Свидетель пламени

В ту ночь доктор Эразмус Корнелиус, возвращаясь из родовспомогательного дома через пустынные улицы Амстердама, заметил на мосту через канал Херенграхт странное свечение. Было начало октября 1887 года, воздух пах гниющей листвой и каменной сыростью, а над городом стояла такая темнота, что фонари казались не светильниками, а скорее прорехами в непроглядном покрывале небес, через которые проступала какая-то иная, неведомая реальность.
Эразмус приблизился. На перилах моста сидел старик с длинной седой бородой, одетый в поношенное пальто и высокие сапоги. Перед ним, прямо на камнях мостовой, горела свеча. Горела без подсвечника, воск каким-то невозможным образом держался вертикально, словно сама гравитация забыла о своих правах в этом месте.
— Добрый вечер, — произнёс доктор, более из вежливости, чем из любопытства. Он устал: сегодня умерла роженица, а младенец выжил, и этот парадокс — жизнь, купленная ценой жизни — не давал ему покоя.
Старик повернул голову. Глаза его были удивительно молоды для столь древнего лица.
— Вы видите пламя, доктор?
— Разумеется, — Эразмус слегка удивился обращению. Откуда этот человек знает его профессию?
— Нет, — старик покачал головой, — вы видите свечу. А пламя — оно невидимо. То, что танцует перед вашими глазами, — это всего лишь умирание воздуха, его агония. Настоящий огонь находится в сердцевине, там, где ничто не светится.
Доктор хотел было возразить, но старик продолжил:
— Я тридцать лет проплавал корабельным врачом. Видел три океана и двенадцать морей. И знаете, что я понял? Самые яростные бури рождаются в штиль. Самые безжалостные капитаны начинают плавание как кроткие юноши. А самые страшные болезни приходят бессимптомно, как приглашение на бал.
Эразмус присел на парапет моста. Что-то в словах старика находило отклик в его собственной усталости.
— Сегодня я принимал роды, — сказал он негромко. — Женщина истекла кровью. Ребёнок жив. Я делал всё правильно, понимаете? Всё по учебникам Земмельвейса, все инструменты обработаны карболовой кислотой, все процедуры соблюдены. И всё равно — она умерла, а он живёт. Словно природа требует жертву. Словно нельзя просто взять и создать жизнь — нужно непременно чт-то отдать взамен.
— А вы думали, можно? — старик улыбнулся. — Вы, учёные люди, верите, что мир подчиняется законам. Что если изучить механизм, то можно им управлять. Что, если, разглядывая пламя, мы сами становимся топливом?
Он протянул руку к свече, и — Эразмус не сразу это заметил — его пальцы прошли сквозь пламя, не дрогнув. Не обжигаясь.
— Видите ли, доктор, я знал одного человека. Капитана. Он потерял ногу, охотясь на кита. Обычный кит, серый, заурядный — таких в океане тысячи. Но капитан решил, что именно этот кит был особенным. Белым. Единственным. Он вложил в это создание всю свою ненависть, весь свой гнев, всю свою поломанную жизнь. И знаете что? Кит действительно стал белым. Не сразу, конечно. Но с каждым пересказом истории, с каждым новым матросом, услышавшим эту легенду, кит белел. Он белел в воображении людей, а воображение — это единственная реальность, которая имеет значение.
— Вы говорите загадками, — Эразмус почувствовал раздражение. Усталость делала его нетерпеливым.
— Загадки? — старик рассмеялся. — Нет, я говорю о единственной правде, которую понял за всю жизнь: мы не ищем вещи — мы создаём их своим поиском. Капитан не гнался за китом. Он гнался за смыслом своего увечья. А кит был просто удобным экраном для проекции. Вы понимаете разницу?
Эразмус задумался. В его голове всплыл образ роженицы — её лицо в последние минуты, когда она уже знала, но ещё надеялась. Он боролся за её жизнь, применял все свои знания, всю свою волю. Но против чего он боролся? Против кровотечения? Или против собственного бессилия? Против смерти? Или против невозможности быть богом?
— В последний раз, когда я видел капитана, — старик смотрел теперь не на Эразмуса, а куда-то сквозь него, в какую-то недоступную глубину времени, — на его корабле разразилась буря. Тайфун. И на мачтах появились огни — моряки называют их огнями Святого Эльма. Синие, призрачные языки пламени, танцующие на реях. Команда пришла в ужас, все решили, что это знак, предвестие гибели. Но капитан поднялся на палубу и объявил, что эти огни — указатели пути к Белому Киту.
— И команда поверила?
