Близкое рядом

     Пятьдесят лет — это много или мало? Ответить на этот вопрос может лишь тот, кто прошёл свой собственный путь и оглядывается назад, всматриваясь в прожитые дни, словно в старые фотографии. Для одного — это огромная жизнь, наполненная бурями и тишиной, для другого — всего лишь короткая тропинка, по которой только-только успел пройтись. Но для женщины, которой судьба подарила полувековой рубеж, эти годы — не просто счёт времени. Это дар, выстраданный испытаниями, переплетённый радостями и утратами, — сама ткань её жизни.
     Она появилась на свет в семидесятые годы, в одно время, но сразу в двух мирах: мир рождения и мир дальнейшей жизни оказались разными. С семи лет её домом стала другая земля, а семьёй — одна лишь мама. И это определило многое.
     С детства девочка была нежной и открытой, с той трогательной сердечностью, которая делает ребёнка беззащитным перед миром. Она жалела каждого — даже пьяных на улице, даже собственного отца, которого укладывала спать, лишь бы избежать материнских упрёков. Ей хотелось, чтобы в доме царил мир, чтобы мама не ругала папу. Но мама была строга, порой жестока — не в действиях, а в словах, в холодной власти над дочерью. Там, где другие дети находили утешение, она сталкивалась с требованием, с непоколебимой стеной материнской воли.
     Бедность семьи ощущалась не только в вещах, но и в сладостях, что всегда были «для гостей». Девочка, движимая детской жаждой радости, тайком вытаскивала конфеты и терпела за это наказания — долгие минуты в темноте кладовки. Но именно там, в темноте, зарождалась её тяга к прекрасному: к фантикам, открыткам, маркам, календарям. Мир коллекций становился для неё отдушиной, единственным источником красоты, которой так не хватало в повседневности.
     Жажда прекрасного обернулась испытанием: ради экспонатов она училась хитрости, иногда воровала — сначала деньги у родных, потом сладости в магазине, даже вещи, собранные в школе «на помощь пострадавшим» от катастроф. Но самой страшной ловушкой стала встреча с мужчиной, который покупал её доверие сладостями и мелочами, а взамен требовал близости, недоступной пониманию подростка. Тогда ей казалось, что это всего лишь игра, способ приблизиться к желанному киоску «Союзпечать» и его богатствам. Позже придёт осознание: то была сделка, горький опыт, который будет жечь стыдом долгие годы.
     Когда девочке исполнилось десять, отец исчез бесследно. Мир сжался до двух фигур: мать и дочь. Но между ними не было тепла — только требования, приговоры и холод. И всё же в памяти Лены до сих пор хранится одна картина: раннее, сияющее утро, мама будит её нежным голосом: «Алёнушка, доча, вставай, пора в садик». Тёплые руки гладят её по бокам, девочка вытягивается, словно гибкий бамбук, а мать тихо шепчет: «Потягушки… потягушки…». В те минуты счастье казалось бескрайним, словно его хватит на всю жизнь.
     Но это светлое воспоминание осталось лишь осколком. Всё остальное растворилось в резких словах, что мама бросала в адрес дочери и мира: «Дети — сволочи», «Все мужики — козлы», «Дети — родственники, хоть и дальние». Смешки, прибаутки, которые ранили сильнее, чем удары.
     И так тянулась её жизнь — между жаждой света и тяжестью тени.
     Дом, в котором росла Лена, словно дышал маминым голосом. Не спокойным и ласковым, а властным, режущим, будто он мог рассекать воздух до крови. Едва слышались шаги матери по коридору, у девочки внутри всё сжималось. Казалось, даже стены знали — сейчас раздастся окрик, и вся хрупкая тишина детства обернётся тревогой.
     Лена жила под этим голосом, как под крышкой железного сундука. Каждый день ей внушали, что она должна, обязана, не имеет права. Иногда мама говорила спокойно, но в её тоне всё равно звучало предупреждение — так зверь рычит перед прыжком. Девочка привыкла бояться заранее.
     В один из таких вечеров, когда нотации длились дольше обычного, Лена не выдержала. Стоя перед матерью, она шёпотом, почти неслышно, произнесла слово, которое копилось у неё в груди много лет:
— Дура…
     Это было не оскорбление, а отчаянный вскрик души, протест против всей удушающей атмосферы. Но мама услышала.
— Я тебе сейчас покажу дуру! — её крик ударил сильнее, чем сама рука. Несколько быстрых пощёчин пришлись по губам, и девочка, зажимая рот ладонями, захлебнулась слезами. Вкус соли и боли смешался в горле, и внутри расплескалась безысходность.
     С тех пор Лена ещё сильнее замкнулась. Слёзы стали её вечными спутниками. Она плакала украдкой, в подушку, в школьном туалете, в темноте своей комнаты. В каждой капле жгла обида — густая, горькая, как полынь. С этой обидой девочка и прожила всё своё детство, словно с тенью, от которой не спрятаться даже под солнечным светом.
     Раннее взросление принесло девочке тайну, о которой она не могла и не хотела говорить никому. Слишком тяжёлой была эта ноша, слишком невыносимо — доверить её даже близким. Она жила с этой болью внутри себя, словно с чёрным камнем, спрятанным на самом дне души.
