Липкая тишина

     Небольшая, вроде бы, комната. Сижу в кресле, чуть сбоку от стола. Передо мной миловидный мужчина, немного наклонившись, произносит фразу:
— Вам желательно надо бы отдохнуть. Я знаю очень хороший санаторий. Там даже есть биде.
     Просыпаюсь, а в сознании нестерпимо хочется пить. Глаза закрыты. Во рту как будто осколки стекла колют и режут полость: язык и нёбо. Не понимаю, почему так сухо. Пытаюсь сглотнуть слюну, попытки тщетны. Понимаю: надо встать и попить воды. Открываю глаза. В комнате полумрак. К сухости во рту добавляется резь в глазах. Пересушены контактные линзы, поэтому не могу настроить фокус. Частое моргание не помогает, даже больше, усугубляет боль. «Песок в глазах» вызывает панику и потерянность в пространстве. Хочу рукой потереть глаз, но не могу. Я пытаюсь поднять правую руку, но она не слушается. Словно чужая. Тяну сильнее, и холодный ужас обрушивается на меня: что-то держит запястье, впивается, не даёт даже дернуться. Я чувствую руку — и одновременно не чувствую её, как будто она гниёт, но ещё принадлежит мне. Я начинаю нервничать… хочется зарыдать. К тому же другая рука оказывается в подобном положении. Эта безысходность еще больше раздражает. Хочу одновременно двигать обеими руками, но не получается. От этой скованности, на несколько секунд, ко мне приходит тупое безразличие ко всему. Казалось, все успокоилось, но тут меня бросает в гнев, и я опять пытаюсь всем телом вырваться из плена. Пытаюсь двигать одновременно всеми мышцами тела, но мышцы будто оторваны от мозговых команд, и только тупая боль в суставах говорит, что они ещё здесь. И так же, как с руками, чувствую и не чувствую ног. Пытаюсь согнуть левую ногу, и зря… С правой так же. И вдруг я понимаю: мои руки и ноги обмотали чем-то мягким и липким, как ткань, но она тянется, будто сырое мясо. Простыня? Канат? Она пахнет плесенью, одновременно с хлоркой, и чужими руками. Я в ловушке.
     Свою физическую неспособность двигаться заменяет сиплый шорох, будто кто-то скребёт сухими ногтями по стеклу. «Ма— ма!!! Ма— моч— ка!!!» — хочу кричать, а слышу только собственное беззвучие. Всё та же жажда во рту заглушает моё желание максимально крикнуть. Запрокидываю голову наверх. Взрыв слёз, как извергающийся вулкан, накрывает и застилает мои глаза. Оказалось, голова без стеснения. Понимаю, что только её можно двигать во все стороны. Отчуждённость откликается в каждой клетке моего тела. Интуиция подсказывает: подушка не моя, не мой матрас, кровать не родная. Вокруг витает противный смрад, который я вдыхаю. Всё чужое! Прихожу в яростное бешенство, оно превращается в конвульсии с судорожным мотанием головы из стороны в сторону и максимально прорывным криком: «Аааааа! Где яяяяя? Лююююдиии!»
И вдруг — чужое дыхание. Медленное, вязкое. Оно будто рядом, у самого уха.
— Бо— о— очкарёва… — голос растягивает фамилию, как если бы её смаковали на языке.
— Бочкарева, что буйствуешь? — послышался голос. Он заставил встрепенуться, замираю и прислушиваюсь, напрягая мысли в попытке вспомнить кто это, так как понимаю, что где-то я слышала этот голос. Не найдя в своей памяти образа, спешу спросить: «Где я?» Я замираю. Голос звучит женский, но в нём сквозит что-то неестественное: в каждой интонации — двойное эхо, будто говорит сразу два рта. Один нежный, обволакивающий, другой холодный и насмешливый. Я напрягаю мысли, пытаюсь вспомнить, где я слышала этот тембр? Родной он или чужой? Но память пуста, как выжженное поле.
— Где… я?.. — слова рвутся наружу, но слышу их так, словно произнесла не я, а кто-то внутри меня.
В ответ раздаётся хихиканье. Оно быстро обрывается, и тот же женский голос становится ровным, тихим, почти ласковым:
— Ты в больнице… Мы тебе поможем… сейчас только уко— о— льчик… сделаю, и ты поспишь.
     Слово «укольчик» тянется, как ржавый скрежет.
     Голос обуревает нежностью, интонация спокойной, и от этого потихоньку начинаю успокаиваться. В сгибе локтя разливается короткая, острая боль — будто в вену вонзили не иглу, а тонкий ржавый гвоздь. Металл царапает изнутри, оставляя за собой дорожку огня. Я зажмуриваюсь, но в ту же секунду чувствую, как по венам медленно расползается густое, тягучее тепло. Оно тянет меня вниз, глубже, чем сон.
