Глава I

Красная стрела.
Ностальгия Ржевского, или "вещь в себе".

Глава I

Купе «Красной стрелы» было наполнено мягким светом ночных бра и ритмичным стуком колес. За окном проплывали темные силуэты подмосковных лесов, изредка прорезаемые одинокими огнями дачных поселков. Поручик Ржевский, развалившись на нижней полке, с почти религиозным благоговением держал в руках раскрытый, как раковина, аппарат с двумя экранами и клавиатурой.
Его стройные ноги в идеально сидящих шерстяных брюках цвета хаки были обуты в коричневые броги ручной работы с узорчатым перфорированным декором. Мягкая кашемировая водолазка песочного цвета подчеркивала его спортивную фигуру, а на вешалке у двери висел элегантный шерстяной бушлат английского кроя. Его светлые волосы, уложенные с небрежной элегантностью, и холодные голубые глаза создавали образ потомственного аристократа.

На столе перед ним,  стояла хрустальная тарелка с запеченной куриной ножкой с хрустящей золотистой корочкой, несколько эклеров с глазурью и мраморная сырная доска с дорогими сортами сыра. Бутылка лафита 1996 года стояла в медном подстаканнике, ее бордовое содержимое мерцало в свете бра.

— Смотри-ка, Баэль, — голос Ржевского звучал бархатисто, с легкой хрипотцой. — Аппарат 2007 года. Made in Finland. Идеальное состояние, хоть сейчас в витрину Музея связи. — Его ухоженные пальцы с безупречным маникюром бережно провели по клавиатуре устройства.

Мессир Баэль, сидевший у окна в глубокой тени, казался воплощением тайны. Его тонкая фигура была скрыта под качественным черным шерстяным плащом с капюшоном, из-под которого виднелись лишь элегантные серые брюки из мягкой шерсти и коричневые оксфорды из полированной кожи. Когда он поворачивал голову, в складках капюшона мелькали пронзительные голубые глаза, холодные и колючие, как зимние звезды.

— Вещи иногда становятся хранителями времени, — произнес он своим глухим, словно доносящимся из-под земли голосом. — Этот аппарат... он запечатлел момент, когда технологии еще не стали тотальными. Когда между намерением и действием оставалось пространство для сомнения.

Ржевский томно потянулся к бутылке, его движения были отточенными и грациозными.
—А ты знаешь, что эта штука весит 210 граммов? — Он налил вино в хрустальные бокалы, и густой аромат выдержанного вина смешался с запахом дорогого табака. — Как раз столько, чтобы чувствовать в руках не просто устройство, а вещь. Современные телефоны... Легкие, как пустые обещания.

Ржевский томно улыбнулся, его пальцы перебирали клавиши телефона:
—Философия... Милая Лиза, это прекрасно, но попробуй лучше этот сыр с трюфелями. — Он отрезал тонкий ломтик и протянул ей на серебряной сырной лопатке.

Баэль молча наблюдал за ними, его загадочная фигура казалась воплощением вечности в этом роскошном интерьере. Только легкое движение складок плаща выдавало его присутствие в мире живых.
Купе фирменного поезда "Красная стрела" дышало уютом и благородством. Полированные ореховые панели стен отражали мягкий свет бронзовых бра, синие бархатные диваны с вышитыми гербами приглашали к отдыху. На столе у окна, покрытом белоснежной скатертью, стояла хрустальная креманка с ванильным мороженым, которое Лиза медленно и с наслаждением ела маленькой серебряной ложечкой.

Лиза сидела напротив Ржевского, ее изящная фигура в бархатном красном платье грациозно изгибалась. Пшеничные локоны обрамляли лицо с горящими голубыми глазами, а пальцы с безупречным маникюром нежно держали хрустальную креманку. Каждое движение ее руки с ложечкой было подобно балетному па.
Лиза выглядела как картина прерафаэлитов. Ее пшеничные вьющиеся волосы рассыпались по бархатному красному платью, которое идеально подчеркивало изгибы фигуры. На ногах — элегантные лоферы из мягкой кожи, рядом на полке лежал бежевый кожаный рюкзак итальянской работы. Ее голубые глаза, такого же оттенка, как у Ржевского, казались двумя озерами в обрамлении золотых ресниц.

— В Салале небо было похоже на расплавленный сапфир, — тихо начала она, ее пальцы с безупречным маникюром гладили складки бархатного платья. — Здесь, за окном, природа дышит мерной, вековой грустью. Снег укутывает землю как старинная бархатная мантия, ели стоят как застывшие стражи времени. Каждая снежинка — это замерзшее мгновение, каждая сосулька — хрустальная слеза зимы.

