Солнечный зайчик

Солнечный зайчик
Произведение не имеет отношения к политике и межгосударственным взаимодействиям,
является выдумкой автора, все персонажи  и события вымышлены
и все совпадения  с реальными событиями или людьми – случайны

Россия встречала его снегом – крупные пушистые белые хлопья медленно и тяжело кружились за окном поезда и падали куда-то вниз, туда, где тысячи, миллионы, миллиарды таких же узорчатых комочков сложили собой круглые снежные холмы, белые бескрайние луга, пушистые, будто бы меховые, новогодние наряды на деревьях. И эти безлюдные дали с изредка мелькавшими за окном деревеньками, эти посеребренные, словно нарисованные на рождественской открытке, леса, в голубоватой дымке от весело выглядывающего напоследок уже готового спрятаться за горизонт солнца, представлялись ему невероятным сном и самой прекрасной сказкой. И это солнце, не желающее уходить, пока не засверкает в последний раз, не осветит белоснежные равнины своим серебристым отблеском, виделось мужчине, сидевшему в одиночестве в отдельном купе и задумчиво глядевшему в окно, знакомым, родным существом, чем-то похожим на него самого, решившего противостоять всему миру, а прежде всего – самому себе.
Том ехал в Россию – страну, в которой за свои пятьдесят с лишком лет еще ни разу не бывал. Но он точно знал – Россия ждет его так же, как и он, избалованный деньгами и славой американец, ждет встречи с этой необычной, таинственно-романтичной страной глубокого, утопающего под ногами снега, белых медведей, разгуливающих прямо по улицам городов, и красивых, а главное – по-настоящему искренних женщин.
Он уже побывал во Франции и нашел там тонкое изящество кокетства, в Италии – и встретил там пламя жарких южных ночей, фейерверки эмоций и страсти. Воспоминания были прекрасны, но он ждал чего-то еще, того, что, наконец, станет его главным сюжетом, и почему-то этого «главного» он не находил, боясь и не желая признаться себе в том, что он, состоявшийся в жизни и карьере человек, отправившийся в почти что кругосветное путешествие на поиски увлекательной и захватывающей истории, ищет и не может найти только одно – самого себя.
Он ехал в Россию тайно, поездом через Белоруссию, желая разглядеть, узнать получше эту загадочную и прекрасную страну, впитать ее всей кожей перед тем, как познакомиться ближе, и, всего лишь на один день задержавшись в Питере, продолжал путь – его целью была Москва, родина его бабушки, русской эмигрантки, которая когда-то, в далекие и светлые дни своей юности была очень счастлива в дорогой сердцу березовой Руси. Ее грустневшие и одновременно светлевшие, будто вспыхивающие во время воспоминаний о России голубые глаза, долгие рассказы по вечерам в гостиной, редкие, незаметно смахиваемые тонкими пальцами узкой дворянской руки слезы – все это помнилось с детства Тому, которого бабушка ласково называла «Антоша» и учила русскому языку. Его мать – известная актриса – была всецело увлечена карьерой, постоянно пропадала на съемках, и Том был самым последним существом в ее жизни, которому она уделяла внимание. Отца – знаменитого режиссера, стоявшего у истоков Голливуда, являвшегося одним из кирпичиков его фундамента, он видел еще реже. Мальчишка был бы полностью предоставлен себе и по сути никому не нужен, если бы не всепоглощающая, словно материнская, любовь бабушки. Он был для нее, казалось, смыслом ее угасающей жизни, ее самым близким человеком, лучшим другом. И, нисколько не ограничивая его свободу, не стесняя, а награждая своей любовью, она рассказывала внуку о том единственном, что, кроме него, ей было когда-то дорого в этой жизни.


Ее юность в России пришлась как раз на переломные времена в истории – свержение царя, начало Гражданской войны. Мать ее умерла при родах младшего брата. Отец был занят неотложными секретными и очень важными делами, был постоянно в разъездах, месяцами не появлялся дома. Они с братом оставались одни с престарелыми гувернанткой и кухаркой, обещавшими не покидать «сироток» ни при каких обстоятельствах. В один из приездов отец почти с порога резко бросил: «В Москве оставаться сейчас опасно. Собирайтесь! Минимум на два месяца уедете в наше имение. А там – видно будет. Загадывать сейчас ничего нельзя». Так шестнадцатилетняя Елизавета с десятилетним братом Лешей оказалась в полузаброшенном имении в Рязанской области, где они не бывали уже несколько лет, на попечении двух пожилых женщин. Сначала она скучала, перечитала все книги в отцовой библиотеке, а потом, никем и ни в чем не ограничиваемая, решила все же оглядеть окрестности. Вокруг на многие километры расстилались поля, обрамленные березовыми лесами, которые так и манили к себе мягкими и трепетными взмахами ласковых ветвей. Лиза полюбила бродить в одиночестве по осыпающимся листьям, думать об отце, о будущем, о судьбе России, грустить, мечтать. В одно солнечное осеннее утро она так же шла, радуясь и печалясь от шороха листьев под ногами, и думала – почему она не художник, чтобы изобразить вот эту красоту такой, какая она есть. И вдруг она заметила поодаль мужчину – стоя на опушке и зорко вглядываясь вдаль, он делал набросок раскинувшегося перед ним поля, бегущей с краю дороги, устремляющейся к лесу, и дальше – в неизвестные дали. Лиза звонко рассмеялась этому совпадению ее мыслей и случайной встречи с художником. Мужчина обернулся в изумлении и улыбнулся приветливо. Его лицо казалось ей до странности знакомым. Не может быть! Нет уж, право, это он – Саша, сын князя Лесновского из соседнего имения! Сколько же лет они не видались? Лет пять наверное… Как он изменился, повзрослел и усики черные отрастил. Сколько ему? Уже, наверное около двадцати?
– Лизавета? Не может быть? Здесь? Одна? В такую пору? Как поживает Ваш батюшка? – узнавший ее Александр, подходя ближе, засыпал девушку вопросами. Она улыбалась, едва успевая отвечать…
От деревенской ли грусти, а скорее из-за сходства интересов, мнений, желаний, они стали встречаться ежедневно – Александр учил Лизу стрелять по птицам, но она, жалея их, нарочно промахивалась, он о многом рассказывал, показывал ей, как должны падать свет и ложиться тень на картине, и она заворожено наблюдала, как на чистом холсте появляются сначала неясные пятна подмалевка с размытыми краями, а потом они превращаются в лес и поле, в болото у опушки или в заброшенный пруд на покинутой усадьбе. Вот так дружа – разговаривая, смеясь и удивляясь тому, что каждый понимает другого еще до того, как тот что-то сказал, никогда не ссорясь и находя согласие во всех вопросах, они не заметили, что почти не расстаются и что стали необходимы друг другу, как воздух. На вопросы няни Лиза, смеясь, махала рукой: «Что ты няня, мы просто дружим!» Они не удивились ни первому соприкосновению рук, ни первому касанию губ – все в них, юных, светлых и радостных, словно бы наперекор войне, было так естественно, так слито с природой, нетронуто и невинно, что они даже поначалу и не поняли своей любви. А когда поняли – то решили, что будут вместе всегда, как это просто и легко решается только в юности, во время самой первой и настоящей любви.