Сердце начинает колотиться чаще, но удары звучат глухо, как если бы его спрятали в коробку. Каждый толчок отдаётся в висках, и вот уже кажется, что кровь бьётся не по артериям, а по стенам черепа, вырываясь наружу.
Тепло становится липким, вязким. Оно наползает на грудь, живот, ноги — и где бы оно ни проходило, мышцы будто предают меня. Я больше не хозяйка своему телу.
— Завтра проснешься и тебе будет уже лучше, — голос звучит ласково, но слова растворяются в жужжании в ушах.
Я хочу что-то ответить, но язык уже не мой — он тяжелый, деревянный. Мысли гаснут одна за другой, как свечи, сдуваемые невидимым дыханием. И в последний миг, прежде чем провалиться в небытие, я чувствую: во мне теперь есть что-то чужое. Оно пульсирует вместе с моей кровью.
В сгибе локтя правой руки также боль и жжение. Голова лежит прямо. Слёзы с уголков обоих глаз стекают к ушам, от чего становится щекотно. Повернув голову вправо, избавляюсь от щекотки. От щекотки слева избавляюсь поворотом головы налево. Внутренний покой охватывает моё сознание. Мысли исчезают. Тишина. Забытие.
  …Пустота. Мрак.
     Я медленно выплываю из тишины, словно из чёрной воды. Глаза открываются сами — и первым делом вижу свои руки. Они свободны. На запястьях — багровые полосы, будто кожа обгорела. Я лежу не в палате. Вокруг — моя комната. Знакомые стены. Одеяло с рисунком. Всё как дома. Но воздух… воздух тяжёлый, гниющий, словно здесь давно умер кто-то, кого так и не вынесли. Я резко поднимаюсь, хватаю грудь ладонью — сердце бьётся, но будто не моё. Каждый удар отдаётся ледяным эхом в черепе.
     Просыпаюсь от жара на лице. Глаза пронзает яркий солнечный свет. Открываю их. Туман. Моргаю, вспоминая, что в линзах, но максимально аккуратно, так как от сухости может выскочить линза из глаза. Всё тот же гнилостно-хлорный смрад пронизывает со вдохом мой мозг. Фокус наводится. Передо мной кровать, на ней лежит человек, укрытый одеялом. Дальше этой кровати стена со светло-розовой окраской. Бессилие даёт беспомощность. В сознание приходит мысль: «Видимо, это больница». Внутренний покой навевает нежелание двигаться. Закрываю глаза, засыпаю. Просыпаюсь сознанием от звуков вокруг, но глаза не открываю. Речь, шаркающие шаги по кафельному полу. Где-то отдаленно гул с металлическим эхом. Гул сумбурный, но позволяет распознать, что это разговаривают несколько людей одновременно. Гул изредка прорывает прерывистый скрежет металла по кафельной плитке. На память приходит швабра-лентяйка старого образца, что при соприкосновении металлического прута с плиткой издает противный скрежет, резко пронзающий слух. «Полы моют», — мысль. Далее пытаюсь разобрать по частям гул. Это человеческая речь с обрывками фраз и слов:
— Причешись, лахудра!
— Зубы по...
— Сколько можно ждать?
—...задницу
— Завтрак привезли!
     Одновременно разные голоса разных интонаций доносились до меня со звонким больничным эхо. Фразы некоторых голосов заглушали слова более зычных звуков и слов, словно зычный рупор-мегафон. В моем сознании мелькали образы людей, сопоставимые с голосами, но попытки вспомнить кто говорил этим голосом или тем не приводили к результату. Или перебивал образ, который явно был мне знаком. Открываю глаза. Навожу фокус на темное пятно перед глазами. Женщина сидит на кровати, смотрит на меня и говорит:
— Здравствуйте. Как тебя зовут?
— Дуня, — отвечаю.
— Скоро завтрак.
— Замечательно!
Вдруг раздаётся зычный глас: «Все завтракать!» На последний слог слова завтракать наложился другой голос: «Бочкарева, пришла в чувства? Вставай, умывайся, готовься кушать». Фразы усиливались с приближением ко мне.
— Чем? У меня нет принадлежностей.
— Мама принесла тебе. Встанешь, покажу, где это лежит.
Начинаю двигаться и понимаю, что связана. Пока я думала, женщина в белом халате подошла ко мне и начала освобождать меня от пут. Освободила правую руку. Я повернула голову на лево. Слева от моей кровати стояла такая же кровать. Она была пуста. Наши кровати разделяло пространство. Женщина подошла с левой стороны и принялась освобождать левую руку. Освобождённые руки сильно покалывали. Понимаю, что отлежала их.