А там... в Салале... природа — это вечный карнавал. Пальмы склоняются в страстном танце, океан дышит жарким дыханием, песок переливается золотом под ослепительным солнцем. Цветы распускаются пьянящими шатрами, их аромат кружит голову, как крепкое вино. Ночью звезды горят так ярко, что кажутся ближе, чем земные огни.

Ржевский, развалившись на сиденье, не сводил с нее восхищенного взгляда:
Но есть вещи и прекраснее. — Он кивнул в сторону Лизы, которая в этот момент подносила ко рту ложечку с мороженым.

Лиза опустила ложечку в креманку, и на ее губах играла легкая улыбка.
—В Салале мы ели мороженое из фиников, — тихо сказала она. — Оно было сладким, как восточная сказка. А это... — она снова поднесла ко рту ложечку, — это мороженое пахнет детством. Первым снегом. Новогодней елкой.

Ржевский налил вина в хрустальный бокал и протянул его Лизе.
—Попробуй с лафитом, дорогая. Это 1996 год — ровесник твоего очарования.

Взяв хрустальный бокал, Лиза продолжила, ее голос звучал задумчиво и мелодично:
—И понимаешь, что русская природа — это мудрый старец, который шепчет тебе вековые истины под аккомпанемент метели. А природа Омана — это прекрасная куртизанка, что увлекает тебя в вихрь страстей под звуки далеких мотивов. Одна лечит душу покоем, другая — исцеляет жаждой жизни.

Ее пальцы нежно обхватили хрустальную ножку. Она отпила глоток, потом снова взяла ложечку с мороженым.
—Знаешь, — задумчиво сказала она, — есть особая прелесть в том, чтобы есть мороженое в движущемся поезде. Кажется, будто время замирает, а мир за окном становится просто декорацией.

Она протянула Ржевскому ложечку с мороженым, и он, не сводя с нее глаз, попробовал его. В купе повисла напряженная пауза, наполненная лишь стуком колес и тихим звоном хрусталя.

— Философия мороженого, — хрипло рассмеялся Ржевский. — Возможно, это и есть настоящая мудрость.

Баэль молча наблюдал за ними, и в его колючих голубых глазах мелькнуло нечто, похожее на грусть. Он провел бледной рукой по корпусу телефона, словно прощаясь с уходящей эпохой, в то время как в купе продолжалась своя, вечная история — история мгновений, застывших между стуком колес и вкусом ванильного мороженого.

Лиза помолчала, следя за мельканием огней в черной воде ночных полей.

— Помню, как мы сидели на берегу океана в Занзибаре. Песок был еще теплым после захода солнца, пах водорослями и солью. А здесь... — она провела рукой по холодному стеклу, — здесь за окном пахнет дымом осенних костров и прелой листвой. Два разных мира. Две разные вечности.

Ржевский не слушал ее, полностью поглощенный аппаратом.
—Посмотри на эти клавиши! — восторженно говорил он Баэлю, его пальцы с наслаждением нажимали на кнопки. — Настоящая механика! Тактильные ощущения... Никакие тачскрины не сравнятся! Это же произведение искусства!

Баэль взял телефон в свои бледные, почти прозрачные руки. Его длинные пальцы, похожие на крылья ночной бабочки, осторожно коснулись клавиш.

— Он хранит память о другом времени, — прошептал он. — О времени, когда человек еще не стал рабом технологии. Когда между мыслью и действием оставалась та самая драгоценная пауза, которую теперь съели мгновенные сообщения.

— Именно! — оживился Ржевский, его лицо раскраснелось от выпитого и восторга. — Индивидуалист! Не то что нынешние безликие «лопаты». Все на одно лицо. Как солдаты на параде. А этот... этот с характером! С душой!

— Вы говорите о вещах, которые уходят, — начала Лиза, и в ее голосе зазвучали странные, философские нотки. — Но разве не в этом суть всего сущего? Вы цепляетесь за прошлое, как утопающий за соломинку. Этот телефон... Да, он прекрасен. Да, он представляет ушедшую эпоху. Но разве сама его прелесть не в том, что он УШЕЛ?

Она подошла к окну, прислонилась лбом к холодному стеклу.