Отец приехал неожиданно – они не пробыли в имении еще и месяца. Он был резок и серьезен: «Мы уезжаем в Соединенные Штаты Америки. Навсегда. Другого выхода нет. Завтра выезжаем в Москву». Сказал – как отрезал. Или – как убил. Лиза, накинув шаль, рванулась к двери. «Куда?!» – глухо и резко спросил отец, но, посмотрев в колючие и горестные одновременно глаза дочери, только рукой махнул: «Ступай. Прощайся». Он, конечно, уже все знал, и понимал лучше ее самой. Он глубоко и сильно любил дочь и сочувствовал ее горю, но сделать ничего не мог. И Лиза ушла, убежала через поля, не видя сквозь слезы ни яркого еще теплого осеннего солнышка, ни белых барашков облаков в нежно-голубом дымчатом небе. Убежала и не вернулась на ночь. Кухарка и няня всполошились искать, но отец вновь махнул рукой: «Времена сейчас такие. Пусть прощается». И вздохнул. Когда-то он вот так – до одури, до помешательства любил свою жену. Видно, наследственное это у них. А что поделать?!
И Лиза прощалась. Она тихо плакала, лежа рядом, обняв любимого, капая редкими крупными слезами на его плечо. Он гладил ее разметавшиеся светлые волосы, прижимал ее к себе и молчал. Теперь она была – вся его и одновременно – совершенно чужая. Сегодня она уедет в Москву, а через несколько дней их будет уже разделять океан. Он понимал, что можно обещать друг другу и говорить все, что заблагорассудится, но видятся они сегодня в последний раз. И снова с силой прижимая Лизу к себе, Александр отворачивал лицо – он не хотел, чтобы она видела, как он плачет.
Без страха и стеснения, пытаясь хоть в чем-то быть непокорным в своей покорности судьбе, он проводил Лизу до ее имения. Она повернулась к нему, прижалась что есть сил и, подняв мокрые, припухшие от слез глаза, прошептала: «Я не смогу вернуться. Но я буду тебя ждать. Всю жизнь. Тебя одного». «Если я смогу, – тихо ответил он, – если будет хоть малейшая возможность, я приеду, я найду тебя, обещаю». Он долго не мог отпустить ее руки, она никак не могла отнять свои холодные пальцы от его горячей ладони, прикосновение длилось, длилось, ослабевая, но не в силах оборваться. Наконец, ее рука скользнула вниз, она отвернулась и, закрыв лицо ладонями, пошла по направлению к дому, где – она не видела – прижавшись лбом к оконному стеклу, стоял отец. Он ничем не мог помочь дочери, он винил себя в ее приезде сюда, в ее горе, но оставить ее в России он не мог – в сложившейся ситуации это означало бы ее погибель. Взять же Александра с собой на данный момент не было никакой возможности. Может быть, потом… если их любовь не поутихнет в разлуке.
Любовь не поутихла – они писали друг другу почти ежедневно. Большинство писем не доходило. Потом Александр пропал совсем. Вестей о нем не было. В Америке Лиза родила мальчика, которого назвала в честь любимого Александром. Через несколько месяцев стало известно, что его отец погиб, сражаясь в рядах армии Колчака. Лиза слегла и не вставала – бледнела, худела, таяла на глазах. Потом, когда под глазами появились голубоватые тени и бледные запястья от худобы стали казаться полупрозрачными, вдруг пришла в себя, словно возродилась, вновь занялась ребенком, увлеклась живописью. Но стала какая-то другая – будто и не она вовсе, будто задумчивая молчаливая тень. И мужчин в ее жизни больше не было – второго такого на свете не существовало, а другой ей был попросту не нужен.
И вот, в старости, отдав всю свою накопившуюся десятилетиями нерастраченную любовь внуку, она заворожено шептала ему вечерами:
«А знаешь, что лучше всего на свете, Антоша? Свобода делать в жизни, что душа твоя просит, березы в России и глаза любимого человека».
Она ушла – дождалась и ушла – к нему, единственному своему мужу, а слова запомнились, запали в память мальчишке на всю жизнь. И, конечно же, первый фильм, сразу сделавший его знаменитым, фильм, над которым он долго работал, за который получил свои первые награды, был о России, русской эмигрантке Лизе и о ее погибшей, но нерушимой любви.


И все же его родиной была Америка, во имя этой страны и для нее он трудился и творил всю свою жизнь. Но в последнее время, с появлением в его вьющихся русых волосах серебристых отбликов, Тому вдруг стало казаться, что и жил, и творил он не там, не так, и чего-то настоящего, действительно ценного, он не сделал – самый главный сценарий не написан, лучший фильм не снят, единственную любимую женщину не нашел. А позади – и предательства друзей, и расставания, и разочарования в любви, и боль, и потеря юношеской страстной веры в счастье. Рядом же – сверкающая красота Голливуда, сияние, блеск, сладкие лживые улыбки. А главного, самого важного, нет – чем жить, чем дышать, чем гореть, чем увлечься, наконец, так, чтобы съемки нового фильма поглотили полностью, заставили забыться и не думать – ни обо всем, что не свершилось, ни о безграничном одиночестве успешного богатого человека в мире чужих столь же блистательных лиц. Ни о чем не думать! И в поисках вот этого «настоящего» сюжета он бросил все и решил путешествовать по миру, играя других людей, проживая чужие жизни. Уже почти полгода он был кем-то другим, и только закрываясь один в гостиничном номере, Том снова становился собой – совсем ненадолго. Но дни, весело пролетавшие в Европе, приносившие радость и довольство, не наполняли душу спокойствием и теплом, и сюжет – история, которая тронула бы сейчас его сердце, а потом и сердца миллионов зрителей, не находилась. Казалось, обо всем, что горело и сверкало в его душе когда-либо, он уже снял фильмы. Том все упорней и настойчивей искал сюжетную линию в самой жизни, но душа была равнодушна и пуста, только мозг плел и придумывал невиданные перипетии обстоятельств, слишком искусственных для того, чтобы ради них возвращаться в Америку и приступать к съемкам. И все чаще вспоминалось старое лицо бабушки, ее полные света голубые глаза, и Москва, которую Том не планировал посещать, стала звать и манить неведомыми надеждами и неясными мечтами.
И Том смутно чувствовал, что именно здесь судьба смешает его карты, и он не сможет снова привычно играть разных, им же самим выдуманных героев и скучать от легких и ненужных побед и необидных поражений. Ему придется жить. Просто жить. И как же он хочет этого! 


Люди спешили на работу – сбившись в кучки, бежали за редкими автобусами, выстраивали очереди в ожидании маршруток. Город, наконец, дождавшийся зимы, сменившей долгую слякотную осень, и ловивший теперь подмерзшим асфальтом частые легкие снежинки, просыпался, словно муравейник, наполняясь суетой и беготней. Люди торопились, транспорт мелькал перед глазами, загружаясь дополна самыми разными, но в толпе кажущимися похожими фигурами и лицами, и отъезжал, уступая место другому, готовому принять очередную порцию одинаковых людей, под теплыми шубами, куртками, дубленками которых прятался – под каждой – целый мир, своя судьба, неповторимая и не похожая на другие.
Вот в такой же обычной для столицы утренней очереди на маршрутку стояла Лена – невысокая, голубоглазая, в короткой дубленке, из-под коричневого пушистого капюшона которой виднелась светло-русая челка, чуть влажная от мелких снежинок, падающих в эту зиму первый раз. Петербург еще полмесяца назад завалило снегом, в Москву же зима по странной случайности пришла только сегодня и наполнила сердца людей, привыкших уже к сухому обледеневшему асфальту, радостью ожидания грядущих праздников, катания на санках, лыжах, коньках. Ленка тоже радовалась снегу – где снег, там и елка, снеговики и Дед Мороз. Она улыбалась этой мерзлой погоде и подставляла крохотным снежинкам свою порозовевшую прохладную ладонь. Она в свои двадцать пять лет не стыдилась и не боялась оставаться немного ребенком и не переставала радоваться жизни, вычеркивая из нее все плохое, забывая это, словно кошмарный сон. Ее лицо было светлым и добрым – она твердо знала, что, если разозлиться на весь мир, на людей, когда-то плохо поступивших с ней, то им будет хуже, тяжелей, трудней жить и бороться за эту жизнь, им – ей и ее маленьким дочуркам-близняшкам.
