Есаул

Глава из повести "Пленник"

В последних числах мая, под самый ночной час, железная дверь камеры со скрежетом отворилась, и внутрь шагнул мужчина. Лет пятидесяти, подтянутый, с проседью в густых волосах и привычной солдатской выправкой в плечах. Он одним взглядом окинул набитую битком камеру, без слов грузно опустился на нары возле параши. Тяжело вздохнул полной грудью.

— Вот тебе и на, — сказал он хрипловатым, прокуренным голосом. — Народу — ядрена вошь! Придется, видно, сидя дрыхнуть.

Большинство обитателей камеры уже спали, кто как мог. Дремал, свернувшись калачиком, и мой друг Зявкин. Но староста Криворучко, бывалый волк, спать не ложился. Он приподнялся на локте, и его умные глаза впились в новичка.

— А вы кто будете? Откуда ветер занес? Давно ли арестованы? — спросил он прямо, без церемоний.

Новичок встретил его взгляд без страха.

— Дмитриев, инженер. А насчет арестов — я везучий. Еще с восемнадцатого года пошел мой счет. Под началом атамана Краснова тогда воевал в чине есаула, белыми казаками командовал. Но наткнулись мы на отряд моряков. И перемололи нас в лепешку. В плен брал один командир — такой чертяка, я его век не забуду.

— Ну? — староста зажегся интересом. — Что за птица?

— Имени его не знаю. Ростом невелик, а энергии — хоть отбавляй. Горел, как магний. И с врагами, видно было, пощады не знал… Еще глаз у него левый, чуть-чуть шалил.

Меня будто током ударило: да ведь это же Зявкин! Я уже потянулся было его будить, но староста пресек мое движение взмахом руки.

— Так-так, товарищ Дмитриев, — протянул Криворучко, и в его голосе зазвучала плотоядная нотка. — Расскажите нам про свои «счастливые» аресты. Думаю, будет любопытно послушать.

— Я дворянин, — начал Дмитриев, и голос его налился металлом и горькой иронией. — Отец мой, тамбовский помещик, имел двести тысяч десятин земли! Имел челядь — и мужскую, и женскую. Имел конюшни, полные породистых рысаков. Имел псарню — борзые и гончие… Собственный спиртовой завод в Тамбове… Ну, и так далее, всего не перечесть. После местной школы меня сплавили в Москву, в гимназию. Квартировал у столичных родственников.

Известное дело — в те годы гимназии были полны маменькиных сынков, барчуков разбалованных. Они смолоду были приучены к кутежам, к вину, к картам... Мне же было тогда пятнадцать лет, и все эти разговоры старшеклассников о девицах, о деньгах, что папаши и мамаши им отсыпали, — все это кружило мне голову, манило в одуряющий, бушующий водоворот жизни.

И вот первая зима... Рождественские каникулы. Я был на седьмом небе, мнил себя большим, особенно перед деревенскими пацанами. И именно с этих-то каникул, с этого опьянения молодой свободой, и началась моя фатальная, моя настоящая, странная судьба.

— Продолжайте, голубчик, — сладким голосом промолвил Криворучко, — это чертовски интересно. Расскажите нам всю подноготную ваших злоключений.

Дмитриев помолчал, видимо, вспоминая былое, ставшее таким далеким, почти невозможным.

— До гимназии, честно говоря, я как-то не замечал прислуги, не видел в ней ни лица, ни души. Но случилось нечто, навсегда врезавшееся в мою память… Что в конце концов привело меня в эту камеру, к вам, мои любезные сокамерники.