      Школа не была спасением, там рождалась новая боль. Там Лена оставалась одинокой. Одноклассники чувствовали её уязвимость, насмешки находили девочку легко, изо дня в день бросали в неё оскорбления: «Очкарик», «Толстуха», «Жиртрест». Иногда кто-то мог толкнуть её в коридоре или шепнуть что-то колкое — и это было не столько больно, сколько подтверждало: мир вокруг не спешил становиться добрее. А эти слова, словно раскалённые иглы, впивались в память, и почти каждую ночь подушка девочки становилась мокрой от слёз. Дать отпор она не могла и даже не представляла себе, что это возможно. В голове всё чаще пульсировал один вопрос: «За что мне это?» Этот немой крик обращался только к Богу, потому что Он оставался единственным, к кому можно было воззвать в своей боли, для Лены это были свои тайные ходы в другой мир. По вечерам, когда мама засыпала, она шептала короткие молитвы, обращаясь к Богу, как к единственному защитнику. Эти слова были для неё тихим бунтом: «Господи, помоги… сделай так, чтобы мама стала добрее…» Она верила, что наверху кто-то слышит её, даже если здесь, рядом, никто не хочет понять.
     Спасением становились редкие островки света. Алёна часто посещала кино, где показывали индийские фильмы — с песнями, танцами, музыкой, яркими нарядами. Лена заворожённо смотрела, как героини на экране смеются и плачут, но никогда не боятся своих матерей. Музыка из этих фильмов звучала в ней потом неделями, как напоминание: где-то есть жизнь ярче и теплее.
     Были и семейные праздники — Новый год, дни рождения. Мама тогда улыбалась, как чужая женщина, чуть мягче, чуть теплее. Лена жадно ловила эти минуты, будто собирала осколки нежности, чтобы потом, в долгие серые будни, сложить из них крошечный костёр внутри себя.
     Так росла девочка: между страхом и надеждой, между слезами и светом, между маминой рукой и собственной молитвой. И всё её детство было похоже на маленький кораблик в бурном море — каждая волна грозила перевернуть, но он упорно держался на плаву.
     Музыка стала её настоящим убежищем. В одиннадцать она поступила в музыкальную школу. Но вскоре судьба внесла в её жизнь новое испытание. В тринадцать лет девочке сделали операцию на глаза, чтобы остановить надвигающуюся слепоту.
     Это был опыт, который навсегда отпечатался в её памяти. Под местным наркозом она всё слышала, всё ощущала. Сначала — два укола прямо в зеницу: один с внешней стороны лица, другой — снизу, под глаз. Игла входила внутрь с ощущением, будто в живое тело вдавливают стекловату, и от лекарства внутри разливалось нестерпимое давление, словно глаз готов был выскочить из орбиты. Врачи говорили между собой спокойно, почти буднично, и девочка понимала каждое слово.
     Боли, как таковой, не было, но тело напрягалось до состояния столбняка: опора оставалась только на затылке и пятках, всё остальное зависало в воздухе, выгибаясь дугой. Девочка не управляла этим напряжением — лишь после слов хирурга: «Лена, расслабься», она словно возвращалась в своё тело и опускалась обратно на стол. Это повторялось несколько раз, пока длилась операция.
     После неё наступило странное облегчение. Музыкальные занятия помогали справляться с тяжестью воспоминаний, но врачи велели беречь глаза и отказаться от нагрузок. Музыкальную школу пришлось оставить, и для девочки это стало утратой, почти равной предательству судьбы. Теперь глаза, её уязвимое место, превратились ещё и в оправдание: они освобождали её от общественных работ, от физической нагрузки, но взамен оставляли чувство собственной хрупкости.
     К седьмому классу в жизни девочки появился новый светлый интерес. Вместе с подругой они увлеклись восточными единоборствами — тхэквондо. Тогда это было модой, но для неё стало чем-то большим. Поводом послужил корейский фильм «Хон Гиль Дон. Парень со свирелью», где герои двигались с такой грацией и силой, что девочка захотела воплотить их искусство в себе. Её не вела жажда мести обидчикам и не мысль о силе против прошлого; ей хотелось лишь научиться владеть собственным телом — для красоты и гармонии. Белый пояс, первая ступень мастерства, стал для неё символом того, что можно двигаться вперёд. Но путь оказался коротким: тренер наложил крест на её спортивные мечты, сославшись на её очки и опасность травм. И всё же она упорно ходила на тренировки до последнего, поддерживая себя в форме, бегая стометровку быстрее всех сверстников.
     Школьные годы пролетели, и настал момент выбора профессии. Ещё в детском саду она мечтала стать врачом — маленькая фотография с куклой-доктором в руках хранила эту детскую мечту. В школе она была активной, пионервожатой, помогала учителям в летнем лагере. К выпуску из школы она твёрдо знала: её путь — педиатрический факультет. Но экзамены в школе и институте совпадали, и результат оказался скромным. Когда объявили недобор на фармацевтическом факультете, администрация пригласила туда абитуриентов. Девушка сопротивлялась, отстаивала своё желание лечить детей, но мать резко оборвала её мечты:
— Тебе бы своих детей воспитать, а не бегать за сопливыми по участкам.