— Ницше говорил: «Нужно еще носить в себе хаос, чтобы бы родить танцующую звезду». Эти вещи — они и есть наш хаос. Наша память о том, чего больше нет. Мы держим их в руках, вдыхаем их запах, пытаясь воскресить мгновения, которые канули в Лету. Но время неумолимо. Оно течет, как эта река за окном, унося с собой и старые телефоны, и старые чувства, и старые нас самих.

Лиза обернулась к ним, ее глаза горели странным огнем.

— Этот аппарат прекрасен именно потому, что его время прошло. Он стал символом. Как высохшее растение в гербарии. Мы можем любоваться им, вспоминать, но мы не можем вернуть ту эпоху, когда он был современным. И в этом его главная ценность — он напоминает нам о бренности всего сущего. О том, что ничто не вечно. Ни технологии, ни чувства, ни мы сами.

Ржевский слушал ее, и на его лице впервые за вечер появилось нечто похожее на задумчивость.
—Философия... — пробормотал он. — Это все от безделья. Вот послушай лучше анекдот про поручика и сотовую связь...

Но его перебил Баэль, чей голос прозвучал особенно пронзительно:
—Время этого аппарата ушло безвозвратно. Его уже не будут производить. Ни на каком заводе. Ни в какой стране. Его эпоха закончилась. Но именно поэтому он и ценен — как свидетель ушедшего времени. Как последний солдат, оставшийся на поле боя после того, как война уже закончилась.

Наступила пауза, наполненная лишь стуком колес и свистом ветра за окном. За стеклом проплывали огни какого-то маленького полустанка, на мгновение озарив купе желтым светом.

Ржевский вдруг подмигнул Лизе, и на его лице снова появилась привычная хулиганская ухмылка:
—А давай-ка споем! Про эту вашу сотовую связь! Чтобы не так грустно было!

Он хлопнул в ладоши, и они затянули похабные частушки, отбивая ритм пустыми стаканами:

В Египте связь ловила
У самого моря
Но порядки мешали
Любовному горю!

В номере тринадцать
Не брала зарядка
Пришлось объясняться
Без всяких поняток!

Вернулись в Россию
С тоской в кармане
А телефон помнит
Заморские дали!

Когда последние звуки частушек затихли, Мессир Баэль медленно поднялся. Его темный плащ колыхнулся в такт движению поезда. Он посмотрел на них своими бездонными глазами и запел. Его голос был тихим, но каждое слово падало в тишину, как камень в воду:

"Le temps emporte nos vieux Nokia
Comme il emporte nos amours
Les touches qui crissent sous les doigts
S'en vont dans le brouillard du soir

On garde en soi ces doux moments
Ces rendez-vous, ces tendres mots
M;me si le progr;s va plus loin
Dans notre coeur reste ce choix

De se souvenir des vieux objets
Qui ont vu nos vies, nos secrets
Ils partent mais restent toujours l;
Dans le mus;e de notre m;moire

Alors chantons pour ces reliques
Ces t;moins de nos jours uniques
M;me si le monde change autour
Notre pass; demeure toujours."

Он замолк, перевел дыхание и перевел:

"Время уносит наши старые Nokia
Как уносит нашу любовь
Клавиши, что скрипят под пальцами
Уходят в вечернюю дымку

Мы храним в себе эти нежные мгновенья
Эти встречи, эти ласковые слова
Даже если прогресс идет дальше
В нашем сердце остается этот выбор

Помнить старые предметы
Которые видели наши жизни, наши тайны
Они уходят, но остаются всегда
В музее нашей памяти

Так споем же за эти реликвии
За свидетелей наших уникальных дней
Даже если мир вокруг меняется
Наше прошлое пребудет всегда."

Когда последние слова растаяли в воздухе, Баэль вышел в коридор. Дверь купе закрылась, оставив лишь воспоминание о его присутствии.

Ржевский и Лиза сидели молча. На столике между ними лежал телефон — немой свидетель ушедшей эпохи. За окном продолжал мелькать ночной пейзаж Подмосковья, а в купе «Красной стрелы» время словно остановилось, застыв между прошлым и будущим, между Рио-де-Жанейро и Москвой, между вещами, которые уходят, и памятью, которая остается.

Лиза снова подошла к окну. Где-то там, за тысячу километров, под жарким солнцем, океанские волны все так же накатывали на песчаные берега. А здесь, за стеклом вагона, проплывали заснеженные поля и темные леса России. Две разные вечности. Две разные правды. И между ними — хрупкий мост из памяти, выстроенный вокруг старого телефона, который помнил то время, когда границы казались менее прочными, а мир — более простым.