В свете внимания, гл. 5. Серия Мак Маг

- Эта девочка, - продолжал рассказ Макс о первом посещении Натальей, Николаем и им детского дома,  - выскочила как-то  сама собою.
Очевидно, слух о потенциальных родителях мгновенно разносится по приюту, и дети - кто порезвее - бегут встречать  своих будущих близких.
Ее звали Жанна. Косички вразнос, нелепо подстриженная рыжая чёлка.
"Наверное, сама себе укоротила".
"Какими-нибудь канцелярскими ножницами".
Об этом мы подумали все втроём, - вместе, когда увидели её: застывшую, выпятившую голую худую коленку вперёд,  словно размышляла она, либо каким-то своим внутренним чувством  сознавала - стоит ли задерживаться сейчас, тут.
 Но вот Наталья (а она привлекла в это время внимание) присела  ни с того, ни с чего на колени и протянула руку (открытую ладонь) девочке. У последней - вспыхнули глаза.
Она опустила ножку с поднятой коленкой прежде, и так ловко, бесшумно сделала (вовсе не так, как до этого слышен был топот ее сандалиями издалека,- по бетонному полу).
Она (Жанночка) ещё  не решалась - нет - на иные действия, Наталья ждала.
И вдруг я отметил краем глаза Дымку (которую вряд ли кто отметил, кроме меня), и сие означало присутствие Сущности.
Веки Натальи взбухли и склеры помутнели, в них образовалась влага. Вся эта замесь, амальгама означало лишь одно, - "человеческое и нечеловеческое" - союз. Это тот союз невидимого. сотворенного Создателем Всего Альянса, где Мы, мы все, редчайше, но когда-нибудь непременно пересекаемся.
Девочка сорвалась с места и рванула с той же непринужденностью, с той, которая привела, собственно, ее сюда.
 Спотыкаясь, едва не падая она мчалась к Наталье.
Наташа, теряя чувства, себя теряя, поднялась, а потом снова опустилась на колени. Она приняла девчонку в объятия, уже плотно стоя на них, на холодном, безучастном, мёртвом полу этой залы.
Руки Жанночки плотно обвили шею женщины.
Николай и я задержали друг на друге взгляд, словно в поиске:
"как же это может быть?"
***
Наталья ничего не скрывала от мужа из факта того, о чём я признался последнему, в так называемой, тайной беседе с ней.
Я наблюдал ее сочувственный (не сочувствующий - сочуственный) взгляд на супруга. Брак их, даже не по причине вселения какой-то Сущности был в риске "естественного" распада. Со стороны любым психологом было бы определено - кризисный возраст союза. И только.
Только мы, дорогой друг, Виктор, как понимаете, зашли в эдакие дебри, - Макс посмеялся.
Я (В) слушал внимательно.
- Итак, продолжим, - что-то передернулось в привычной мимике ММ, недавние события всплывали, - она ничего не скрывала от мужа, - продолжал он, - и  как я сказал, их брак рос по всем законам отношений. Сущность  же мешала лишь самой женщине и в том именно нам всем следовало бы поработать. Остальное - пшик! Я ручался далее помогать паре НН.
- Мы едем в детский  дом, - объявил без предупреждения Николай за обедом, до сих пор умалчивая фрагменты нашей с ним беседы.
- Детский дом? - Наталья обратилась ко мне.
- Да, - не противоречил я, - пожалуй, даже нам следовало б поспешить.
- Да, хоть теперь отправимся. Я дорогу изучил, - Признался Николай.
Спустя  два  часа мы втроём прибыли в окрестности Геленшика, где покоилось старое,  ветхое здание приюта для детей,  впрочем, тут же находилось дополнительно небольшое крыло для стариков. Нас встретила высокая, дородная женщина - откормленная, осанистая. Она была больна чем-то, скорее - диабет: потемнение кожи в области складок на шее, свежие и, вероятно, долго не заживляющие ранки на щеках, обработанные антисептиком.
Предложила монотонным голосом:
- Добрый день, проходим! - Более ничем не сопровождая краткую речь.