     Она уступила. Началась её дорога в профессию провизора. На первом курсе глаза не выдержали — зрение упало ещё на две единицы. Она дала себе слово больше не изводить себя и учиться посредственно. В спасение пришёл однокурсник Александр: давал списывать, подсказывал, поддерживал.
     С годами росло не только знание, но и желание освободиться. Она мечтала вырваться из-под материнской власти, построить свою семью. И когда встретился человек, готовый быть рядом, она ухватилась за шанс. Женихом стал брат её одноклассницы — парень старше её на пять лет. Рабочий на заводе, каратист, любитель рока и тяжёлой музыки. Его страсть к живописи, его свободолюбие и даже вызов системе очаровали её. То, что он пил, а вместе с ним пил и его отец, не остановило её. Желание уйти из дома матери было сильнее всяких доводов.
     На четвёртом курсе она окончательно переехала к нему: дом осиротел после трагической гибели его матери на заводе, и девушка взяла на себя хозяйство. Убирала, готовила, стирала за всех. А вскоре в её сердце зародилось желание родить ребёнка. Жених не возражал, не спорил. Решение стало твёрдым.
— Мам, я беременна, — сказала она однажды.
     Ответ матери был холоден и циничен:
— Иди на аборт. Ты понимаешь, кто у тебя родится? В семье алкоголиков — уродец или калека.
— Я люблю этого ребёнка. И выйду замуж.
— Сдался тебе этот хроник? Ты забыла, кто его отец?
— Если я рожу и останусь одна, ты поможешь мне?
— Не делай глупостей. Тебе моего примера мало? Иди на аборт.
     Но дочь впервые не дрогнула. Решение созрело окончательно: родить и воспитать ребёнка во что бы то ни стало.
     Беременность протекала легко, если не считать постоянной тошноты, что утихала только после еды. Кушать приходилось часто, и к родам она набрала двадцать лишних килограммов.
     Мать, потеряв власть над дочерью, начала заботиться уже не о ней, а о том, что подумают родственники. Свадьба, по её мнению, должна была сгладить позор. Когда заявление в ЗАГС назначили на январь 1996 года, это был уже четвёртый месяц беременности. Чтобы скрыть его, мать задействовала связи, и свадьбу перенесли на начало декабря 1995 года.
     Свадьба врезалась в её память как печать судьбы. Казалось, день должен был быть светлым, но с самого начала всё пошло не так. Когда муж, решив удивить гостей, попытался поднять её на руки у дверей ЗАГСа, он запутался в подоле платья и рухнул вместе с нею на холодный пол. Родные хохотали до слёз, а невеста, горя от стыда, мечтала провалиться сквозь землю. На банкете жених кувыркался то в одном углу, то в другом, исчезал, а возвращался с очередной рюмкой в руке. Её душу разъедал стыд — слишком явным был контраст между мечтой о семейном счастье и реальностью. Первую брачную ночь она провела не в объятиях любимого, а таща его, пьяного, словно тяжёлый груз, к постели.
     Жизнь молодой семьи оказалась ещё более горькой. Под одной крышей со свёкром, который каждый вечер пил до беспамятства, невестка узнала всё о том, что значит «пьянство до чёртиков». Свёкор то утверждал, что у него что-то украли, то шептал, будто за ним наблюдают, а то и вовсе нападал на неё с руганью и кулаками. Комната без замков становилась её временным убежищем, и одновременно опасением. Жалобы мужу тонули в его молчании — трезвом и безучастном. Лишь в пьяном угаре его язык развязывался, и в эти минуты сыпались признания в любви, перемежающиеся обвинениями и грубой правдой о близких.
     С каждым месяцем становилось страшнее. Муж всё чаще возвращался домой навеселе, а порой его приходилось искать по вытрезвителям. Семейные деньги утекали на спиртное, и молодой женщине, уже готовящейся стать матерью, приходилось просить помощи у своей мамы, чтобы не умереть с голоду. Мама шла на встречу молодой семье.
     Май 1996-го. Пятый курс университета — последний рывок к диплому. Но радость ожидания скорого выпуска омрачала тревога: врачи назначили кесарево сечение. Окулист сказал ей прямо:
— Попробуешь родить сама — можешь ослепнуть. Как ты потом вырастишь ребёнка?
     За две недели до назначенного срока она легла в роддом. Мама принесла ей учебники и сказала:
— Готовься. В день экзамена я привезу комиссию.
     Белые стены операционной, яркий свет, и её тело, бледное, как простыня. Врачи встревожились — плод защемил воротную вену, и под её поясницу подложили валик из скрученных простыней. Последнее, что она успела почувствовать, — холод наркоза, и провал в сон.
     Очнулась от слов:
— Ну что, не хочешь узнать, кто у тебя родился?
— Хо… чу, — прошептала она едва слышно.
— У тебя мальчик. Три шестьсот, пятьдесят три сантиметра. Все пальчики на месте. Поздравляем!
      Она заплакала. Это были слёзы счастья, которых не стереть ни болью, ни воспоминаниями.
     Выпускной экзамен настиг её здесь, в стенах роддома. В выписной комнате собрались три преподавательницы. Она вытянула билет, но голова оставалась пустой. Из глубин памяти удалось выцарапать лишь обрывки знаний. Между тем экзаменаторши о чём-то оживлённо болтали.