— Отвязывай ноги, — буркнула женщина и ушла.
     Приведя более-менее в чувственное состояние руки, я принялась за развязывание ног. Развязывание узла мне показалось довольно-таки трудоёмким. Мне удалось разглядеть сам предмет моих уз. Это была длинная белая тряпка из хлопка, напоминающая в смятом виде корабельный канат, толщиной сантиметров четыре-пять. Я развернула и увидела неполную простынь. «Ветошь, какая противная» — проскользнула мысль. Именно толщина свернутой простыни максимально жёстко держала руки и ноги в фиксированном с кроватью состоянии. Мысленно всплыла картина воспоминаний, которые мне показались чем-то знакомым, то ли сон, то ли явь. Поднимаясь с кровати на ноги, понимаю, что ноги тоже затекли и едва не теряю равновесие. Сажусь обратно на кровать в выжидании, когда отпустит в ногах покалывание.
— Бочкарева, чё тормозишь? Шевелись давай, завтрак уже. Так, девочки, все готовы кушать?
     Все фразы произнесла вернувшаяся женщина в белом халате. Я оглядела палату. Она была не столь большая, но умещала пять кроватей. С одной из четырёх сторон комнаты зияли два больших окна, освещающих солнечным светом всю палату, отдавая при этом весь свой жар. Окна наглухо закрыты. Они пластиковые, без ручек. Во всю длину этой стены, перпендикулярно к окнам, располагались четыре кровати. Две по середине, остальные соприкасались одной стороной к стенам. С противоположной стороны от окон находилась стена с проёмом наполовину. К стене примыкала пятая кровать. Зияющий проем рядом служил выходом в коридор, но был без дверей. К запаху хлорки добавился запах зубной пасты. Женские фигуры сидели на кроватях.
— Вы мне обещали показать, где моя зубная щётка и паста, — обращаюсь к женщине.
— Пошли.
Она идёт впереди, показывая направление выхода из палаты в коридор с искусственным освещением и подводит к шкафу.
— Смотри на верхней полке пакет. Он подписан. Фамилию то свою помнишь? — и засмеялась.
Перебираю пакеты с чужими фамилиями. Она торопит:
— Чё копаешься? Быстрее давай, — её тон становится грубым.
Нахожу пакет с прилепленной бумажкой, на которой написана моя фамилия. Почерк мамин. Только собралась развернутся с пакетом к палате, как раздаётся:
— Куда? Возьми щётку и пасту, положи пакет обратно и возвращайся в палату. Пакеты в палате не храним.
«Безобразие!» — подумалось.
Возвращаюсь в палату и, действительно понимаю, что тумбочек для вещей нет. Голые стены и подоконники, и кровати, как на ладони. Умываюсь. При этом нет в кране горячей воды. Судорожно пытаюсь настроить кран, но не получается. Водой ледяной чищу зубы. При ополаскивании зубы сводит. За мной наблюдает все та же сотрудница и язвит:
— Королева нашлась. Все её ждут, а она не торопится.
В мыслях моих не возникает протеста.
— Дождались прынцессу, наконец. Так, девочки, дружно выходим и идём в столовую.
     В столовой белые прямоугольные столы с лавками, рассчитанные на четыре человека. На завтрак: пшенная каша, яйцо, бутерброд с маслом и еле сладкий чай. Тарелки и кружки, в которых подаётся еда, металлические.
За церемонией завтрака наблюдают сотрудницы в белых халатах. Любое движение пациенток не по порядку преследуется окриками, и иногда насильственными действиями смирения. Все ждут друг друга и направляются обратно в палату, почти что строем. Мой туманный разум на тот момент не признает ни единой мысли вольнодумия или протеста. В голове картинки воспоминаний из жизни и приспособление к больничному порядку. Нахождение в палате пациенток строго контролируется сотрудницей больницы из стенного проёма, где она сидит на стуле. На протяжении дня в палату заходит медсестра с подносом, содержащим шприцы, ампулы, вату и спирт.
— Бочкарева, оголи задницу. Очередная доза. —  произносит медсестра.
Делает уколы всем пациенткам и уходит.
После обеда дневной сон. Погружение в сон самозабвенно, без сновидений. Но переполнение мочевого пузыря сподвигло к пробуждению. Поднимаюсь с кровати, направляюсь к выходу.
Голос в проёме:
— Куда намылилась?
— Хочу в туалет.
— Закрыто на обработку.
Понимая, что желание облегчить мочевой пузырь всё больше и больше усиливается, произношу:
— Я очень хочу!