НН со мной переглянулись, поочередно, осознавая как всё тонко, точно мною заранее договорено. Это и хорошо,  и не понятно - как же так: у меня (ММ) всё схвачено!
Потертые ступени в хлам,  с сыплющимся песком - что осталось от старого  цемента, кирпичи кое-где напросто поправлены насухо.
Но стоило нам пройти в дверь, так же покошенную, несуразно открывающуюся, широчезную, нас встретили высокие потолки, выбеленные стерильно, огромные витражные окна, лестницы, ведущие на верхние этажи, терпко отдающие свежим раствором хлорки, служащие - санитарки, воспитатели, аккуратные, многие  в белых халатах.
Наталья остановилась и произнесла что-то вроде: "Ничего себе..."
   Работник приюта, Клеопатра - дородная женщина, так же мягко (это было свойственно всем им здесь), переступая с ноги на ногу, вынося грузное, но таки крепкое тело, то вперёд,  то назад, наконец, дала голос (голос так же был мягким, тёплым):
- Мир...
Я переспросил: слышал ли я точно?
Клеопатра перевела на меня улыбку, -тёплую, эластичную, спокойную, - повторила, что мы, действительно, услышали первый раз:
- Мир.
Она развернулась и пошла прочь, оставляя теперь нас, четверых, наедине.
- Кто же ты такая? - Просила Наталья ответ, утопая в жарких развивающихся обвиваниях крошки-девочки.
- Жанна! - Звонко откликнулась девочка.
- Почему ты одна? - Автоматический  вопрос.
Я же (ММ), да,  предчувствовал дальнейший диалог.
- Я не одна, - передала Жанночка, - у меня тут брат!
И девчушка, так же как стремительно прижалась нынче к Наталье, так же бойко, жёстко (в некотором смысле) оторвалась от неё и помчалась назад, откуда она нам встретилась.
 Наталья поднялась на ноги.
- Брат? - Под нос буркнул Николай, - какой ещё  брат?
НН. поглядели на меня. Наталья расчувствовалась  - ей было всё  все равно. Николай с требовательным, серьёзным  ожиданием смотрел на меня.
Мне бы пожать плечами - "я-то тут при чём ?" Однако, ответил честно:
- Так должно быть. Я предупреждал.
Девочка вернулась.
Вернулась с ещё более крохотным мальчишкой, на ещё  более худых, костлявых ножках. Он был в коротких шортах и из под одной  штанины виден был край не умещавшихся вних трусиков, тугого синего цвета.
Мальчик на всех нас глядел исподлобья.
"Ничего хорошего тут нет", - читал я его мысли.
Носик, - тонкий носик, как у жизнерадостной Жанночки, его кратко вздулся.
 И вот.
Он будто только сейчас ожил,  взгляд  постепенно наполнялся жизнью.
"А,  может быть...,  всякое случается", - вновь прочёл  я его мысли. Мальчишка вновь потупил взор ( по иной причине),  и его лицо зардело гранатом.
Николай приблизился к обеспокоенному мальчику, попытался также опуститься перед ним на коленки, дабы лучше разглядеть его, но засомневался и, возвышаясь колоссом перед ним,  задался:
- Тебя-то как зовут?
Жанночка молчала, сомкнув сердито брови, она ждала  именно инициативы братика.
Прошло не меньше полминуты, прежде чем мы услышали из ломких паутинных уст мальчика:
- Миша...
Он вдруг поднял голубые индиго глаза, и взглянул именно на меня. Взрослым, пугающим взглядом.
Эту мысль я не смог прочесть...
***
Нам, - троим взрослым и двум детям,  позволили прогуляться  по местному парку,- в зоне детского приюта.
Жанночка шагала, высоко поднимая ноги и как-то старательно наступая на носочки сандалий, иногда подпрыгивая в такт знакомой и слышимой только  ею мелодии.
Миша плелся с "аналогичным" Николаем - флегматиком позади. Кажется, они не обмолвились ни словом, но понимали, принимали друг друга с одного взгляда.
- Эта девочка, - тем временем твердила мне на ухо Наталья,  - такая егоза!