Когда-то, в тяжелый и страшный момент ее жизни, Лене, оставленной первым и единственным ее любимым и дорогим человеком, было ненавистно все вокруг, были чужды и непонятны человеческая подлость, трусость, низость. А теперь, спустя почти три года, она успокоилась и, не поняв и не простив, словно забыла, просто пообещав себе – не вспоминать.
А что можно было помнить? Как красивый и веселый мальчик, перспективный сын обеспеченных родителей, погрустнел, узнав о беременности подружки, и перестал твердить свое бесконечное «люблю». А когда выяснилось, что детишек будет двое, он протянул Лене сложенную пачку купюр: «Ну,… это на врача…», но натолкнувшись на ее презрительный и горький взгляд, пожал плечами: «Дело твое, как хочешь…» и исчез в дверном проеме, произнеся спокойное и уже ничего не обещающее «пока». Лена не верила, плакала, с последней надеждой ждала его появления, хотя бы телефонного звонка, но сама не искала его – не хотела и не могла просить, требовать, молить униженно или звать обратно. А на уговоры избавиться от детей, которые она слышала постоянно ото всех, кроме доброй и понимающей матери, отвечала неприятной ухмылкой и странным для ее светлых лучистых глаз колючим взглядом.
Ей было обидно даже не то, что ее оставили с двумя, еще не родившимися детьми, – бросили не ее – Лена это прекрасно понимала, а то, что отказались от двух маленьких, уже заранее никому не нужных крошек, а от нее – уже заодно. Но Лена уже любила и ждала их – двоих маленьких комочков, щекотно толкавшихся в животе, и никто бы не убедил ее расстаться с ними. И, дождавшись их появления на свет, она отдала своим девчонкам столько любви и внимания, что, казалось, они совсем не ощущали нехватку отца. Вот и сейчас она жила своими дочурками – своими крохотными светловолосыми копиями: веселой и немножко озорной Машулькой и спокойной послушной Дашулькой.
И все как-то само собой наладилось, утряслось, Ленина жизнь потекла своим чередом, привязанная к детскому режиму. И радость от открывшегося нового перекрыла в ее душе все старые обиды. Было только одно «но», причиняющее Лене смутное чувство беспокойства, – от нехватки денег, оставив годовалых малышек на своих маму и бабушку, скрепя сердце, она вынуждена была пойти работать. Правда ей, неунывающей, и работа приносила настоящее удовольствие. Лена, с детства любившая развлекать подруг сказками собственного сочинения, теперь дала волю своим способностям: она вела в женском журнале детскую рубрику, а заодно выдумывала душещипательные истории про несчастных и брошенных женщин, которые находили себя в этой жизни и обретали счастье – заслуженное и долгожданное. Своими рассказами она призывала женщин не унывать, не опускать руки, не жаловаться на судьбу, напротив – она побуждала действовать, достигать своей цели, мечтать, верить и не останавливаться на полпути. Она писала о себе, каждый раз представляя себя в новой роли, проживая в лице своих героинь самые разные жизни, исполняя на бумаге все свои самые заветные мечты – влюбляясь, теряя и возрождаясь, находя себя вновь. И как-то ненавязчиво вселяла в читательниц уверенность, что все и всегда еще может хорошо разрешиться, нужно просто не бояться жить. И из-за ее жизнеутверждающих рассказов журнал раскупался особенно охотно – каждая читательница находила в героинях какие-то свои черты.
А приходя с работы, она собирала своих двухгодовалых дочурок и шла с ними гулять – в парк возле дома. И, живя так и стараясь увериться в том, что она полностью счастлива, Лена убеждала себя, что мужчина ей просто не нужен. Гвоздь она, выросшая без отца, могла приколотить и сама, а в любовь не верила, да и просто боялась ее, жить же без любви – под одной крышей с чужим человеком она не считала возможным. Но, избегая мужчин, Лена чувствовала, что есть в ее сердце, отданном детям и творчеству, один пустой, незаполненный уголок, и очень редко, но горько плакала по ночам.
А днем – светилась и улыбалась – искренне, от души, и в этом смехе над всеми проблемами, над усталостью, над одиночеством, в этой доброй и приветливой улыбке всему миру и была ее жизнь. И, несмотря на все неприятности, встречающиеся на пути, ей казалось, что мир тоже улыбается ей в ответ.


Усевшись в непрогретую маршрутку на холодное кожаное сиденье, Лена поежилась, обвела всех взглядом, увидела рядом хмурые сонные лица и искренне пожалела их обладателей. Ей, Лене, жилось хорошо и радостно хотя бы потому, что она верила, что именно так живет, и еще потому, что ей не на кого было злиться, обижаться – в ее жизни не было ни одного раздражителя, а если таковой появлялся, она не хотела этого замечать и конфликт, не успев наметиться, исчезал сам собой.
Толпа из троллейбусов, автобусов, маршруток – нестройные ряды пассажиров, спешивших от остановки к метро, понесла Лену за собой. На миг она приостановилась у киоска с прессой, чтобы купить что-нибудь почитать в дорогу, и вдруг невольно замерла, наблюдая странную картину – в нескольких шагах от нее мужчина, одетый во что-то нелепо-непонятное: длинную желтую кожаную куртку, красную кепку набекрень, серые штаны, закатанные внизу, белые кроссовки, темно-зеленый шарф, несколько раз обмотанный вокруг шеи, – мужчина, похожий то ли на бездомного, нашедшего сверток с выброшенными вещами, то ли на сбежавшего из цирка клоуна, стоял у лотка с апельсинами, непонятно откуда и зачем взявшегося около станции метро. Лена, остановив на нем случайный взгляд, хихикнула и на миг застыла, с интересом разглядывая смешного незнакомца. «Может, съемки?» – мелькнула в ее голове мысль, девушка огляделась, но камер нигде не было. Лена, все еще улыбаясь, пожала плечами и шагнула к киоску, не отрывая все же любопытного взгляда от чудного мужчины. Неожиданно тот вдруг схватил апельсин и, забыв про свой лоток, кинулся наперерез толпе к яркой молодой брюнетке заносчивого вида и забормотал быстро с мягким, вероятно прибалтийским, акцентом:
– Девушка, возьмите, от всего сердца! Девушка, вы такая красивая! – он, чуть опередив ее, шел рядом поднося к ее лицу большой и яркий апельсин. Девушка повернулась к нему и резко отчетливо ответила:
– Вы, непонятно что, идите торгуйте своими апельсинами! – и, стуча каблучками, направилась вниз по ступенькам в метро. Он же без сожаления, со странным задумчивым выражением лица постоял миг, глядя ей вслед, пожал плечами, подняв брови, чуть усмехнулся уголком губ и направился обратно к своему лотку.   
И в этот момент два школьника-подростка, торопливо снующие между людьми с рюкзаками на плечах и видимо очень опаздывающие на занятия, пробегая мимо, случайно задели лоток и, даже не обернувшись, поспешили дальше. Странный человек, которого самого едва не сбили эти шустрые дети, ошарашенно покачал головой и застыл, глядя, как катятся в разные стороны, разбегаясь по припорошенному асфальту, круглые оранжевые шарики. Он постоял еще в задумчивости несколько мгновений, затем медленно присел и начал собирать их, складывая обратно, и Лена не заметила сама, как в порыве жалости к этому человеку, забыв про некупленный журнал, она кинулась к апельсинам.
