В казаках

Глава из повести "Пленник"


— Слышу, батюшка шарит по стене ручищей, — голос Дмитриева стал жестче, в нем зазвучали новые, нотки. — Искал что-то. И тут я вспомни, что гимназический ремень, с медной бляхой, на гвоздь повесил. Сердце во мне обмерло и упало куда-то в пятки. Ну, думаю, сейчас эта самая бляха в дело пойдет, почую я ее на своей шкуре.

Так оно и вышло.

— Володька! — еще раз хрипло, утробно крикнул отец.

Я замер, прикинулся не дышащим, весь в комок сжался.

Чувствую, одеяло с меня сдергивает, и обжигает спину холодный ночной воздух. И тут... хвать! Засвистело, и пониже спины, будто раскаленным железом, полоснуло! Второй удар! Боль такая, что свет в глазах погас, взвыл я не своим голосом, по-звериному.

Матушка услыхала этот гам. Вбежала в комнату, в ночной кофте, в тапочках из соболей. Взглянула на отца, багрового от злобы, увидела на моей спине багровые, кровавые полосы — и заголосила:

— Доктора! Ради Христа, доктора! Забьет дитя!

Земская больница была недалеко. Кучер Иван, спросонок ругаясь, сани заложил. Час спустя эскулап, щупая мои кости, промолвил: «Ребра целы, один испуг да ссадины». Мать так и всплеснула руками: «Слава тебе, Господи!» А мне-то не больно уж и было, честно сказать. Только душа болела, ныла пуще тела: «Ну, а Параська? Что с ней станет?»

А с Параськой наутро расправа короткая приключилась. Согнали всю дворню в людскую. Мать, бледная, с перекошенным от гнева лицом, вышла к ним и объявила во всеуслышанье: «Вон, подлая потаскуха! На мою доброту ответила тем, что мальчика, в постель к себе завлекла!»

А мне уж за семнадцать перевалило, между прочим.

Окончил я гимназию, подался в Москву, в Комиссаровское техническое училище. В двенадцатом году вышел оттуда с золотой медалью. Батюшка, видя такие успехи, решил — учиться мне дальше за границей, на инженера. Так я и очутился в Австрии, в Краковском университете. И вышел из него, значит, инженером-гидростроителем.

А тут семнадцатый год грянул. До нас слухи доползли: земли у помещиков отбирают, фабрики, дороги — все в руки мужицкие переходит. Подумал я, не может быть, поехал на родину, своими глазами глянуть.

В имении ни души. Родители бежали куда-то. В нашем доме — лазарет.

— А Параська? — не выдержав, перебил Криворучко, и в голосе его слышалась неотступная мужская тоска. — Встретили вы ее или нет?

— Нет. Не встретил. А душу мою тогда такая злоба на всю эту новую власть обуяла, такая обида, что решил я — буду бороться. Верну себе все, как было!

В Тамбове, на базаре, встретил я одного дворянского отпрыска, в рваном зипунишке, голодного. Семью его всю порушили, он последнее с себя продал, чтобы хоть как-то пропитаться. «На Кубани, — шепчет, — атаман Краснов силы собирает, помещикам помощь сулит».

Махнул я на Кубань. Найти Краснова было не сложно. Слава о его проделках гремела. В каждой станице даже мальцы знали, где его штаб.

Пришел я к походному атаману Попову. Обрадовался мне генерал, только огорчился, что я, значит, не служивый, военной науки не знаю.

— Ничего! — пробасил Петр Харитонович. — Из нагана стрелять умеешь? Шашкой махать?

— А как же, — говорю. — С деревенскими пацанами в казаков-разбойников играл.

— Ладно! — крикнул атаман. — Вон в сарае убитые лежат, есть среди них есаул. Возьми его бекешу, папаху, шашку. А коня я тебе под седло сам подберу.

Так и пристроился я при штабе у Краснова. Началась моя контрреволюционная деятельность.

— И что же, вы, значит, мирных людей убивали? — мрачно, глядя исподлобья спросил староста, и в глазах его мелькнула суровая тень.

— Нет. Мирных я не убивал. Но в стычке с красными... отстреливался, конечно. Жизнь свою спасал. Грех на мне есть, не отрекаюсь.

А спросите вы меня, как же я, белый офицер, живым из той мясорубки вышел? Не поверите... Спасла меня та самая, дворовая девушка Параська. Судьба, видно, такую шутку над нами сыграла.