— А у них был выбор? Видите ли, доктор, мы все находимся на кораблях посреди океана. Одни корабли называются «медицина», другие — «любовь», третьи — «месть» или «искупление». Но океан один и тот же. И когда капитан говорит, что огни на мачтах — это знак, неважно, правда это или ложь. Важно, что альтернатива — признать: огни бессмысленны, буря слепа, а мы просто щепки на волнах. Какую версию вы выберете?
Эразмус молчал. Свеча между ними продолжала гореть — ровно, неколебимо, вопреки всякой логике. Воск не стекал, стоял столбом, как вызов естественному порядку вещей.
— Знаете, что самое странное в огнях Святого Эльма? — старик говорил теперь совсем тихо, почти шёпотом. — Они появляются, когда атмосфера перенасыщена электричеством. Когда напряжение достигает предела. Другими словами, они возникают не вопреки буре, а благодаря ей. Это не знак спасения — это симптом катастрофы. Но мы, люди, неисправимые толкователи, мы непременно должны увидеть в них смысл. Послание. Обещание.
— Но иногда, — Эразмус заговорил медленно, подбирая слова, — иногда вера в знак важнее самого знака. Если роженица верит, что выживет, если она держится за эту веру — разве это не даёт ей силы? Разве плацебо не лечит?
— Ах, доктор, — старик грустно улыбнулся, — вы почти поняли. Почти. Да, вера даёт силу. Но какой ценой? Капитан, о котором я рассказываю, поверил в своего Белого Кита так сильно, что убедил всю команду. Они плыли за его видением. И знаете, чем закончилось? Корабль нашёл кита. Или кит нашёл корабль — какая разница? В тот момент, когда объект веры материализуется, когда метафора становится плотью — вот тогда и приходит настоящий ужас.
— Почему?
— Потому что живая метафора — это монстр. Она не подчиняется законам реальности, но при этом реальна. Она невозможна, но существует. Белый Кит капитана был не просто животным — он был воплощённой яростью океана, материализованным проклятием, живым воплощением всего того, против чего восстал капитан. И когда они встретились…
Старик замолчал. Свеча вдруг дрогнула, хотя воздух оставался неподвижным.
— Что случилось? — Эразмус подался вперёд.
— Случилось то, что и должно было случиться, когда встречаются две невозможности. Капитан, который сотворил свою ненависть. И кит, ставший воплощением этой ненависти. Они уничтожили друг друга. Точнее — они завершили друг друга. Как два осколка одного разбитого зеркала, которые наконец совпали.
Эразмус вспомнил роженицу и младенца. Жизнь и смерть как два осколка одного события. Нельзя иметь одно без другого. Нельзя создать жизнь, не рискуя встретить смерть. Нельзя гнаться за китом, не становясь частью океана.
— Но тогда, — произнёс он медленно, — тогда получается, что всякое страстное желание — это саморазрушение? Всякая цель — это капкан?
— Не совсем, — старик покачал головой. — Видите ли, есть разница между целью и одержимостью. Цель — это направление движения. Одержимость — это когда направление становится тюрьмой. Капитан не просто хотел найти кита — он не мог не искать его. Он утратил свободу. А без свободы любое действие, даже героическое, превращается в механическое исполнение приговора.
— Кто выносит приговор?
— Мы сами. Всегда мы сами.
Старик встал.
— Я должен идти, доктор. Но запомните: когда в следующий раз вы увидите огни на мачтах — реальные или метафорические — спросите себя: это указатели пути или симптомы болезни? Это обещание или угроза? И помните, что иногда самый мудрый ответ — это «и то, и другое».
Он шагнул в темноту. Эразмус хотел окликнуть его, но вместо этого посмотрел на свечу. Она всё ещё горела — невозможная, вопреки законам физики, вопреки здравому смыслу.
Доктор протянул руку, намереваясь погасить пламя. Но в последний момент остановился. Потому что понял: если он задует свечу, ему придётся признать, что она была настоящей. А если она была настоящей, то и весь этот разговор был реальностью, а не галлюцинацией усталого ума. И тогда придётся спросить себя: а не являюсь ли я сам капитаном на своём корабле? Не гонюсь ли я за своим Белым Китом, называя его «долгом», «призванием», «служением»? Не является ли каждая смерть пациента моим личным поражением, подтверждением моей несостоятельности перед лицом высшей силы?
Эразмус убрал руку. Свеча продолжала гореть. Он пошёл прочь, оставив её на мосту — маленький вертикальный огонёк посреди спящего города.
А через несколько шагов обернулся — и не увидел ничего. Только темнота канала, неподвижная вода и отражение далёких звёзд, которые, быть может, уже погасли миллионы лет назад, но свет их всё ещё странствует через пустоту, не зная, что источник мёртв.
Иллюзия, пережившая реальность. Знак, переживший значение. Пламя, горящее после того, как сгорел фитиль.