И вот рука ее, словно в доверие её  же слов, дёрнулась от высокого прыжка Жанночки, которая, в свою очередь,  никогда не отпускала руку женщины. Плечо Наталья подскочило вместе с ее бровями. В подтверждение последних слов её  мне (о егозе), она отчаянно поглядела в мою сторону, и как только смогла сфокусироваться. Кажется всё же ей не так  нравилось всё это дело, как мне (ММ),  например, хотелось бы.
"Впрочем, - рассуждал я, - берег берегу - рознь, а река-то одна.  Да будет,  что будет!"
Итак, наша троица с девчонкой прошла несколько шагов вперед, пара Николай-Миша отставали.
Девочка вдруг остановилась, провела за ухом ладошкой, обрамляя розовые мочки их, обвивая прядями каштановых волос, насупилась (о, да - это было забавно!), но - на доли секунды! Бойко взглянула на Наталью, улавливая лишь интерес (не более того) к самой себе! Шумно, так что слышно было всем прошептала:
- А это - здесь!
И с этих слов отчаянно потащила свою пассию-подругу круто в сторону. Наталья едва не прикусила язык, пытаясь мне что-то срочно доложить, и уже бежала в твердой сцепке с девочкой,  куда та звала.
Я последовал за ними.
О "мальчиках", идущих вслед, мы и позабыли.
Остановились у тоненького течения живого ручья. Живой ручей - по моему определению, всегда изгибается не менее один раз в десяти-пятнадцати метрах. Этот же вился как змея.
Наташа вытаращила глаза на данный участок, указываемый Жанночкой тут же, что медленно погрузила свой пальчик в проторенную водой почву.
Вынула - чистым.
С ее пальца (а ноготки ее были феноменально красивы и аккуратно подрезаны были), -  с её  пальца стекла единственная кристальной чистоты капля. Ещё: она сверкнула в ярком солнце, лучи которого здесь, увы, не так часто умели проникнуть.
Мы стояли под кроной увесистой ивы. Это была крупного размера, плакучей формы кроны, длинными свисающими побегами ива, листьями едва не туго скрученными в спираль. Гибкие, проникающие ветви. Вавилонская - не молодая.
"Ей годков эдак...", - я только успел это подумать...
Я только успел и обратил на изменившийся лик Натальи, она побелела как стена. Ожидая объяснений - мне долго пришлось приводить ее в  порядок.
- Эт-та..., - сдавленно говорила она, - это именно то место, что никогда мне не забыть...
Я слушал.
Наталья огляделась. Ничего особенного, как для меня: обычный нечеткий, - ничего необъяснимого, -
ландшафт.  Кроме этой огромной, взявшейся тут с незапамятных времен ивы - неразвитые кусты калины, рогоз, стрелолист, с белыми трехлистными чашечками, взглядывающими исподнизу прямо на нас.
Наталья отпустила руку Жанночки и присела на корточки, погружаясь носками кроссовок во вляжную мякоть почвы.
"Старательно наступая на носочки сандалий...", - помните?
Девочка также опустила руки, "освобождаясь от зависимости" женщины, стояла вкопаной и будто ожидая, что же будет дальше.
- Это, - говорила Наталья,  то опуская, то поднимая лицо к решетчатому свету солнечного дня, играющего в ее лице сквозь лиану вавилонской ивы, - это как-будто меня вернуло в те злосчастные моей жизни дни. Такое ощущение...
Она уставилась в крону дерева.
- Это, в точности то, на котором погиб тот мальчик. 
- Когда вы убежали? - уточнил я (ММ).
- Да-да, - как-то даже вдохновленно ответила  Наталья и оглянулась, теряя равновесие, назад - к опоздавшим.
Пара: Миша-Николай остановились шагах пяти от нас, не решаясь пройти дальше, следили за развернувшимися событиями.
- Вы скажите. - обратилась вновь ко мне женщина, - чтобы они... пусть муж и парень не идут сюда!
Я дал знак - те не двигались с места.