И подняв взгляд от земли, складывая первые апельсины, Лена вдруг поймала его вопросительно-удивленный взгляд – глаза мужчины, серо-голубые, проникновенно печальные сейчас, но таящие в себе какую-то неизвестную глубину, на миг остановились на Лене. Она ответила ему ободряющей улыбкой.
– Я Вам помогу! – Заговорила она быстро, успокаивающим тоном, – Да, не переживайте Вы так, купят Ваши апельсины! Ну, хотите, я немного куплю – на работу отнесу, и домой, девчонкам!.. – подбадривала она этого странного продавца фруктов, не глядя на него, быстро складывая апельсины назад.
– Все! – Радостно улыбнулась она. – Можете снова торговать! – Лена подняла на торговца довольный взгляд и вдруг наткнулась на его глаза – бездонные, странные, то ли недоверчивые, то ли ошеломленно-радостные глаза полусумасшедшего человека.
 – Это ты? Откуда ты появилась?  – спросил он с тем же мягким выговором. Лена смотрела на него завороженно-внимательно, смущенная его взглядом, его тоном. Ему было около пятидесяти и он был красив, или, скорее, привлекателен очарованием настоящего мужчины – в нем вдруг исчезло прежнее жалкое, обиженное, оно сменилось другим – покоряющим, почти царственным. Теперешнее выражение его лица настолько не сочеталось с нелепостью его одежды, что Лена, встрепенувшись и почувствовав неловкость, встала:
– Ладно, большое пожалуйста за все, я пошла. – Пролепетала она быстро и невнятно.
Мужчина поднялся, встал рядом, произнес тихо, с сомнением:
– Неужели, ты пришла сама? Так не бывает. А, может, бывает именно так?
Лена подавленная, смятенная, шагнула назад, кивнув на прощанье, но в этот миг он поймал ее прохладную влажную от намоченных снегом апельсинов ладонь в свою – большую, жесткую, почему-то почти горячую:
– Только не уходи. Пойдем, погуляем, посидим, поговорим где-нибудь. Где захочешь. Не уходи только!
– Мне на работу… – бормотала Лена, чувствуя, как согревается ее левая ладонь и тепло идет выше, к сердцу. Но нет, она не допустит! Она никогда и никому больше не позволит нарушить свою спокойную и размеренную жизнь, тем более этому разноцветному психу, который, кстати, до этого преследовал другую девушку!
Он молчал, глядя на нее сверху, – он был выше Лены – и, положив ее руку в свою ладонь, едва касаясь, нежно гладил ее пальцами другой руки, глаза его теперь улыбались,
– Ни на кого не похожая. – Прошептал он. – Совсем другая…
Лена смотрела на него, удивленно и зачарованно, а прикосновения вызывали теплые мурашки.
– Я опоздаю. – Все так же тихо проговорила она, впрочем теперь девушка не была уверена, что для нее это важно. – Чего Вы хотите?
Он был странным, тоже сильно отличавшимся от остальных. Нет, его нельзя было принять за человека пьющего или бездомного. Возможно он напоминал иностранца – по жестикуляции, легкому акценту, какому-то нездешнему выражению лица. Многие ее соотечественники после 40-45 лет начинают затухать – и первыми погасают огоньки в глазах, взгляд становится усталым, «пожившим», «повидавшим», потом начинаются разговоры о возрасте и еще довольно молодой человек заранее старит сам себя – мировосприятием и навязанными обществом стереотипами. Этот же был мужчиной с мальчишеским задором в глазах – таких мало, они цепляют, за ними хочется идти.
– Чего я хочу?… – Он на миг игриво завел глаза, отчего у Лены пробежал холодок по спине, и мелькнуло неожиданное, будто бы и не ее желание, коснуться кончиками пальцев этих, ставших кокетливыми, глаз, прижаться к ним губами. В нем было что-то неизъяснимо волшебное, чарующе родное, что волновало и пугало ее одновременно. Она пыталась выгнать из своей души нелепую тягу к незнакомому человеку, хотела уйти, но отчего-то не могла.
– Если Вам нужна девушка, чтобы… – Начала она возмущенно, вновь вспомнив скрывшуюся в переходе брюнетку и пытаясь за злостью скрыть свое смущение, но он поднес палец к губам и зашептал быстро, с жаром:
– Подожди… Ты ничего не понимаешь!
– Нет! – Лена с силой рванулась из его руки и побежала вниз по ступенькам, не оборачиваясь, к успокоительной давке метро. Лишь в вагоне она отдышалась и посмотрела на свою левую руку, словно на чужую, – прохладные пальцы еще помнили нежное тепло его прикосновений.
– Бред какой-то… – Прошептала она, пытаясь отмахнуться от мыслей об этом необычном, но потрясающе обаятельном человеке. И какие же у него губы…


Он не догонял, а смотрел вслед очень странным взглядом, совсем другим, чем недавно на брюнетку.
Лена уже не могла увидеть, как разноцветный человек задумчиво закурил и достал из кармана куртки мобильный телефон, набрал номер и выключил, продолжая курить, светло и грустно глядя вниз, туда, куда вереницей убегали ступеньки, туда, где минуту назад скрылась испуганная своими чувствами девушка.
Человек в сером стильном сером пальто прервал его размышления:
– Налоговая инспекция. Ваше разрешение на торговлю?
– Какой дакумент? Я нэ говорю русский.
– Ну, тогда раздевайтесь и проедем с нами! – глаза подошедшего смеялись.
Разноцветный мужчина улыбнулся широко и открыто, но во взгляде скрывалась потаенная мысль, которая беспокоила и мешала.
– Ну, как эта? – с интересом спросил «инспектор». – Понравилась?
Мужчина медленно расстегивал куртку, глядя немигающим взглядом на землю, на подтаивающий от множества ног снег:
– Та, которая была запланирована, назвала меня «Непонятно что» и убежала в метро. «Непонятно что», ты представляешь! – Он громко расхохотался. Так меня еще не оскорбляли. Даже не «Непонятно кто», а словно я шкаф какой-то. – С ней пропускаем первые встречи и даем сразу пятую. Пусть локти покусает и на всю жизнь запомнит.
– А вторая?
– А другая – одиннадцатая. Она появилась сама, ее не было в планах.
– Значит – списываем со счетов?
– Нет. Сделаем исключение. Она интересная… – проговорил он негромко, будто сам себе.
 – Согласен, симпатичная. – Произнес мужчина в пальто с воодушевлением.
– Да, не об этом я! – с долей раздражения ответил разноцветный, уже снявший куртку, кепку и шарф и державший это в руках, – теперь на нем была другая куртка – короткая, кожаная с мехом, бежево-коричневого цвета, в ней он казался стройнее и лет на десять моложе. – Особенная она какая-то… – Он улыбнулся, но быстро поджал губы – Не понимаю чем, но особенная. Настоящая, добрая. Как родная. Знаешь, – с воодушевлением продолжил он и замолчал, глядя в сторону, – У нее глаза… как у моей бабушки… светлые, лучистые…
Второй смотрел на него пристально, вопросительно.
– Теплые глаза доброго человека. – Продолжал тот. – И такие же искристо-синие… Ты, давай, готовься, дальше поедем. И еще, – его задумчивый долгий взгляд остановился на собеседнике, – Узнай там про нее все. Потом пришлешь своего человека. Только вся информация лично – не нужно мои игры ни в электронной почте, ни в мессенджерах отражать.