— Ты не понимаешь, что ли? Не положено! Иди спать!
— Я очень— очень хочу!
Из коридора раздаётся другой голос сотрудницы:
— Что там у вас?
— Да одна из дур поссать собралась и не понимает, что закрыто.
     Моё внутреннее смятение начинает пробуждаться, но мои слова просьбы пустить в туалет сталкиваются с оскорблениями со стороны надсмотрщицы, как потом выяснилось, это была санитарка. Мне остаётся только покорно сесть на кровать и заплакать. Желание мочеиспускания усиливается и заканчивается недержанием мочи. Мочевой пузырь расслабляется, и горячая по ощущениям жидкость растекается под гениталиями на матрас. А в голове мысль: не пустили, получи фашист гранату. Надсмотрщица пресекла неладное и на повышенных тонах стала материть меня. Все её слова вдруг усилили моё противостояние, в голове созрел план побега из-за ограничения пространства и действий. В уме представляю, как переворачиваю кровать и спинкой кровати выбиваю окно. В лицо брызнул осенний свежий запах улицы. Несметное сокровище свободы так и манит. Выпрыгиваю из окна и бегу, что есть силы. Мой образ перерос в действие. Начинаю метаться по палате, хвататься за кровати, приподнимаю их. Меня останавливает надсмотрщица с ещё прибежавшими помощницами. Ничего не соображая, перед глазами мелькают: кровать, окно, газон за окном, кровать. Удается приподнять спинку кровати, но не хватает сил перевернуть её. Вдруг мысли спутываются, и я проваливаюсь в пустоту. И только холод возвращает меня в сознание: я сижу на ледяном полу. Через мгновение чувствую, что меня тащат за волосы, и я истошно кричу: «Маааамаааа!» Истерика затмевает разум, стирает смысл происходящего. Пустота в голове. Тишина. Забытие.
Прихожу в сознание, открываю глаза. Сумеречно. В коридоре светло. Хочу протереть глаза от «песка», не могу. Снова связаны руки. Пытаюсь двигать ногами, понимаю, что ощущение скованности знакомо. Ноги связаны.
Мой голос в пустоту:
— Здесь есть кто-нибудь?
— О, очнулась, дурилка, — в ответ.
— Отпустите меня, пожалуйста. Что я сделала?
— Так надо.
Слышатся шаги. В палате включается свет и снова знакомый нежный голос произносит:
— Потерпи, сейчас сделаю уко-о-льчик и тебе будет хорошо.
     Покалывание на внутреннем сгибе локтя. Тепло по телу. Отсутствие мыслей.
     И вдруг - вспышка воспоминания: передо мной мама. Её лицо перекошено криком, нож в руке. Жгучая боль у меня в животе. Крик… мой собственный крик. Я роняю голову, хватаясь за живот, и… под пальцами ощущаю что-то липкое. Поднимаю ладонь к глазам — она вся красная.
— Это сон… сон… — шепчу я. Но кровь капает с пальцев на простыню, оставляя алые следы.
     Вены пульсируют на висках, четко тарабаня метрономом.  Пустота. Падаю на пол. Хочу вскочить, убежать, но ноги ватные. Мир колышется. И вдруг взгляд падает на зеркало в углу комнаты. В отражении — не я. Там всё та же женщина в белом халате. Она улыбается и медленно произносит:
—  Завтра проснёшься… и тебе будет лучше.
Мир разламывается пополам, как зеркало от удара. Тьма захлёстывает меня.
     Я больше не уверена — сплю ли я, жива ли я… или всё это уже давным-давно случилось. И вдруг — просвет. Я снова открыла глаза — и впервые ощутила, что мои руки свободны: ни тугих узлов, ни липкой ткани, ни боли в запястьях. Только лёгкость, непривычная и почти пугающая. Я медленно подняла их, провела ладонями по лицу, и пальцы дрожали — не от страха, а от радости принадлежать себе.
     Сквозь мутный свет в палате я заметила: одно из окон открыто настежь. Белая занавеска колыхалась, будто дышала вместе со мной. Поток свежего воздуха ворвался внутрь, смыл затхлый запах хлорки и плесени, и вместе с ним в грудь ворвалась надежда. Я подошла ближе. Стекло больше не было заперто, оно звало меня наружу. Я вытянула руки… свободные руки… и коснулась подоконника. Тёплый ветер гладил волосы, касался щёк, и в этот миг я поняла: всё, что держало меня, всё, что сковывало, осталось позади.
Окно было открыто. Руки — не связаны. Я — жива.
     И в эту секунду я впервые по-настоящему почувствовала вкус свободы.