Философ. Глава 3. Часть 3

4

Всё началось с того, что на следующий день, как, собственно, и советовала моя мамочка, прогуливаясь по заснеженным улицам, я вдруг совершенно случайно натолкнулся на похоронную процессию. Изменив направление и стараясь как можно незаметнее покинуть столь печальное место, я быстро зашагал в обратную сторону. А траурный катафалк медленно продолжил свой путь в сторону кладбища. И вот с этой самой минуты бегущее впереди время, успевая протаптывать мне дорогу к дому, а покойнику в могилу, уже расставляло всё на свои места. Усопшего похоронили, и, как положено в таких случаях, были сказаны последние слова, и была брошена последняя горстка земли, и уже был поставлен крест, и чья-то задержавшаяся пара ног, утрамбовав вокруг землю, чтобы он не свалился от ветра, торопливо уносила своего хозяина вон. Вон… вон… отсюда. И вот, только что бывшие вместе, а теперь каждый по себе, занятый только собой, поднимая воротник только своего пальто, грея только свою мечту, все ринулись вон. Все вон… все!.. И чьё-то  горе, вдруг оказавшееся чьей-то  радостью, так и не узнав чьей, так и не соприкоснувшись с ней, прошмыгнув за ограду, быстро затерялось в серой сутолочности дня. Клад- бищенская калитка, злобно ударившись о железный притвор, вновь открылась. Жалобно поскрипывая на ржавых петлях, она потом ещё долго покачивалась на ветру, словно в раздумье, да так и застыла, с полным пониманием того, что ничего уж не из- менить. Мы были очень похожи, кладбищенская калитка и я. И если бы я мог слиться с ней в один образ или, хотя бы образно соприкасаясь, находиться рядом, то обязательно бы спросил у бегущего впереди нас времени: «Не слишком ли оно жестоко, не слишком ли краток путь наш? И, зная нас, не напутало ли оно что-нибудь?» Впрочем, как раз-таки зная нас, скорее всего, нет. Уже будучи дома, занятый только собою, мучительно раздираемый двоякими чувствами, я пытался сохранить невинность своей непорочной души. Неудавшаяся прогулка никак не выходила из моей головы. То мне казалось, что, не остановившись возле траурной процессии, я не нарушил общепринятых правил. А это означало, что в моём поступке не было ничего предосудительного. В эту минуту я успокаивался и тешил себя мыслью, что, может, никто меня и не знал, а если кто и знал, то в такой трагический день им было и так не до меня. То мне вдруг казалось, что городишко маленький и мало ли, и тогда приходила мысль о том, что всё-таки надо было остановиться и хотя бы для приличия спросить, кто да как. Но, начиная развивать эту мысль, я уже задумывался о том, что, если бы все думали так, как я, мог бы собраться весь город. Потом я начал искать причинную связь, почему я вышел на прогулку именно в этот день, а ни в какой другой. Потом ещё что-то, потом ещё, и так вот, пытаясь разобраться в собственных умозаключениях, я протоптался до глубокой ночи. Я накручивал себя и накручивал, накручивал и накручивал и накрутил до такой степени, что… Как никогда остро, я вдруг ощутил, что когда-то яркая, казавшаяся мне такой наполненной и осмысленной моя жизнь на самом деле оказалась пустой и очень обыденной. При тускло горящем свете моя падающая на стену тень была черна и загадочна. Грозно посмотрев на неё, я как можно громче сказал: «Дальше так жить… нельзя!» Не расслышав в своих словах звенящей твёрдости, я повторил эти слова ещё раз, а потом ещё и ещё. А потом, вытянув шею, с опаской прислушивался, сказал ли это… я.