Мужчина в пальто пожал плечами и рассмеялся:
– Ну, противозаконными твои действия не назовешь. Впрочем, как знаешь… И когда ты уже утихомиришься?
Бывший разноцветный поднял брови, усмехнулся уголками губ:
– Боюсь, что никогда. Но – очень хотелось бы.


Весь день Лена то грустила, уставив остановившийся взгляд в окно, то веселилась до крайности, но было в ее громком смехе что-то напускное, ненастоящее, будто бы она пыталась что-то в себе заглушить или перекричать. Коллеги удивлялись и не узнавали ее:
– Не заболела ли наша Любомудрова?
– Да, влюбилась, наверное. Влюбомудрилась по уши!
– Хорошо бы, давно пора, а то молодая девка – а как сухарь: дети, дом, работа, а себя самой словно и нет.
 – Знаешь, один кровь попортит, а память иногда на всю жизнь останется!
А Лена то вспоминала и радовалась, то горько жалела о безвозвратной потере. Иногда кажется – один шаг отделяет тебя от прошлого и все еще можно возвратить, но как часто мы из страха, не подумав, делаем этот шаг совсем в другую сторону, проходит всего лишь миг, но вернуть уже ничего нельзя. И чем неожиданней для нас самих наш же поступок – этот «шаг не туда», чем больше противоречит он нашей сущности и подлинным нашим желаниям, тем больнее потом по множеству раз проходить его мысленно в правильном направлении, и взывать к себе «Почему?». Лена не расставалась с ним сегодня весь день – в своих опоздавших мечтах она с радостью соглашалась остаться с ним, отпрашивалась с работы и ходила с незнакомым, но теперь столь желанным человеком, по коротким московским улочкам, на их лица падали пушистые хлопья, и он держал ее маленькую замерзшую руку в большой и теплой своей.
   

– Привет, Максим. Ну, что узнал? – мужчина в коричневой кожаной куртке, смотрел задумчиво и внимательно.
Только что севший в черный автомобиль премиум-класса приторно-красивый молодой парень: черные волосы, ярко-синие большие, чуть раскосые глаза в обрамлении темных ресниц, прямой нос, волевой подбородок с ямочкой, – парень, похожий больше на картину из женского журнала, чем на реального человека, достал блокнот и начал монотонно и равнодушно:
– Привет. Не густо в общем… Елена, двадцать пять лет, не замужем, две дочери-двухлетки, близнецы: Маша и Даша. Работает журналистом – пишет дешевые статейки. Закончила МГУ, факультет журналистики, куда поступила с первой попытки. В школе, университете училась хорошо. Дружелюбная, веселая.
– Добрая… – добавил мужчина в куртке.
Парень поднял бровь и продолжил:
– Возможно… Об этом не написано. Несколько подруг, одна близкая. – Он помолчал, потом добавил без энтузиазма. – Положительно, неинтересно, скучно. Как у всех.
– Если мою биографию расписать по годам и пунктам, вряд ли будет интересней. А ведь мне есть в чем позавидовать. Нет? – Мужчина, его собеседник, прикурил сигарету и насмешливо улыбнулся.
– Согласен. – Пожал плечами парень.
– А где у нее муж, ну или отец девочек? – Спросил тот, не отрывая от информатора взгляда и крепко затягиваясь. Весь его вид выражал умиротворенное и спокойное равнодушие, только сигарета часто касалась губ.
– Я же говорю – нет мужа. И отца у девочек нет, как, впрочем, и у нее самой. Если точнее, у нее был приятель, но, узнав о двойном подарочке, сбежал. А она, ненормальная, взяла их и – родила.
– И правда, ненормальная... – Мужчина, мрачнея, замолчал, и, повернувшись к окну, сидел тихо, затем потянулся за новой сигаретой и выжидающе посмотрел на молодого человека на пассажирском сиденье.
– Вот адрес, телефонные номера: домашний, рабочий, мобильный. – Продолжил тот. – Будет что новое, я Вам сообщу.
– Спасибо. – Мужчина протянул ему несколько денежных купюр.
Парень улыбнулся:
– Вам спасибо! – и быстро вышел из машины.
Не прошло и минуты, как в стекло сбоку постучали.   
Миловидный белокурый парнишка лет двадцати трех, с по-детски добродушным лицом и голубыми глазами, не лишенными хитрецы, негромко спросил:
– Можно?
– Присаживайся. – Кивнул ему мужчина.
– Та-ак, – тот, немного смущаясь, открыл ежедневник, – Светлана, двадцать семь лет, разведена, сын семи лет, живет у бабушки в Подмосковье. Образование среднее специальное: после школы закончила медицинский техникум. Работает в клинике медсестрой, подрабатывает массажисткой. Веселая, яркая, острая на язык. – Он понизил голос, продолжая восхищенным полушепотом. – Та-ка-я! Ну, очень красивая.
Мужчина поднял бровь и повел плечом:
– Может быть… – И добавил, размышляя о чем-то своем:
– Неинтересно.
– Да что Вы! – Воскликнул парень. – Такая девушка! Настоящая актриса! Эффектная, броская, к тому же – блондинка. Вот адрес, телефон. Будет что новое – появлюсь.
И, уже выходя, парень обернулся и прошептал страстно, еле слышно:
– Не пожалеете! С такой можно всю жизнь прожить! Ради такой…
– А что ж ты сам-то не хочешь с ней – всю жизнь? – усмехаясь перебил его мужчина.
– Да разве я ей нужен – бедный студент из Иркутской области?! Что у меня есть? Общага и стипендия. А она – королева! Она меня и не видит даже!.. – в голосе парня зазвучали горькие нотки. – Такие женщины только для мужчин, как Вы!..
– А ты расти, добивайся и станешь, как я. – Добродушно улыбнулся тот. – И эта Светлана будет мечтать, чтобы рядом с тобой постоять. Да и, в конце концов, какая для любви разница – студент ты или президент?
– Это Вам так кажется. Вам проще! – невесело ухмыльнулся парень.
– Сейчас проще. А в твои годы я лез напролом, несмотря на богатое семейство. У родителей была позиция – никакой помощи с их стороны, всего добивайся сам. И ты иди и бери то, чего хочешь! – Почти грозно приказал ему мужчина. – Желаешь – добивайся. Иначе – не получишь ничего! А если сидеть и жалеть себя, так всю жизнь прожалеешь и умрешь под забором!
Дверь за парнем захлопнулась, мужчина закусил нижнюю губу, задумался, рассмеялся, сказал тихо, сам себе:
– Каждому – свое. А я на такой – ослепительно красивой блондинке – уже был женат.
Парень исчез, а через несколько минут его место на сиденье занял плотный коротко стриженый мужчина в очках:
– Ирина. Тридцать пять лет. В разводе. Детей нет.
– Бедняжка… – Невольно вырвалось у человека, сидящего за рулем. – Я вот всю жизнь чужих воспитывал, а так хотелось своих…
– Понимаю…
Полный помолчал, затем продолжил размеренно:
– Работает экономистом в крупной фирме, закончила университет…
– Да что Вы мне здесь устроили! – взорвался вдруг второй. – Школы, институты, университеты! Я что их – на работу беру? Вы мне личные их качества покажите, чем живут, о чем мечтают! Вот согласится она, бизнес-леди, уехать со мной на мою родину, в какую-нибудь далекую деревню свиней пасти только ради того, чтобы быть со мной рядом?
Полный мужчина засмеялся в ответ:
– Моя жена тоже бы не согласилась.