— У меня все дети мальчишки. Как же хочется внучку! Чтобы летом бегала в платьице с воланами, коротком, а из-под него чуть выглядывала попка в трусиках… — мечтательно произнесла старшая из них.
     Время вышло. Лена что-то неуверенно промямлила. Тогда преподавательницы сами начали чертить формулы на её листке. И, переглянувшись, постановили:
— Ставим тебе четвёрку. За то, что у тебя сын.
     Так роды и экзамен слились для неё в один день, в одну грань судьбы. Впереди была выписка, выпускные испытания и бал. А в августе ей исполнялось двадцать два — и начиналась новая жизнь, жизнь молодой мамы и женщины, познавшей слишком рано тяжесть испытаний.
     Весь первый год с малышом Лене помогала младшая сестра. Она словно ангел-хранитель появилась рядом в тот момент, когда жизнь старшей сестры рушилась. Сама же Алёна посещала ежедневно кафедру университета, проходя интернатуру. Муж то впадал в запой, то менял работу, словно перчатки, оставляя после себя лишь пустые бутылки и обещания. Лена научилась предугадывать его маршруты: в день зарплаты бежала на проходную завода, чтобы перехватить хотя бы часть денег, потом мчалась в вытрезвитель, чтобы вытащить оттуда мужа и увести домой.
     Однажды он вернулся домой навеселе, как всегда, с туманом в глазах и тяжёлым дыханием. Лена не выдержала — рука сама сорвалась в пощёчину:
— Сколько это может продолжаться?!
     В ответ мужская ладонь хлестнула её по лицу. Мир перед глазами потемнел, на несколько секунд сознание погасло. Очнувшись, Лена ощутила ледяной ужас — не от боли, а от самого факта: муж поднял руку.
— Ах, ты руку поднимать на меня?! — выкрикнула она. — Я ухожу!
     Собрав второпях детские и свои вещи, она хлопнула дверью и оказалась в квартире мамы.
      Через некоторое время муж стал появляться на пороге — раскаивающийся, потерянный, с глазами собаки, загнанной в угол. Просил простить, обещал измениться. Лена, устав от одиночества и ради сына, вернулась. Супруг дал слово закодироваться — и впервые сдержал обещание. Наступило затишье. Теперь он был трезв тогда, когда это было особенно нужно: чтобы подставить плечо, починить, помочь.
      Но однажды за ужином он бросил:
— Давай твою зарплату будем тратить, а мою — копить?
     Словно нож по сердцу. И образы мужчины-кормильца, защитника, семьи — как единого дома, рухнули в одночасье. Лена чувствовала себя униженной: из её заработанных денег уходило всё на хозяйство, на ребёнка, на еду. На себя — ни копейки. Никаких «женских радостей», никакой свободы.
      История двоюродной тётушки, которая однажды развелась после слов мужа: «Я не ем на столько, сколько приношу в семью», — стала для Лены предупреждением и примером. В её голове уже созревало решение.
— Я сильная, обойдусь и без мужика, — убеждала себя Лена.
      Но сердце искало замену. Вскоре появился другой мужчина — противоположность её молчаливому мужу. Этот говорил много и красиво: осыпал её словами любви, боготворил, в каждом взгляде обещал счастье. Лена впервые почувствовала себя желанной. И когда случилась измена, она уже знала: пути назад нет.
— Я ухожу к другому, — сказала она однажды вечером, собирая вещи.
     Муж, ухмыльнувшись, бросил в спину:
— Что, член больше нашла? Ну и как он в сексе?
     Она молчала. Её молчание было громче любого ответа.
     11 сентября 2001 года их семья перестала существовать (в этот день перестали существовать и «башни-близнецы» в Америке). Правда, официально развод оформили лишь через два с половиной года, и это было бурное, изматывающее разделение имущества — последняя битва между двумя людьми, давно потерявшими любовь.
     Поиск новой жизни с другим мужчиной обернулся для Лены не долгожданным счастьем, а новым испытанием. В её теле стояла внутриматочная спираль — защита от случайной беременности. Но однажды, когда защита подвела, она узнала, что ждёт ребёнка. В груди смешались ужас и вина. От мамы, как всегда, она скрыла правду. Мужчина, ради которого Лена оставила мужа, лишился работы и жил теперь на её содержании. Не о такой семье мечтала молодая женщина. Решение расстаться с ним стало неизбежным.
     В то время Лена занимала должность заведующей ветеринарного отдела в городской аптеке. Денег катастрофически не хватало, и мысль о ребёнке не казалась радостью — лишь тяжёлой ношей. Она решилась на аборт. После операции Лена подсела на гормональные контрацептивы. Они изменили её внешность: фигура подтянулась, в зеркале отражалась стройная, привлекательная женщина. Мужчины начали оглядываться, но их оценки были жестоки. Один ухажёр, усмехнувшись, бросил ей:
— Ты не женщина—одиночка. Ты женщина—одноночка.
     Эти слова вонзились в сердце, и с того момента её чувство независимости стало ещё острее, а надежды создать семью рушились, как карточные домики. Лена отдалилась от мужчин, случайные встречи становились всё реже, а душа постепенно черствела.
     Тем временем работа в аптеке довела её организм до изнеможения: постоянный насморк, слезящиеся глаза. Атмосфера, насыщенная лекарственной пылью, убивала здоровье. Врач посоветовал:
— Меняйте профессию. Или будете всю жизнь работать на лекарства.