- Ма..., - вдруг подала речь Жанночка, она глядела  себе под ноги, - на сандалии,  тонкой кромкой подошвы утопающих в слякоти земли, - ты не захотела меня видеть?
Жанночка подняла  глаза именно на меня (продолжая обращаться, тем же образом к Наталье):
- Не волнуйся, - продолжала, пронизывая меня (ММ), - ты не виновата, я - на минутку только-только пришла...
- Что это значит, Макс? - Наталья вскочила на ноги. 
Девочка, пробуждаясь от резких движений, отвела от меня вид, встрепенулась и пришла в себя. Улыбка разделила ее лицо на "до" и "после".
- Это мир, - проговорил я, - ничего странного: мир после Смерти. Мир...
Николай с ребенком двинулись к нам. Всё  это было как во сне: многозначно, архитектурно и выразительно, и то, что обязано затереться в памяти.
Женщина не возражала пути Николая-Миши к нам.
Вавилонская ива встрепенулась - ветер шумно прошелестел в ее остроуглых жестяных листьях, забавляя окружение звуками неведомой музыкальной шарманки, издающих одну и ту же мелодию, очень похожую, кстати, на ту, что под нос напевала себе Жанна, когда шла сюда.
С неба посыпались кратчайшие капли чрезвычайно редкого дождя. Чечир.
- Давайте вернемся, - советовал я.
И мы, - нашей компанией, впятером собравшись, - мы держали путь назад к дому-интернату оставленных детей.
Всю обратную недлинную дорогу почти не говорили. Не потому, что нечем было поделиться, не потому, что не хотелось. Душу переполняла какая-то чУдная симфония радости, сознание благородства и, не  побоюсь слова - блаженства. Как словно все коим-то невероятным способом, - все мы: дети, взрослые, да всё вокруг, - природа, переходящий ландшафт, животные,  птицы, облака,  не знаю,  что, -  облучилось - не  полностью не понимая потрясающего масштаба действия, - облучилось, попало в объятия чего-то Величественного, что напрочь исцеляло Душу, устанавливая в ней чрезвычайно важное состояние - Спокойствие.
Аксиома Спокойствия!
Одно точно не удовлетворяло меня во всей этой благости, и я ясно, очень ясно чувствовал это, а именно - безграничность, туманность данного Исцеления.
Но сие никак не мешало нам скромно, - нам по дороге переглядываться друг с другом, вытаивая в губах улыбку той благости, того Спокойствия.
Вопрос о "серебрянном кладе", что найден был Натальей  и временно упрятан тайной от внимания ее мужа, был решен негласно. То есть, в мыслях  нас всех, - самих сути - мыслях взрослых, да и детей этот вопрос задействовался так же покойно, тихо, грандиозно, - "грандиозно тихо" ответ:
- Сокровище, непременно и в полном объёме,  - непременно и безусловно, будет передан в кассовый расход  детского приюта, в полное распоряжение его, где, да, возможно,  будет подвергаться некоторому аудиту третьих лиц: расходы-вклады, депозиции,  но последним этим "третим лиц",  так: во имя порядка и наглядности всем.
Совесть цельна, совокуплена благостью.
- Я знаю одного антиквара, - исполняла Наталья глубоко горловым голосом (словно б и не своим, собственно), - он примет серебро и передаст за это кругленькую  справедливую сумму.
- Я не видел, хм,  того клада, - отметил Николай. - Вы видели? - Он обратился ко мне (ММ).
- Да, я видел. Там килограмм драгоценного металла, - украсил я, - но ведь дело не в килограммах, дело,  как говорит Наташа, в правильной справедливой оценке. Эти монеты: двусторонняя чеканка неизвестной мне (мне лично) эпохи и государства показались мне странными.
 Хм, странными...
- Кстати, - вступила Наталья, - я тоже подумала - странные. Искала в интернете - ничего  подобного не нашла.
Помолчали.
"Всё  это, наконец, решиться само собой. Главное - духовная Сытость Спокойствием!"
- А хорошо, - вдруг пробубнил себе под нос да так,  что все услышали Николай, - а хорошо жить на свете!