– У меня было две жены и, поверь, много разных подруг. И теперь я на компромисс с собой не пойду! Мне теперь – или все подавай, а нет всего – так ничего не надо! Я этой полулюбви, полустрасти и полуверности за свою жизнь насмотрелся и наглотался. И больше – не желаю.
– Я вот только одного понять не могу, Вы уж меня извините за такой вопрос, – большинство фотомоделей и красивейших актрис во всем мире посчитали бы за счастье быть рядом с Вами. И неужели среди них не найдется той одной-единственной? Так что же Вы делаете, кого Вы ищете здесь, когда Вам стоит поманить пальцем…
– Я хочу, я жду, чтобы меня полюбили за меня самого, такого, как я есть, в любом моем обличье. Чтоб не развлекались со мной, не использовали, а именно любили. Не за деньги, не за славу – просто так. Потому что я – это я. А если женщина полюбит меня бездомным жалким бродягой, я надеюсь, ей не составит труда полюбить меня успешным и знаменитым. Хотя – кто знает…
– Интересная позиция. Ищите, да обрящете… – медленно и отчетливо проговорил человек в очках и добавил горячо:
 – Знаете, а я Вам завидую! Вашей вере в счастье и в любовь! Хотя лично я ни в то, ни в другое не верю. Сам вот не искал, не думал: познакомились, поженились, живем. А может, так оно и лучше?
– По вере дается… А мне и осталось-то – только верить… – ответил мужчина в кожаной куртке и отвернулся к окну.


На обратном пути, выйдя из метро, Лена остановилась – конечно, утреннего странного незнакомца не было на прежнем месте, и даже след от его лотка с апельсинами занесло снегом. Будто почудился он ей или приснился. Девушка задумчиво стояла, глядя в образовавшуюся без него пустоту, а перед глазами были его игривый ласковый взгляд и очаровательная улыбка. Она пожала плечами – милое воспоминание, нужно будет вставить этот этюд в один из ее рассказов, может быть хоть там по ее воле героиня станет счастливой. А она… правда, жаль, что она больше никогда не увидит этого человека. Хотя – может и к лучшему. Зачем бередить душу. Но, проезжая в маршрутке освещенные фонарями улицы, глядя на крупные снежинки, придававшие вечернему городу сказочный вид, девушка все вспоминала о нем – надо же, даже снег ассоциировался с этим незнакомцем. Но это пока, потом забудется, пройдет.
Уже неподалеку от дома Лена привычно свернула к небольшому магазинчику, куда часто забегала после работы, – он отличался от сетевых уютностью и необычными продуктами – вкусной выпечкой, необычными полуфабрикатами, и вообще девушке просто нравилась домашняя атмосфера, царившая там, – в этом маленьком помещении, приютившемся среди супермаркетов, было что-то доброе и теплое из детства.
В несколько смятенных чувствах, полностью углубленная в свои мысли, Лена подошла к магазину. Заходя внутрь, она обернулась, придерживая дверь для следующей за ней бабули, пробежала взглядом по прилавку – есть ли детский кефир, и вдруг, натолкнувшись на что-то глазами, оступилась и поперхнулась одновременно. Гулкие удары сердца были настолько сильными, что отдались в ушах. За прилавком молочного отдела стоял он и, не замечая ее появления, отпускал товар покупателям, улыбаясь женщинам и знакомо игриво закатывая глаза. Те отходили от прилавка нехотя, с улыбкой, иногда бросая от дверей прощальный взгляд и полуулыбку, которые он, в свою очередь, ловил на лету, приветливо кивая в ответ. Какой же он потрясающе очаровательный все-таки! Наверное, женщины сходят с ума от одной его улыбки. Он бы мог неплохо устроить свою судьбу. Почему же он этого не делает? Подрабатывает то тут, то там… Но уж с ней, бесприданницей, точно никакой выгоды не получишь. С ней? Что за ерунда лезет в ее светловолосую голову? Ну, видит она человека второй раз подряд. И что? Скорее всего, это просто совпадение – он где-то неподалеку живет и работает в торговле. Лена, не отрывая от него взгляда с долей симпатии и, как ни странно, едва заметной ревности, замерла посреди магазина, размышляя – подходить ли, а он будто нарочно не замечал ее, улыбаясь другим. Лена, обычно спокойная и сдержанная, удивляясь своим теперешним стремлениям и поступкам, уже хотела уйти, но передумала. И не потому, что за кефиром нельзя было зайти в другой магазин, а оттого, что, ведомая каким-то внутренним чувством, противоречащим ей самой, привычной, прежней, всего лишь вчерашней, Лена очень хотела снова взглянуть ему в глаза и понять – хотя бы что-нибудь. Теперь нужно было выстоять и не уйти. Но, глядя на него, на его серо-голубой джемпер, видневшийся из-под темно-синего магазинного фартучка, чудом налезшего на его крепкую фигуру и забавно топорщившегося по бокам, на улыбающиеся губы, искрящиеся глаза, Лена оттаивала. Было даже не очень важно, что он не видит ее, – может, и правда, не помнит. Ей хватало того, что смотрит она и, сама того не осознавая, любуется им. Девушка не заметила, как подошла ее очередь. Он, бросив на нее прохладный взгляд мельком и равнодушно спросив: «Что Вам?», вдруг посмотрел снова и отвел вспыхнувшие глаза. Узнал! Сейчас он был другой – молодой, красивый, игривый, но за напускной веселостью и легким флиртом со всеми чувствовалась едва заметная нежность именно к ней – такое не спрячешь. Лена осознала это каким-то десятым чувством – в его взгляде на нее не было игры, с ней он не флиртовал и не так широко улыбался. Взгляд на нее был глубоким и ласковым, словно он просто рад ее видеть, думал о ней, соскучился.
– Четыре кефира детских, четыре сока, в маленьких бутылочках и четыре творожка, тоже детских. – Говорила Лена нежно и негромко.
– У Вас четверо детей? – спросил он также негромко.
 – Двое. – Ответила она, не отводя от него становящимися непроницаемыми глаз. – Девочка и девочка. – Вот сейчас она посмотрит на реакцию и узнает настоящее к ней отношение.
– Это здорово! – Улыбнулся он. – А я всю жизнь так мечтал о детях!
– Думаю, у Вас еще все впереди.
– Правда? – Он смотрел на нее откровенно и глубоко, словно спрашивая ее – а вот она родила бы ему, несмотря на то, что он намного старше и, еще хуже, – что к своему возрасту не добился толком ничего в жизни.
Лену смутил этот слишком искренний взгляд, она опустила глаза, невольно опять скользнув взором по его губам, и снова подняла взгляд, пытаясь бороться со стеснением.
– Правда. – Вы молодой, у Вас все впереди. – Она прочитала вопрос в его взгляде и, хотя пока не могла ответить однозначно, но нравился он ей все сильнее.
– Я очень в это верю, и для меня важно, что Вы так считаете!… – Искренне проговорил он, глядя ей в глаза завораживающе нежным взглядом. – Пакет? – Вмиг переменил он тему, будто и не было предыдущих слов.
 – Да… Пожалуйста.
Лена протянула деньги, неожиданно даже для самой себя решив  расплатиться наличными, чтобы иметь возможность коснуться его.
– Ваша сдача. – Он отсчитал ей несколько монет и, пересыпая их девушке в раскрытую ладонь, накрыл ее своей. Лена вновь, как утром, ощутила в руке тепло, прогревающее до сердца. Он смотрел на нее взглядом, выражающим жестокую борьбу с самим собой. Лена задохнулась, осознавая, как щеки резко бледнеют, а затем их быстро заливает краска, и замерла, не шевеля отданной ему рукой, но ощущая ее всем телом.