     Жизнь подталкивала к переменам, и Лена шагнула на новую профессиональную стезю медицинского представителя. Мама, как всегда, сопротивлялась, но Лена настояла на своём. Сначала индийская компания, потом европейские — за её плечами быстро выстроилась целая гряда опыта.
     С новой работой пришли и первые путешествия. Впервые в жизни Лена увидела Европу: Мюнхен, Дрезден, Венеция, Париж. Семь дней в Каннах стали апофеозом — праздником, где реальность напоминала сказку. Красная дорожка, платья в пол, смокинги, дворец Каннского фестиваля — всё казалось чужим и до невозможности желанным.
     На пляже, за дворцом, Лена позволила себе вольность. Доплыв до одинокого камня, сняла лиф купальника и легла загорать. Тело впитывало солнце, душа жадно вдыхала новое чувство — быть собой, без страха. Вдруг рядом возник мужчина. Француз. Его дыхание, его нежные прикосновения, его страсть отозвались ответным чувством в теле женщины, и — они слились в поцелуе. Лишь людное место остановило их от большего. Он напевал ей на ухо мелодии Чайковского, и читал Пушкина на ломанном русском. Они говорили на разных языках, но понимали друг друга, как два голубя в весеннем небе. Час отъезда приближался, и они расстались с адресами в руках и горьким поцелуем на губах. Дома Лену ждал сын.
     И снова одиночество. Боль, обида на мужчин и их холодность подтолкнули Лену к еде — она начала заедать пустоту, образовавшуюся в её жизни. Ей казалось, что для мужчин она — лишь тело, кусок мяса, но не личность. Бог снова испытал её: другая контрацепция подвела, и она вновь оказалась в положении. Ещё один аборт, ещё один удар.
     Работа медицинского представителя позволяла жить на широкую ногу: служебные машины, рестораны, бизнес-ланчи, престижные гаджеты. Всё выглядело как рай, если не считать террора со стороны регионального менеджера. Та выживала сотрудников одного за другим, пока и Лена не оказалась за дверью.
     Daewoo Nexia, Ford Focus, Hyundai Getz, ;koda Fabia, Chevrolet Aveo — каждая смена компании ознаменовывалась новым автомобилем и новыми испытаниями...
     Была и ещё одна странность профессии: рекламируемые препараты Лена пробовала на себе. В одной из фирм это оказалось средство для похудения с психотропным эффектом. И снова её тело становилось полигоном для чужих экспериментов.
     Лена вновь стояла перед тем рубежом, где жизнь проверяет на прочность и веру. Третья беременность. После всего пережитого — измен, разводов, абортов, скитаний — это известие пришло как знак. Она не колебалась: оставит ребёнка. Бог даст силы, даст хлеб, даст всё, что нужно для жизни малышу, — убеждала себя Лена, сжимая ладонями округляющийся живот.
     Впервые за долгое время в её сердце теплился тихий свет надежды. Она не ждала мужской опоры — научилась справляться сама. Но теперь ей хотелось верить, что хотя бы этот новый маленький человек подарит ей ту самую безусловную любовь, о которой она так давно мечтала.
     Мама встретила весть ворчанием, привычным упрёком. Но за этим ворчанием Лена уловила не гнев, а усталость и даже, быть может, скрытое согласие: «Делай, как знаешь».
     Но судьба распорядилась иначе… На очередном осмотре врач сухим голосом произнесла:
— Беременность замершая.
     Мир рухнул. Лена шла в назначенный день в больницу, и с каждой минутой в теле нарастали схватки — будто сама жизнь вытесняла из неё надежду. В коридоре, по пути к операционной, открылось кровотечение. Казалось, с каждой каплей из неё уходили последние силы.
     Холод наркоза помутил разум. Всё исчезло. Тишина. Небытие.
     А пробуждение оказалось хуже смерти. Ощущение, будто вместе с эмбрионом вынули душу. Она задыхалась от слёз, рыдала без звука, ощущая пустоту там, где недавно билось сердце её ребёнка.
     Жизнь словно опустошила её до дна.
     И через девять месяцев, когда другие женщины держат на руках младенцев, Лена была охвачена безумием. Мир потускнел, разум сорвался с тонкой нити. Она потеряла не только ребёнка — она потеряла и себя.
     Комната, где она оказалась, была ничтожна — и в этом ничтожестве она ощущала всю свою беспомощность. Села в кресло, чуть сбоку от стола; перед ней — миловидный мужчина, слегка наклонившись. Его голос звучал ровно и странно доброжелательно, как будто он говорил о погоде:
— Вам желательно отдохнуть. Я знаю очень хороший санаторий. Там даже есть биде.
     Спустя какое-то мгновение Елена очнулась не от сна, а от невыносимой жажды. Язык и нёбо были как будто исколоты осколками стекла; во рту — сухость, проникающая в горло. Глотать бессмысленно: рот пуст, слюна будто застыла. Закрыть глаза — и выяснить, почему мир стал сухим как песок. Открыв их, она увидела полумрак. От пересохших линз фокус не наводится — моргание только усугубляет резь.