5

Все мои дерзновенные начинания тут же и заканчивались. Это отношение к жизни, как, впрочем, и ко всему, за что бы я ни брался, не удивляло, пожалуй, только меня. Но, как бы странно я себя ни вёл, долгие годы моей бездеятельности пошли мне же на пользу. Как и в любом другом долго пустующем месте, в моём теле (точнее сказать, в его душевной пустоте) появились первые признаки зарождения новой жизни. Это было началом великого построения моего внутреннего мира. Я не хочу сказать, что строился храм для моей души, но то, что впоследствии это место стало значимым и людным не только для меня, так это было совершенно точно. Правда, тогда я ещё не догадывался, что эту великую стройку (и, по-видимому, уже давно) задумала моя горячо любимая мамочка. О… Знала бы она исход! Хотя знал ли его я сам?.. Как бы там ни было, но вдруг, совершенно неожиданно для меня, в моей комнате появились книги. Видимо, понимая, а может даже и зная о том, что я мог принять её благородный порыв как навязывание чужих идей, она подсовывала мне эти книги очень осторожно, по одной, без всяких комментариев. Изо дня в день, из месяца в месяц, зимой и летом, иногда осторожно, с оглядкой на моё настроение, а иногда беспардонно засовывая её мне в руки, когда я крепко спал. Результат не заставил себя ждать, и вместе с первыми прочитанными книгами пришли и первые впечатления, а затем и первые совершенно новые мысли. Но вместе с ними уже через некоторое время пришло и непонимание того, которые из них мои. И… вечно отсутствующего в реальности, определённого временем, постепенно моё место в жизни заняли чужие образы, и уже только потом появлялся я сам, порою не знающий самого себя. Вот и сейчас, отложив в сторону только что прочитанный мною трактат Бебеля «Женщина и социализм», я ещё долго бродил по лабиринтам чужих заблуждений, пытаясь втолковать автору, что есть вещи, которые не то что описать невозможно, но даже и объяснить их самому себе не всегда получается. А всё только потому, что иногда поступки людей совершенно непредсказуемы, тем более женские. Заметив в его взгляде некое непонимание, в качестве доказательства я вынужден был привести к нему совершенно стороннего для него человека. Впрочем, мне и ходить-то за ним далеко не надо было — это была моя матушка, так сказать, неотъемлемая часть социума. И вот, когда они предстали передо мной вдвоём, я прямо перед глазами глубоко уважаемого господина Бебеля спросил у неё, согласно какому такому внутреннему пониманию она отталкивает свои мысли, когда выбирает для меня ту или иную литературу. Устроившись в своём кресле как можно удобнее, я стал ждать ответа. Но… так и не дождавшись его, потеряв на это всякую надежду, я решил приземлить свои мысли как можно ближе к уже существующей реальности. Нет, то, о чём я попытался думать, ещё как бы не было самой мыслью, я имею в виду ту конкретную мысль, призывающую к каким-то конкретным действиям. Скорее всего, это было нечто. Ну, нечто такое, которое как бы ни к чему и не обязывало, но в то же время не давало мне покоя. Так вот это самое нечто, взглянув на беспорядочно расставленные книги, и шепнуло мне: «Пора… навести порядок». «Пора… — прошептало оно ещё раз. — И не только на книжных полках, но и в твоей голове». Первыми отреагировали мои пальцы, уловив некую волну, они нервно застучали по столешнице, выбивая из неё боевую дробь. «Трам-тара-рам», — пробарабанили они призыв. «Трам-тара-рам», — призыв прозвучал ещё требовательнее. Но, так и не встав, так ничего и не сделав, я бережно положил свою озабоченную голову на широкий письменный стол и, с трудом дотянувшись сонным взглядом до лежавшего неподалёку томика «Мастер и Маргарита», глубоко задумался. Не знаю почему, но чем дольше я смотрел на серую обложку книги, тем больше мне казалось, что это произведение было написано именно мною.

Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть
Весною чёрною горит…

Прекрасные слова! Ну просто… прекрасные! И откуда они у меня только берутся? Я вдруг почувствовал себя старым заслуженным писакой. Да кто посмеет теперь упрекнуть меня куском хлеба, съеденного даром!.. Ах, как же давно всё это было!.. Впрочем, как раз-таки из-за давности лет я мог что-нибудь и перепутать, и всплывшие в моей памяти строки совсем из другого произведения. Но ведь и не мудрено, вон сколько всего понаписал, ведь был же творческий подъём. Охватив жадным взглядом ломившиеся от книг полки, моя разгорячённая фантазия просто воспылала. И вот, уже отягощённый лавровым венком, я прохожу сквозь Триумфальную арку. На некоторое время мне даже показалось, что я на небе. Нет… даже несколько выше, на том… на седьмом!.. А там, внизу, на земле, протягивая ко мне свои руки, стояла восторженная толпа моих верных поклонников. И я распростёр им навстречу свои объятия!.. Я великий!.. Я, уже почти бессмертный, спускался к ним!.. Но что это?! Вместо добрых улыбок и крепких рукопожатий я вдруг заметил надвигающуюся на меня грозную фигуру Булгакова. Сквозь довольно поредевшие ряды его как тараном проталкивал впереди себя не менее разъярённый, но, видимо, более осторожный Пастернак. Ещё издали Булгаков начал кричать в мою сторону самые что ни на есть ругательства. «Наглец!.. — надсадно орал он. — Нет, вы только посмотрите на него, какой наглец!..» Любопытствующая толпа уже сама стала проталкивать его вперёд. Приблизившись как можно ближе, Булгаков пытливо заглянул мне в глаза, он будто выискивал в них отражение моего страха, а потом вдруг совершенно неожиданно громко рассмеялся. Но тут же, дико мяукнув, прыгнул в мою сторону. Большой чёрный кот, вздыбив шерсть, припёр меня к стенке. «Ты что, брат, воруешь?.. — промурлыкал он человеческим голосом. — Нехорошо, брат, нехорошо!..» Да разве смогла бы стерпеть моя взбунтовавшаяся душа, глядя на то, как прямо на её глазах рушатся наши с нею хрупкие мечты? Готовый дать отпор, я с силой ударил по цепким лапам чёрной несправедливости и, сам того испугавшись, подскочил в кресле. Да тут же и рухнул в него, сбитый с ног устрашающим кошачьим шипением.