Сзади собиралась очередь, и подбежавшая худенькая девушка-продавщица с длинной косой, крашенной в рыже-красный цвет, без тени недовольства принялась обслуживать покупателей, с любопытством косящихся на пару, неотрывно смотрящую друг на друга через прилавок.
Наконец, словно сбросив это наваждение, Лена глухо проговорила: «Спасибо» и, забрав свою, вмиг освобожденную, но еще горящую руку, вышла из магазина. И через миг – вдохнув с порога освежающий ледяной воздух, вернулась обратно. За прилавком его уже не было. Все та же продавщица, заметив вновь появившуюся Лену, разулыбалась, пожала плечами, помахала рукой в сторону черного хода и развела руками, всем своим видом показывая – «Улетела пташка. Куда не знаю», и продолжила обслуживать покупателей. Лена, уже начинающая привыкать ничему не удивляться, усмехнулась, даже не сообразив расстроиться, и, кивнув продавщице в знак благодарности, вышла из магазина, растерянно улыбаясь. Так он здесь не работает? Жаль. Было бы здорово видеть его хотя бы иногда… А ведь она заходила в этот магазинчик каждый день. Видеть его каждый день… Лена вздохнула, обошла дом с обратной стороны, но там его тоже не было. Две встречи за сутки… И почему он исчез сразу после ее ухода? Ей бы так хотелось верить, что все это не случайно… и что он снова вихрем ворвется в ее жизнь – теперь она всей душой верила в его появление и уже ждала его.


Ей хотелось улыбаться – весь день, с самого утра. И она улыбалась зачарованно, о чем-то мечтая, что-то вспоминая.
– Ну, Любомудрова точно влюбилась! – в один голос зашептались коллеги.
А Лена, стоя у окна, не шевелясь, смотрела куда-то ввысь – на низкое серое небо, ронявшее редкие мелкие снежинки, на мрачную промозглость за окном и – улыбалась. Впервые за долгое время, за долгие годы одинаковых дней она вдруг ощутила, что жива, что ее сердце умеет биться часто и, замерев, останавливаться, что от одной мысли губы могут стать сухими, а по спине пробегать обнимающий все тело холодок, а потом, будто пламенем разгорающейся печки изнутри – оттуда, где сердце, ее всю с ног до головы может обдать полыхающим, но не обжигающим жаром.
Все эти три долгих года она слишком помнила человека, причинившего ей боль, даже не его самого, а те муки, которые оставил он ей на память о себе. И всех мужчин она по инерции видела лишь существами, несущими женщинам только страдания. А того – кого-то, принца, о котором мечтала в далекой юности, пусть и не спасавшего ее от дракона, как в давно придуманной ею сказке, пусть и без белого коня, пусть просто пришедшего к ней пешком, но одного такого на весь мир, Лена уже не мечтала встретить. И ее девичий, по-детски наивный, смешливый взгляд, везде и всегда ожидающий чуда, становился все более взрослым, серьезным, женским.
Но вот теперь! Такой же сумасшедший мечтатель, как и она, ворвался в ее жизнь, перемешал все чувства, все планы, расписанные на пять лет вперед, разбередил желания и мысли и исчез, не спросив даже ее имени и не сказав свое. И Ленина разбуженная душа летела за смеющимися серо-голубыми глазами, за солнечными зайчиками апельсинов, за человеком, вырвавшим ее из реальности и забывшим поставить на место – на ту полку, где последние годы безмятежно и равнодушно стояла холодная каменная статуэтка по имени Лена.
Лена тряхнула головой с непослушными светлыми кудряшками, откинула с лица челку, еще раз встрепенулась, словно пытаясь отогнать мысли о нем, и снова принялась писать политическую статью, которая неизвестно зачем вдруг понадобилась их журналу, и еще непонятней, почему работать над ней предоставили именно ей – Лене. А в ее обычно трезвую и светлую голову лезли странные и нелепые мысли: «А если бы миром правила любовь, если бы каждый жил не с первыми попавшимися мужем или женой, с которыми многих свели не чувства, а обстоятельства, а мог встретить своего человека – единственного и горячо любимого, – зачем нужна бы была политика, собрания, выборы? Все бы были счастливы – и всё»! «И мир бы расцвел от всеобщего счастья, – добавила она с усмешкой, не замечая, что говорит вслух, – потому, что всем было бы ни до чего иного». «А может быть, просто люди стали бы добрее от собственного счастья»? – снова подумалось ей.
И в таких спорах с самой собой, в мыслях о жизни и о волшебном, не прогоняемом из сердца «может быть», в мечтах, незаметно, но навязчиво влезающих в голову, с лицом, неизбежно стоящим перед ее глазами – его лицом, то улыбающимся, то равнодушным, Лена провела день. И не заметила, что сегодня она почти не выходила из-за своего стола, не поболтала с девчонками, не сбегала в буфет пообедать. И, словно в дымке, почти не видела, как коллеги иногда подходили к ней, что-то спрашивали, говорили, она кивала, слыша, но почему-то не воспринимая их слова, и те уходили, недоуменно пожимая плечами.
Но мысли о том, что она, и правда, увлечена этим странным человеком, Лена гнала от себя с непрерывным упорством. Но все же… как идет голубой цвет к его глазам… И она вновь не замечала, что светло и радостно улыбается, глядя в окно на падающий уже густой пеленой снег.


Вечером пришлось немного задержаться на работе – Лена, витающая в облаках на протяжении двух предыдущих дней, не успевала завершить срочную статью. Домой ехала уставшая в полупустой маршрутке. Ее клонило в сон, и девушка не заметила, как остальные пассажиры вышли, а водитель направил автомобиль на стоянку автобусов. Очнулась она в кромешной темноте пустыря.
– Где я? – Она лишь задремала и тут же пришла в себя. Как могла она оказаться за это время где-то, кроме дороги. Она испуганно пробралась к двери, которая, как ни странно, была открыта, вылезла наружу, огляделась, поежилась. Маршрутка стояла поодаль от автобусов, ближе к зарослям у забора, дальше пустынная дорога вела к автозаправке. Люди здесь ходили редко даже днем. Водитель не заметил ее что ли? Она обогнула маршрутку, чтобы направиться в сторону дома и вдруг…
– Ааа! – Она кричала от неожиданности и испуга – перед ней стоял крепкий мужчина бандитского вида в объемной куртке и кепке, надвинутой на брови, руки его были в карманах. А вдруг там нож? Он грозно шагнул к ней. Лена попятилась:
– Не трогайте меня! У меня маленькие дети! Я их единственный кормилец!
Он молчал и наступал. Лена пятилась и вдруг бросилась бежать, слыша за спиной его догоняющий топот. Конечно, он сильнее ее! Вдруг она едва не упала – он рывком схватил ее за капюшон и притянул к себе. Лена дернулась в попытке освободиться. И в этот момент он приподнял козырек кепки.
– Выы? – Лена задохнулась от возмущения и радости. Вы зачем меня так пугаете?
– Извини… – Ты просто уснула в маршрутке, и я хотел тебя проводить.
– Очень оригинально проводили. Спасибо. – Рассмеялась девушка.
Он все еще держал ее в объятиях, но Лена уже не пыталась вырваться – она чувствовала его дыхание на своем лице и согревалась им, оттаивала, и вот так – у его сердца – было удивительно хорошо. Он улыбался, она опять засмотрелась на его губы.
– Кто Вы? – Зачарованно прошептала она. – Смешной торговец апельсинами, продавец в маленьком магазинчике у дома? А сегодня Вы – водитель маршрутки?