     Песок в глазах, и паника — не от боли, а от того, что тело вдруг не твое. Она тянет правую руку — и рука не слушается. Запястье будто в цепях; холод в руке, и ощущение, что что-то держит, впивается, не отпускает. Тянет сильнее — и приходит отвратительное ощущение: рука есть и одновременно как будто гниёт, чужая. Левая — то же самое. Ноги тоже немеют, не поддаются. Каждая попытка двигаться превращается в крик: мышцы не откликаются, мозг шлёт команды в пустоту. На несколько секунд приходит тупое безразличие, а затем — вспышка ярости; сердце подпрыгивает, груди мало — хочется вырваться, разорвать, кричать.
     Она понимает вдруг руки и ноги обмотаны чем-то мягким и липким — «Простыня? Тряпка?» Пахнет плесенью и хлоркой, и чужими руками. Запах чужой — и это вгоняет её в бешенство. Хочет закричать: «Мама! Мамочка!» — но слышит лишь собственное беззвучье; голос тонет в сухости рта. Голова — единственное, чем ещё можно ворочать. Она издаёт судорожные звуки, пытается сдвинуть мир.
     Вдруг — дыхание у уха. Медленное, вязкое, почти кошачье. Мужской или женский, неважно, голос растягивает фамилию, будто смакует:
— Бирюююковааа… Бирюкова, что буйствуешь?
     Голос имеет двойное эхо: один шёпот тёплый и обволакивающий, другой — насмешливый и холодный. Она ищет в памяти этот тембр и не находит. Пытается спросить: «Где я?», — но слова выходят как будто из глубины чужого тела. Хихиканье, и тот же голос вновь:
— Ты в больнице. Мы тебе поможем… Сейчас только укооольчик сделаю, и ты поспишь.
     «Укольчик» — слово скрипучее, как ржавый замок. В сгиб локтя входит игла; боль — не резкая, а как пожар, ползущий по жилам. По венам разливается тягучее, густое тепло; тело опускается вниз, в сон. Сердце бьётся глухо, как в ящике; кровь стучит в висках. Мысли задувают, одну за другой; последнее ощущение — что во мне теперь есть что-то чужое, и оно пульсирует вместе с моей кровью.
     Потом — тишина, а затем проблески: оцепенение, стук по полу, шорох щётки, смешение голосов. Она слышит фразы, отрывки — резкие, нелепые:
— Причешись, лахудра!
— Сколько можно ждать?
— Завтрак привезли!
     Открывает глаза — и первое слово срывается с губ, чистое и чужое:
— Лена.
Это ответ на вопрос «Как тебя зовут?» Как будто голос матери заставил назвать имя, потому что разум ищет опору в знакомом.
     Её освобождают понемногу: сначала правую руку, потом левую. Руки покалывают, отекли. Под ними — толстая тряпка, свернутая как канат: простынь, жёсткая и липкая. Ноги тоже развязывают, но узел тяжёл; движения робки, тело лишено координации. Пальцы с трудом сдвигаются — будто мышцам отправили указ о забастовке. Она встаёт, держится за кровать, но ноги ватные.
     Палата — пять кроватей, солнечные окна без ручек, запах хлорки и зубной пасты. Надсмотрщица — её глаза и рот, дозорное солнце в дверном проёме. Всё подчинено ритуалу: шаги, шорохи, команда — «Завтрак!» — и строевой поход в столовую. Завтрак — пшёнка, яйцо, кусок хлеба с маслом, сладковатый чай; всё в металлической посуде. Любое отступление — окрик и, если нужно, силовое «усмирение».
     Просится в туалет — слышит в ответ глумливое:
— Закрыт на обработку.
     Просьба повторяется, отчаянье растёт, но ей приказывают ложиться. Желание помочиться сильнее — и случается непоправимое: недержание. Тёплая лужа на простыне, стыд глубинный и беззащитность абсолютная. Она воображает побег: перевернуть кровать, выбить окно, вдохнуть осенний запах свободы. Попытка — и снова толпа, хват за волосы, падение на холодный пол — словно ответ на её бунт.
     Потом — сумерки, затем свет; руки опять связаны. Чувствует укол, покалывание, и вдруг — вспышка образа: мать с ножом, лицо искажено отчаянием, живот режет, кровь липкая под пальцами. Это сон? Явь? Тихий вскрик, ладони в багряных пятнах. Падает на пол. Взгляд ловит зеркало: не она в нём, а женщина в белом халате, улыбающаяся и тихо шепчущая:
— Завтра проснёшься… и тебе будет лучше.
     Мир трескается, как битое стекло. Тьма накрывает её — и граница между «уже прошло» и «ещё не наступило» исчезает. Она больше не уверена: живёт ли она, спит ли, или всё это — давно произошедшее, запекшееся в памяти и теперь выплывающее снова, чтобы напомнить, что безумие и надежда могут соседствовать в одном теле, как два тёплых и одновременно чуждых друг другу голоса.
     В дни, когда разум её трещал по швам, а мысли разлетались, Лена вдруг ощущала себя избранной. Мир, казалось, гниёт, рушится, и только она — последняя преграда между человечеством и бездной. В воображении вспыхивали яркие картины: небоскрёбы плавились в огне, океаны задыхались от мусора, а она, облачённая в сияние, шагала по пепельной земле, неся спасение.
