чуда, однако, не произошло, и моя маленькая ладошка оказалась пустой.

– Тут же ничего нет! – возмутился мой визави.

– Это на первый взгляд, – парировал я и, не давая ему вернуться к прерванному занятию, уверенно заявил: – Тут есть воздух!

Сжимая и разжимая ладонь, я продолжал привлекать внимание к тому, в чем пытался убедить недовольного собеседника:

– Здесь полно воздуха, и он невидимый, потому что это – газ. Если ты вдохнешь, а потом выдохнешь его, например вот в этот красивый шарик... – я схватил с полки червячок ненадутого резинового шарика и с силой выдохнул в него предварительно набранный в легкие воздух. Шарик на глазах увеличился в размерах.

– Подумай сам, – отдышавшись, горячо заговорил я, – если бы в моем дыхании ничего не было, чем бы наполнился шарик?

Недоверчиво смотревший на меня мальчик, нехотя снял с себя рюкзак и взял у меня из рук шарик. Выпустив из него воздух, он вдохнул поглубже и стал наполнять резиновую оболочку своим дыханием, то и дело отстраняя ее и наблюдая, как она все больше и больше раздувается благодаря невидимому чуду, называемому “воздухом”. Увлекшись первым в своей жизни сознательным экспериментом, мальчик покинул отдел игрушек, оставив свой рюкзак и напрочь позабыв о своих “сокровищах”. При этом мне было показано, что сфера, поддерживавшая эту иллюзию, начала сжиматься, и я очень надеялся, что вместе с радужным пузырем уменьшилась и детская жадность – во мне и, хоть немного, в поле общечеловеческого сознания.

Посещение “радужных” моментов моей внутренней жизни, как вы понимаете, имело продолжение, и в следующей сфере, ожидая снова встретиться с самим собой, я поначалу был сбит с толку. Едва я вошел в очередной файл своих сокровенных желаний, как передо мной развернулась совсем невеселая картина: одна девочка-подросток, опустив голову на школьную парту, безутешно плакала, в то время как вторая утешала ее, поглаживая по спине. Поискав среди мальчиков, я нашел себя где-то поодаль, весело беседующего с другими девчонками.

Первым порывом моего теперешнего “я”, заключенного в слабое тело беспомощного малыша, был гнев. Но представив вдруг, как негодующе сжимаются кулачки этого невинного младенца из-за того, что ему навязывают то, чего на самом деле в его жизни никогда не происходило, я вдруг рассмеялся. Смешным мне показалось и то, что еще недавно я учил себя-юного смотреть в корень вещей, отвергая иллюзорную видимость, ну а теперь сам истолковал буквально то, что увидел лишь мельком.

– Наверняка, я могу побыть в этом мире таким, каким захочу – видимым или невидимым, – решил я и, никак себя не проявляя, остался наблюдать.

Похоже, в глазах местных девочек я – их одноклассник – выглядел героем. Они от души восхищались моими поверхностными суждениями, не замечая, что мой нарочито громкий тон предназначен не для них, а для той, которая в это время заливалась слезами, лежа на парте.

– Если я умер, то должен искупить то, что совершал в жизни, но как исправить то, чего никогда не было? – задумался я. – Я никогда не был популярен у женского пола, и мне приходилось тратить много усилий, чтобы обратить на себя внимание хоть какой-то девушки.

– Вряд ли желание купить все игрушки через десять лет испарилось само по себе... – заглушая гомон школьной перемены, послышался голос моего куратора.

Вон оно что! Значит увиденное было моей потаенной мечтой, очередным жалким желанием, с которым нужно было что-то делать, чтобы оно перестало подпитывать меня и мир вокруг приторным нектаром самовлюбленности.

– А могу я показаться людям кем-то кроме мальчугана? – адресовал я вопрос куратору-невидимке.

– А кем ты хочешь быть? Неужели Дедом Морозом? – насмешливо спросил он.

И тут я понял, что отвлечь внимание того, кто в своих мечтах перевесил весы справедливости, мало, – нужно привнести в ситуацию хотя бы малое ее количество.

Дух бесплотный, я подлетел к плачущей девочке и шепнул ей кое-что на ушко. Через минуту-другую она перестала плакать и, решительно поднявшись, подошла к удальцу, доведшему ее до слез. В его воображении явно не укладывалось, что кто-то может посягнуть на тщательно прорисованную им картину его желаний. И потому для него было полной неожиданностью, когда девочка, ничуть не колеблясь, подняла тяжелую книгу и с силой опустила на голову самохвала.