Глубоко, прерывисто вздохнул.
Все: дети, мы, - взрослые переглянулись,  цепляя друг друга покатым взглядом.
 Это было мило, - да,  добросердечно, по глубокой вере - да, всколыхнувших, да, нашу мессию.
И лишь безграничность,некая туманность масштаба ощущений Благости не удовлетворяло, настораживало мой аналитический ум.

***
- День потянулся за днем. Проницательность времени исчезла. Как во Тьме - один из параметров Разделения выпал, и, - продолжал ММ, - как я уже упоминал, всё  было хорошо, не считая - Душа беспокоилась.
Способность аналитики ощущений невозможно было подключить. Как только звучал позыв обратиться реальному течению дел, непременно стучались (случались) обстоятельства, неизбежно отвлекающие (НО).
В связи - сначала я этого не отмечал и приписывал данный расклад  всему человеческому: недостаткам личного развития, особой чувствительности,  сенсетивности, временно неудачно складывающимся конъюктурам. Например, Наталья стала часто жаловаться на головные боли, сетуя на повышенное давление, гипертонию. Это состояние якобы усугублялось со новым временем, конкретно - началом жизни в нашем новом составе семьи, ведь Жанночка, увы и накак, не  соглашалась расстаться со своим лучшим товарищем, которого днозначно звала братиком, -  Миша, и из приюта мы взяли обоихн
Существовал испытательный срок, прежде чем детей можно б

***
- День потянулся за днем. Проницательность времени исчезла. Как во Тьме - один из параметров Разделения выпал, и, - продолжал ММ, - как я уже упоминал, всё  было хорошо, не считая - Душа беспокоилась.
Способность аналитики ощущений невозможно было подключить. Как только звучал позыв обратиться реальному течению дел, непременно стучались (случались) обстоятельства, неизбежно отвлекающие (НО).
В связи - сначала я этого не отмечал и приписывал данный расклад  всему человеческому: недостаткам личного развития, особой чувствительности,  сенсетивности, временно неудачно складывающимся конъюктурам. Например, Наталья стала часто жаловаться на головные боли, сетуя на повышенное давление, гипертонию. Это состояние якобы усугублялось со новым временем, конкретно - началом жизни в нашем новом составе семьи, ведь Жанночка, увы и накак, не  соглашалась расстаться со своим лучшим товарищем, которого днозначно звала братиком, -  Миша, и из приюта мы взяли обоихн
Существовал испытательный срок, прежде чем детей можно было забрать навсегда.
 Квартиру сняли в миле от детского дома.
 Клеопатра Карповна - главный воспитатель,  социальный педагог, изредка: два раза в неделю высылала нам из кого-нибудь своего круга, чтобы пообщаться с детьми.
Я (лично) не подслушивал, но, в отличие от сообщений друг с другом - Миши и Жанны - сообщений с детьми,  направляемых к нам воспитателей, был в курсе.
Вопросы звучали: "не обижает ли вас кто-нибудь из настоящих - новых наставников НН (включая тут и меня), "каков ваш аппетит, сон, отдых?", "где вы проводите основное время и как", "часто ли покидаете арендованный дом и куда ездите", "какие занятия в световой день", наконец: " ладите ли  вы, дети,  друг с другом?"
Месяц минул незаметно.
Удивительным обстоятельством - прежде, чем мы арендовали квартиру -, нас всех, взрослых, просили избавиться от наручных часов, объясняя, помниться, это тем, что в данной местности находятся некие геопатогенные пересечения, действующие на тонкие механизмы часов, вне зависимости механические они или электронные, что необратимо нарушат (непременно нарушат) работу аксессуаров. И удивительным то, что все мы, взрослые, на это повелись (как говорится).
В каждой комнате висел календарь и в каждой комнате на незатейлевых, подобием миниатюрного секретера находились ручки, - пишущие ручки.
Ручки! О - это ещё  то!
Ручки уникальные, эксклюзивные, я знаком с такими образцами обычного назначения, однако это были от "Nontegratta", где исправлена была одна лишь буква - подтерта "M", и звучать она должна была "Montegratta", уникальность же их (ручек этих) - в исчезающих чернилах.