     Ей мерещилось, что она — не просто женщина, а воплощение самой надежды, героиня, пришедшая, чтобы остановить хаос. В зеркале больничной палаты проступали черты другой женщины — прекрасной, сильной, почти нечеловеческой. В эти минуты Лена была Лилу, таинственным Пятым элементом из фильма Бессона: спасительницей, что держит в руках ключ к будущему планеты.
     И чем дальше уводило её сознание, тем яснее становилось: если мир всё ещё стоит, то только благодаря её незримой, непостижимой жертве.
     Выход из больницы совпал с Новым годом. Новый год — новая жизнь. Но вместо ярких надежд и салютов Лена встретила её в обезумевшей пустоте и липкой тишине. Психотропные препараты лишили её воли: она превратилась в безликое существо, лишённое пола, характера, желания. Просто — оболочка. Будет ли что впереди? Будет ли знакомство с какой-то другой, незнакомой собой?
     С карьерой медицинского представителя пришлось проститься. Работодатель выплатил компенсацию, и первое время забвение принимало форму детской игры: Лена часами собирала пазлы, будто склеивая осколки самой себя. Чем больше площадь картинки, тем глубже становилось забвение.
     Близкие гадали: что же произошло? Одни шептались о «сглазе», другие о «порче». Но никакие суеверия не могли оправдать её состояние. Оно ухудшалось с каждым днём, пока близкая подруга не подняла тревогу. Работая в медицинском профкоме, она устроила встречу с хорошим психиатром. Мужчина-психиатр вселил в Лену новую надежду и назначил препараты последнего поколения.
     Мама, словно подменённая, смягчилась, перестала кричать. Лена впервые за много лет чувствовала: рядом терпимость и поддержка. Но сердце сжималось — сын вынужден был наблюдать собственными глазами её безумие.
     Таблетки постепенно возвращали Лене силы. Мысли о спасении планеты больше не приходили.
     Пару лет без работы она пережила благодаря компенсации и пенсии по инвалидности. Затем её снова потянуло в социум. Курсы повышения квалификации, попытка вернуться в коммерческую аптеку… Испытательный срок она не прошла. Снова безработица. Потом появился бывший коллега: когда-то они вместе открывали ветеринарный отдел в городской аптеке. Он предложил ей временно заменить сотрудницу в своей «Ветеринарной аптеке». Лена согласилась.
     Дни текли: продажа кормов, консультации, иногда странные обязанности: держать под анестезией кота во время кастрации. Но именно здесь состоялась встреча, изменившая её жизнь.
     Наталья. Младше Лены на семь лет, высокая, красивая, словно сошла с подиума. Мужчины оборачивались ей вслед, а Лена… Лена заворожённо смотрела на подругу и не могла поверить, что эта женщина стала для неё близкой. Их сблизили схожие судьбы: тирания матерей, любовь к фильму «Любовь и голуби». Лена слушала Наталью, соглашалась со всем, словно боялась потерять эту драгоценную связь. Что это было — самоуничижение или платоническая любовь — Лена так и не поняла. Их дружба длилась семь лет.
     В 2018 году, Лена вдруг начала слышать стихи. Сначала ритмы и рифмы приходили по две строчки, потом складывались в четверостишия. Она делилась ими с близкими и, в первую очередь, с Натальей. «Как у тебя это получается?» — восхищалась та. И Лена снова писала, словно у неё внутри вдруг открылся бездонный источник. Казалось, жизнь налаживалась…
     В 2019 году её позвали работать в компанию по продаже кормов для животных. Всё складывалось вполне удачно, но в 2021-м младшая сестра втянула её в аферу: финансовая пирамида Finiko, трейдеры, кредиты. Почти миллион рублей ушёл в никуда. «Не бери ответственность за других — только за себя», — позже сказала сестра.
     В 2022-м болезнь снова напомнила о себе. Лена стала одержима благотворительностью: дарила корма, покупала их за свои деньги, веря, что действует по велению свыше. Телефон взломали мошенники, диктовавшие ей приказы «по связи с Богом». Вмешался сын, чтобы удержать мать на грани, начал подмешивать лекарства в чай.
     Таков был её путь — от бездны к свету и снова в бездну. Но каждый раз, поднимаясь, Лена становилась чуть сильнее и чуть мудрее.
     В том же году, после тяжёлого приступа, с Леной произошло чудо. Она больше не сочиняла строки по крупицам, не выискивала рифмы в глубинах памяти — стихи приходили к ней целиком, как будто кто-то невидимый диктовал их прямо в сердце. Каждое слово ложилось на бумагу легко, будто давно было готово. Лена чувствовала: это не её личные мысли, а нечто большее...
     В ней крепла вера: пришло время служить миру. Всё чаще слышала благодарность от людей — её строки помогали пережить потери, вытаскивали из бездны депрессии, удерживали от последнего шага в пустоту. Кто-то говорил: «Ты спасла мне жизнь». Другие признавались, что только её стихи вернули им вкус к существованию.
     И тогда Лена осознала: её миссия быть — не врачом телес, а врачом человеческих душ.
     В 2023 году она впервые осмелилась выйти в свет — заявить о себе на публике. Поэтические конкурсы, творческие встречи… Сначала робко, с волнением, но за каждым выступлением следовал отклик, всё более явный и искренний. Это придавало уверенности, что её слова нужны, что поэзия и есть её призвание.