Хотя я не был уверен, что действовал правильно, после этого акта подрыва очередного замка из песка мне удалось беспрепятственно выбраться из “мыльного пузыря”.

– Я могу совершать ошибки, учитель? – даже не надеясь получить ответ, спросил я.

К моему великому удивлению, тот, кто был по ту сторону видимости, неожиданно ответил:

– Ты же ребенок, почему бы и нет?

В его голосе не прозвучало ни поощрения, ни одобрения, и я понял, что, кем бы я ни был, в прошлом или ныне, отвечать за свои поступки буду я сам.

– Если я умер, почему я продолжаю быть в неведении? – уныло подумал я, проникая, сам того не желая, в следующую сферу.

Ожидая увидеть свое такое рядовое “я” вновь в выгодном положении, я был немало обескуражен, когда вместо этого встретил его тихо плачущим в каком-то тёмном углу. Когда больше ничего рассмотреть не удалось, по лицу героя сцены я определил его примерный возраст – где-то от 25 до 30. Как мне помнилось, к тому времени я немало успел: устроился на стабильную работу, женился, родил ребенка. В чем же разошлись видимость благополучия и мои желания?

Разумеется, тот, кому я недавно польстил, именовав его учителем, ничего мне не ответил, когда я обратился к нему за помощью: свои задачки, как и каждый ученик, я должен был решать сам. И я не придумал ничего лучшего, чем подойти к страдающему человеку и подставить свою голову в милых кудряшках под его безвольно лежащую ладонь. Бедняга стал поглаживать меня по голове, скорее всего, воображая, что это головка его любимого сына, и постепенно успокоился. Наверняка, если бы страдальцем был не я сам, а кто-то другой, я бы сильно пожалел его, даже не зная изначально о причинах страдания. Но почему я никогда не сострадал самому себе? Это ли неосуществленное желание затуманивало эту сложную для понимания сферу?

Чем больше впоследствии я ходил по разным сферам и сталкивался с разнообразными сторонами своего настоящего “я”, тем больше убеждался, что изменить мир моих желаний и нравственных недугов помогало только обращение к моим лучшим сторонам, к моему ангелу. Чертенок, который любил заливать своими чернилами письмена моей жизни, тогда бы убежал прочь или, по крайней мере, не высовывал бы свой пятачок так часто. Вспоминая разные моменты своей жизни, я-нынешний показывал себе, пережившему их, что, если присмотреться, они нуждаются не в коррекции или осуждении, а в простом проживании, без затуманивания их разными ложными представлениями о чем-то неосуществимом. Мне пришлось повторить это так много раз, что наконец я почувствовал, что больше не в силах так напряженно вникать в каждый момент своей жизни, но хочу вернуться к безмятежности непосредственного действия и простым радостям бытийного существования.

– Учитель, могу я покинуть этот “космос”? – в конце концов взмолился я.

– Конечно, можешь, – услышал я долгожданное разрешение и уже поспешил успокоиться и расслабиться, как вдруг после паузы услышал следующее:

– ... только если вдруг радикально изменишься или умрешь... но время для смерти еще не пришло.

С одной стороны, я был рад, что не умер, но с другой, скитания по самым жалким сферам моего сознания так утомили меня, что я готов был отказаться от него без сожалений. Но как это сделать, я не имел ни малейшего понятия... А между тем, одна из многих оставшихся сфер неумолимо приближалась ко мне.

– Учитель, я готов всегда быть ребенком, слушать и учиться у вас, только уберите меня из этого ада! – моей душой вдруг овладело безысходное отчаяние, а по лицу потекли слезы.

Образ белой ромашки и пчелы на ней спасительным буем вдруг всплыл в бездне моего сознания, и разлившееся по телу блаженство утвердило в догадке: я помилован главным игроком, и теперь он будет моим учителем. Поддавшись очарованию момента, в глубине души я все же ощущал настороженность: ведь после жуткого холода и безвыходности пещеры мне на краткий миг было позволено ощутить блаженство солнечного тепла и целительное дыхание природы, но потом вновь круговерть испытаний заставила молить о пощаде.

– Что решил? Как доверяешь мне? – на эти вопросы учителя я ничего не ответил.