Тогда я не придал тому значения. Или смалодушничал.  Для меня всё  была игра. Я не сомневался в своей бдительности, неусыпности, но тут она меня  подвела.
Месяц, как я уже говорил,  минул, пошёл второй или даже четвертый.
Да, дорогой друг, выпал первый снег!
 Я отлично помню, как однажды проснулся очень рано, - рано весьма, - сон был тревожен. Прошёл на кухню, горел приглушенный свет из нависающего шкафа, что над мойкой, тихо работала вентиляция.
Я подумал - кто-то проголодался, хотя нас кормили всегда отменно, да - из приюта высылали целые коробки бесплатной еды, сладко пахнущие салфетки, тщательно выстиранные полотенца, кои регулярно подвергались стирке. И они тоже обладали великолепным, незабывающимся запахом, - эдаким альпийским - запах чуть винила - нечто предумышленного.
Я не придавал, увы, тогда тому значения. Игра...
Итак, открыв дверь, сонными глазами я увидел Жанночку, стоявшую босой у окна и глядевшую на этот первый снег. Она совершенно, кажется, не слышала мой приход.
- Дорогая, - обратился я к ней мягко, волнуясь об ее здоровье, ведь пол был довольно прохладным после всего этого переменчивого осеннего сезона, - что ты тут делаешь?
Она обернулась и я отметил - она слышала, как я вошёл (она слышала), для нее мой визит не был неожиданным, а, возможно - долгожданным.
Ее лицо также было со следами сна, и ей бы - как минимум,  бы сладко дремать (спешить ведь некуда, тёплая постелька...). Но зачем-то она поднялась на самом восходе солнца?
На вопрос она ответила вопросом:
- Дядя Максим, скоро Новый год. Правда - мы его отметим хорошо?
Это было сказано таким медным альтом , что непохоже для неё,  и именно этим меня заставило очнуться, пробудиться, встрепенуться.
 Я застрял на проходе, держась рукой за дверной косяк, утопая в нахлынувших догадках. Она же продолжила:
- Этот Новый год мы проведём  в горах, там - дальше,  ещё лучше, ещё более красивые сооружения.
- Сооружения? Какие сооружения?
- Дома. Они, ну, большие,  светлые, открытые. Дядя Максим, - говорила она сменившимся ритмом, монотонным голосом, - я ведь открытая? И девочка сделала шаг в мою сторону.
 Её  белоснежные крохотные ступни с длинными пальчиками плотно осязали ледяную поверхность линолеума.
Я замер. Осознание чего-то страшно-странного обвило меня с пят до макушки.
Она продолжала шаги, неспешно переступая этакой воздушной, парящей  походкой (я чувствовал её  запах - её ног, её ночной рубашки, её каштановых, небрежно разбросанных на веки и ресницы волос), но вдруг - повернула на сто восемьдесят  градусов прямо перед моим носом и направилась к кухонному шкафчику.
Там она наклонилась - тени вуали ее одеж каснулись всех ее мягких форм. Увы, дорогой мой, как ни непристойно это звучит: картиной, магией сего я был заворожен.
Она открыла нижний шкафчик, - самый нижний, тот взвизгнул мышиным писком. Она  приклонилась. Крохотные пятки ее взметнули - она что-то искала. Бойко работали её ручки.
Вынула небольшой предмет, плотно зажала его в руке, нарочно делая из этого секрет, вернулась ко мне, вплотную подойдя, заставляя (принуждая) меня ощущать тугой, заполнивший всё  пространство букет её светло-золотистого существа.
Она раскрыла ладонь, демонстрируя множество удивительно судьбоносных пересечений на них. И в центре, ложбинке ее, лежал предмет.
Мне не разобрать было сразу, хотя первой мысль была - истина.
Жанна глядела на меня упрямо, исподлобья, испытывающе и по-взрослому.
- Что вы, - пробурчала она себе под нос, вкладывая в краткую фразу сотни извинений, сотни, - что вы об этом думаете?