     Однажды пришло смс в WhatsApp от мамы:
«Поздравляю! Молодец! Я горжусь тобой! Целую.»
     От этих простых слов внутри у Алёны разразилась буря, ком в горле, а в сердце что-то обрывалось, как будто лопнула натянутая прежде струна. Из груди вырвался крик, не похожий на человеческий. Он срывался, как гром среди ясного неба, раскатывался по пустой квартире, отозвавшись эхом в каждом углу. Слёзы лились, как дождь, бесконечный, непрекращающийся, а Лена — растерянная, беспомощная — не могла остановить этот поток. Время растянулось, как бескрайнее поле, и она не могла понять, сколько прошло — минуты, часы, или вечность? Внутри было лишь ощущение, что она утонула в этом мгновении, растворилась, оставив за собой лишь тени чувств и обрывки мыслей.
     Когда наконец, потеряв свой голос в этой бездне рыданий, женщина пришла в себя, окружающий мир вновь стал ей знаком. В руках телефон. Лена смотрит на эти простые слова, на те символы, что так изменили её. И, едва успокоившись, находит силы ответить: три смайлика — нежный поцелуй, как лёгкий штрих, как последний отблеск надежды.
     Эмоции схлынули. Обессиливши, она рухнула на диван и провалилась в сон.
     Алёна долго не решалась позвонить. Слова в телефоне, такие простые, перевернули всё, и ей нужно было увидеть её глаза, услышать её голос.
     Они встретились в маленьком кафе неподалёку от её дома. Весна стучала в окна мелким дождём, а внутри пахло корицей и яблоками. Она сидела у окна, привычно прямая, с той самой невозмутимостью, что держала дочь в страхе. Но теперь Лена заметила в её лице другое — мягкость, которую раньше не умела видеть.
     Она села напротив, и на миг показалось, что слова застряли у ней в горле. Но мама улыбнулась — робко, неуверенно, словно тоже училась чему-то новому.
— Ты прочитала моё сообщение? — спросила она негромко.
     Лена кивнула. Горло снова свело, и она едва не расплакалась, но теперь эти слёзы были не от боли.
— Я… — мама замялась, а потом выдохнула: — Я правда горжусь тобой. И всегда гордилась. Только… не умела об этом говорить.
     В тот миг внутри Алёны вновь что-то оборвалось и тут же слилось воедино. Все годы, все попытки доказать, заслужить, вымолить любовь — оказались ненужной гонкой. Она всегда была рядом. Пусть зажатая в скупых жестах, спрятана за колкими словами, но — была.
     Лена смотрела на неё и понимала: искать больше не нужно. Она нашла. Мысль: «Моя мама — здесь, передо мной. И теперь — не чужая, а близкая».
     Гонка закончилась. И теперь её жизнь была полна самым важным: материнской и дочерней любовью.
     В голове билась единственная мысль:
– Теперь успеть бы, набыться вместе.
     Настало время бережного и трепетного отношения к маме.
     Долгие месяцы тревоги, бессонные ночи, мысли, что весь мир рушится под тяжестью невыплаченных кредитов. Но куда тяжелее было другое — как сказать об этом маме, чтобы не ранить её сердце? Самым трудным для Лены было решиться на процедуру банкротства.
     Лена долго собиралась с духом. И, наконец, набравшись смелости, села рядом с матерью и тихо, почти шёпотом, призналась во всех своих ошибках, в том, что её жизнь в банках сплелась узлом. Казалось, каждое слово ранит её саму, но мама слушала спокойно, без осуждения. Лишь глаза — усталые, но тёплые — наполнялись нежностью.
     Выбор юридической компании оказался простым: Ленина подруга подсказала контору по списанию долгов. Больше года длилась эта процедура. Год надежд, страхов, ожиданий и — облегчения. И в конце полное освобождение от бремени чужих амбиций.
     В доме воцарилось чудо. Мама и дочь будто заново открывали друг друга. Словно многолетний лёд растаял, и сквозь него хлынула река — нежная и светлая. Они не могли надышаться друг другом: поцелуи, крепкие объятия, тихие разговоры до ночи отогревали сердце матери, а Лена чувствовала, как в ней самой оживает девочка, давно лишённая этой любви.
     Лене вспоминалась притча. У мудреца спросили:
— Как вылечить больного?
— Только любовью.
— А если не поможет?
— Увеличьте дозу.
     И Лена знала: дозы хватит на двоих.
Эпилог.
     Тепло материнской руки, тихий взгляд, что всё понимает, слёзы, что смягчают, не ранят. Близкое — рядом, всегда было рядом. Любовь растеклась по дому, как солнечный свет сквозь утреннее окно. Тишина теперь не пугает, а обнимает, даря ощущение дома, целостности и себя.  Гонка за материнской любовью завершена.
     Стихи заполнили её дни и ночи, стали способом делиться эмоциями и поддерживать близких. Теперь её миссия — врачеватель человеческих душ.
     Благодаря трудностям, Лена научилась брать ответственность только за себя, видеть алчность и границы чужой ответственности.
     Лена стала внутренне свободней, целостней, уверенней. Свобода, принятие и творчество теперь — цель, её мир, её миссия.