По-видимому, от меня требовалось произнести что-то вроде “всецело”. Но под ложечкой вдруг ёкнуло: “Ну, не готов же, не готов следовать и подчиняться во всём!” Это “не” всколыхнуло во мне самые разные чувства: пообещав ранее во всем полагаться на учителя, сейчас я выяснил, что не вполне отдавал себе отчёта в том, что говорил. Было немного боязно, и одновременно чувство освобождения опьяняюще пульсировало во всем теле, превращая акт отречения в предвкушение возврата к “полной самостоятельности”.

Имело ли смысл заявлять об этом вслух? Вряд ли. Поэтому я молча ожидал решения учителя, и, желая расслабиться, закрыл глаза.

Сначала вокруг, вроде бы, ничего не происходило, но потом я вдруг почувствовал сильный холод.

– А-а-а, это то самое, чего я ожидал, – сказал я себе, открывая глаза и обнаружив, что снова нахожусь в полумраке пещеры.

Однако было бы несправедливо утверждать, что я попал в то же самое место, что и прежде. Эта пещера, несмотря на всё ту же арктическую атмосферу, выглядела немного больше и светлее предыдущей.

Напрямую обращаться к учителю сейчас мне было неловко, и, чтобы хоть как-то согреться, я стал энергично скакать, одновременно высказывая все, что приходило в голову и могло послужить оправданием моих недавних действий.

– Если я уже побыл взрослым не один десяток лет, как мне теперь сразу стать доверчивым и любящим. Этому можно научиться? Видит бог, я хотел бы...

– С самого начала учитель играл со мной, как... кот с мышкой. Разве маленькая мышка может доверять коту?

– Вот если бы учитель перестал прятаться и показался бы мне, я бы точно понял, могу ли я верить каждому его слову.

Когда мой ораторский пыл был на исходе, а дыхание окончательно сбилось, голос учителя зазвучал у самого моего уха:

– А вот если бы ты нашел в себе желание поверить кому-то кроме себя-любимого, ты бы убедился, что все это время я присматривал за тобой, не отходя от тебя ни на шаг...

Некоторое время я растерянно озирался по сторонам, пытаясь обнаружить в полумраке хотя бы намек на присутствие человека, но вскоре мое внимание привлекло нечто такое, что раньше ускользало от моего взгляда – на одной из стен в камне зияла узкая, не толще лезвия бритвы, трещина, сквозь которую пробивался свет. Что это значило? Означало ли это, что, если я передумаю сидеть в пещере, упражняясь в поиске истины, я смогу выбраться наружу и снова выберу испытания?

Долго не раздумывая, я подбежал к увиденной мной щели в надежде как-нибудь расширить ее. Но после нескольких безуспешных попыток оказалось, что я в своем слабом, детском теле даже дотянуться до нее не могу. Что бы на моем месте сделал ребенок?

– Учитель, можете помочь? – немного смущенно попросил я.

Мое теплое дыхание конденсировалось на стене – капли, по обе стороны от светлой щели, медленно сползали вниз. Сколько их было – десять, двадцать, – прежде чем я услышал ответ?

– Теперь, дитя, выход найти должен ты сам.


* * *

– Дедуля, кого ты все время звал, пока был без сознания? Кажется, какого-то учителя. Это был твой школьный учитель?

– Нет, ангелочек, это был один добрый человек, который помог дедуле выжить.

Так начался мой диалог с девчушкой, которая лежала на соседней койке и несколько дней наблюдала за мной, ожидая, когда же старик придёт в сознание. Девчушка была хоть и маленькой, но очень приметливой и сообразительной. И когда я спросил ее, не приходил ли кто из моих родных навестить меня, она тихонько сползла со своей кровати, и, кое-как устроившись у меня в ногах, доверчиво посмотрела на меня своими большими синими глазами:

– Дедуля, похоже, ты ничего не помнишь. Видишь, я нынче без ноги. А одноножка я теперь потому, что была рядом с твоим домом.

Я взглянул на раненную ногу девочки, лишившуюся ступни, а потом снова посмотрел в ее чистые глаза – в них на мгновение мелькнула тень страдания, но тут же снова вернулась прежняя ясность.

– Ну что, ничего не вспомнил?

В ответ я лишь отрицательно покачал головой.

И тогда этот ребенок, который сам недавно пережил тяжкие страдания, вооружился всем своим мужеством, чтобы поведать мне обо всем, чему стал свидетелем.

– Дедуля, я как раз шла по улице, когда “ба-бах” – в твой дом прилетела ракета. Я сама только краем глаза видела, потому что сразу потеряла сознание, но медсестры сказали, что из того дома, куда был прилёт, выжил только ты один. Вот так.

Услышав это, я инстинктивно махнул рукой, как будто хотел отмахнуться от этого ужасного известия, и затем делал это всякий раз, когда его правдивость подтверждалась сведущими людьми. И каждый раз я принимал или не принимал этот страшный удар судьбы, то предаваясь горю, то, напротив, отгораживаясь от него депрессивным отупением. И только моя маленькая преданная соседка по палате проникала сквозь непроницаемую оболочку моего несчастья, благодаря своей участливости и ясности мысли; а бывало, отрезвляла иначе – делясь своими горестями.

– А знаешь, дедуля, я теперь тоже совсем одна, – рассказывала она, поглаживая больную ногу. – Тетя отказалась за мной смотреть – у нее на руках моя хворая бабушка и дядя тоже. Она сказала, что не потянет еще одного инвалида. А я совсем не инвалид, я со всем хозяйством справлюсь, даже на одной ноге. Но она не верит, в интернат меня оформляет...

Однажды, когда я немного успокоился, меня посетила мысль о том, что в том бессознательном состоянии сострадательный учитель мудро готовил меня к принятию моей нынешней боли. Сейчас тамошний “я” с его жалкими проблемами, близоруко отвернувшийся от учителя, казался таким мелочным и глупым, что впору было безутешно скорбеть, оглядываясь на упущенный шанс совершенствоваться под присмотром учителя. Однако и тут девчушка-соседка пускала мои мысли в полезное русло:

– Дедуля, как ты думаешь, зачем нас оставили жить? Я вот думаю, чтобы мы сделали что-то хорошее. Ведь если бы на нас не надеялись наши ангелы, они бы не старались нас спасти. Бабушка, когда еще была при памяти, всегда говорила, что здесь, на земле, мы – руки и ноги ангелов. И наши добрые дела – это то, к чему они нас вдохновляют.

Лишь однажды, вернувшись с процедуры, я застал её в слезах.

– Что случилось, Маришка, кто тебя обидел? – подошёл я к ней.

Из ее рассказа, перемежавшегося всхлипываниями, я понял, что завтра её должны были забрать в интернат.

– Ангелочек, а давай отсюда сбежим, – заговорщически предложил я.

Маришка подняла на меня взгляд, полный страдания, и, совсем как умудрённая опытом старушка, устало спросила:

– Куда сбежим, дедуля? У меня своего дома нет, а от твоего только воронка осталась.

Чем грустнее становилась Маришка, тем решительнее был я. И вечером, в часы посещений, когда в и без того переполненной больнице, было еще больше народа, мы-таки сбежали, можно сказать, в никуда. Если по мысли учителя я должен был действовать, как ребенок, без оглядки, полагаясь лишь на его дальновидный указ и свой собственный жизненный опыт, сейчас я был вполне готов претворить это в жизнь.

Ближе к ночи, на своих трех ногах мы дошли-доскакали до приюта для беженцев. Там мы поведали историю о дедушке и внучке, оставшихся в живых после бомбежки, и нас накормили и уложили спать. Улегшись рядышком на матрацы, постеленные прямо на пол в большом зале, мы еще немножко пошептались.

– Так и знай, Маришка, мы здесь не задержимся надолго. Вот сделаем документы и поедем в тихое место.

– Это куда же, дедуля? – приподнималась на локотке Маришка.

– Тихих мест, где не стреляют, на земле еще много, и для нас одно найдется. Как обоснуемся, сделаем там тебе хороший протез – будешь на своих двоих бегать, будешь ходить в школу, танцевать и делать всё, что сама захочешь.

Слыша это, Маришка заливалась беззвучным смехом, прикрывала рот ладошкой, падая на постель, но потом приподнималась и опять спрашивала о том, что будет с нами дальше.

В конце концов, утихомирив её, я попытался набросать в голове план последующих действий, но скоро оставил это бесполезное в нынешнем положении занятие. Решив в дальнейшем действовать по ситуации, я мысленно поклонился на четыре стороны и поблагодарил учителя и всех ангелов – своих и Маришкиных, пообещав им, что мы непременно совершим много добрых дел. За них и за всех наших близких, которые это сделать не успели.