Его лицо было совсем рядом.
– Я человек, мужчина. Остальное не так уж важно. Или нет? – Он смотрел в ее глаза нежно и с ожиданием. – Да, я не из Москвы, я родился и вырос в далекой глуши – более чем в 6000 километрах отсюда. Я здесь недавно, перебиваюсь случайными заработками. В общем я совершенно невыгодная партия. – Он поднял брови и опустил уголки губ, качая головой, но глаза его, такие близкие сейчас, смеялись.
– Выгодная партия у меня уже была – сделала мне детей и пыталась дать денег на аборт. Теперь я смотрю глубже.
– И что же ты видишь сейчас? – Он с трудом сдерживал себя, чтобы не поцеловать ее полуоткрытые губы.
– Того, у которого есть огромный плюс – он сам. А остальное решаемо.
Он резко вздохнул, прижал ее голову к своей шее, гладя волосы:
– Ты пришла сама… Спасибо тебе за это… – Он прижался щекой к ее щеке, нежно гладясь об ее прохладную кожу, прикоснулся к ней губами, оторвался на миг, глядя сверху вниз в ее сияющие глаза и приник к губам – нежно и трепетно, словно она была хрупким фарфором в его руках. И Лене показалось, что мир под ногами качнулся и поплыл, и они парят в невесомости где-то наверху – у сверкающих звезд.
– Пойдем. – Наконец, оторвался он, глядя опьяневшим от страсти взглядом. – Тебя дома ждут твои дети.
– А если у меня муж?
Он шел рядом и держал ее за руку.
– У тебя нет мужа.
– Откуда ты знаешь? – Резко спросила Лена, переходя после поцелуя на «ты». Ей вдруг стало не по себе оттого, что этому странному человеку известно о ней многое, а ей о нем – практически ничего.
– Послушай. – Он остановился и смотрел серьезно. – Я действительно знаю о тебе достаточно, но обещаю не использовать это во вред тебе и твоей семье. Ты мне веришь?
Лена смотрела на него внимательно – он выглядел искренне.
– Стараюсь.
Он проводил ее до подъезда, и Лена поймала себя на мысли, что он знает, куда идти. Но если она уважала его как мужчину, то следовательно нужно было верить его слову. По крайней мере – пока не нарушил.
Около двери он любовно погладил ее по щеке, порывисто прижал к себе, уткнулся губами в ее шею. – Я не знаю, как назвать это наваждение. – Прошептал он. – Словно я и не я одновременно…
– Может быть, счастье? – Прошептала девушка пересохшими губами и потянулась к нему.


– Послушай, – обратился водитель автомобиля к человеку в кепке, который недавно сел на пассажирское сиденье. – А почему с ней ты устраиваешь такие эмм… скучные свидания. Постоял за прилавком, подержал за ручку, проводил до дома по вечерней улице… Ну, что это такое? Предположим, снять о вас кино…
– Если брать мою максимальную цель, то я ищу жену на всю оставшуюся жизнь. А ежедневная рутина – это не фейерверк. Поэтому должно быть интересно вместе даже при полном отсутствии событий. А ты бы какой сюжет придумал на моем месте?
Сидящий за рулем усмехнулся:
– Что-нибудь более грандиозное. К примеру, мы вынуждаем ее прийти в банк. Она видит тебя среди охранников… Тебе очень идет форма. Ты подходишь к ней медленно, демонстрируя грациозность тигра, она завороженно любуется… Вдруг шум, звуки стрельбы – в банк влетают грабители, первый из них сразу кладет одного из охраны, второй, размахивая пистолетом, ставит всех лицом к стене. Ты бросаешься к первому, мастерски выбиваешь у него  пистолет, заламываешь ему руки, скручиваешь. В этот момент раздается выстрел – это второй охранник стреляет тебе в спину. Ты падаешь, она, несмотря на направленное на нее дуло пистолета, бросается к тебе, вызывает Скорую, гладит, целует, говорит о любви, плачет, конечно. И в этот момент ты можешь спросить – а если врачи тебя спасут, но выстрел повредил спину, останется ли она с тобой? Будет ли она с тобой, Том, если тебе грозит инвалидность? Она же не узнает, что ты в бронежилете и что выстрелы постановочные. Или напротив – гони ее от себя, тебе не нужно жалости, ведь ты герой! Почему ты не хочешь так? Красиво, эффектно, ну, конечно, немного затратнее, но это же не проблема.
– Я не должен быть героем в ее глазах. Им я могу стать потом в реальности. А сейчас мне нужно быть слабым, жалким, примитивным, неприятным – таким, которого сложно полюбить. Женщины ищут достойных, надежных. Даже в животном мире самки выбирают себе победителя. Ибо с ним и жить, и детей растить. Но! Если женщина готова принять тебя безо всего – значит, она тебя действительно любит. К тому же – как после ранения я появлюсь перед ней назавтра на своих ногах, здоровый и бодрый, в людном месте?
– Об этом я не подумал…
– Но – идея отличная. Может, нанять тебя сценаристом, если старина Джеймс готов будет подвинуться?
И, переглянувшись, они оба весело расхохотались.


Все следующее утро Лена в надежде обрести ясность мыслей и прогнать этот сладковатый туман из головы пила кофе – чашку за чашкой – и всеми силами пыталась сосредоточиться на работе. Она хотела отвлечься, занять себя чем-то настолько, чтобы просто не думать – потому что понять она ничего не могла. Да и что обманывать себя – она слишком хорошо знала это чувство – когда при мысли о человеке начинает теплеть словно маленький меховой комочек где-то в груди – в районе солнечного сплетения, и вдруг словно в душе раскрывается цветок – и он все растет, растет, и его лепестки разносят это жгучее чувство радости по всему телу. Она могла бороться с навязчивыми мыслями, желаниями, касающимися мужчин, но с этим чувством цветка в груди она не боролась, а с усмешкой махала рукой – было бесполезно сражаться со своим сердцем – Лена уже была влюблена. И теперь, ощущая это полузабытое уже непривычное чувство, она лишь снисходительно смеялась над собой – «Ну, что с тобой, Ленка, теперь поделаешь, если ты уже пропала? Разрешаю – влюбляйся дальше. И наслаждайся копанием в воспоминаниях и мечтах». И она задумчиво и нежно улыбалась, договорившись сама с собой. Но все же – в чем же тогда на самом деле реальность? В этих неожиданных появлениях и исчезновениях? Она бы успокоилась, хотя бы признав его сумасшедшим. Но он был нормальным, абсолютно нормальным, просто не таким, как все. Он – Лена нашла подходящее слово – он был – свободным. Он был волен разрешать себе делать то, чего просит душа, жить так, как хочется, а не так, как заведено, как правильно, как надо. Ведь какие по сути обычные и одинаковые у нас дни – всю жизнь мы проживаем по единому, непонятно когда и кем заданному плану: детский сад, школа, университет, работа, пенсия. У большинства параллельно создается семья, рождаются и растут дети, живущие по тому же самому плану. И так до бесконечности. Как вечный двигатель – непрерывно и одинаково. Лишь единицы вырываются из этих пут однообразия и живут так, что кто-то смеется, кто-то завидует, но никто не забывает.  А у большинства людей – и в прошлом, и в настоящем, на разных материках и в разных странах – каждый день, словно близнец, похож на вчерашний и на позавчерашний: завтрак, путь на работу, работа, обед, снова работа, дорога домой, ужин, сон. И редкие дни выбиваются из этой колеи по-настоящему яркими событиями, и поэтому запоминаются навсегда и часто повторяются в рассказах друзьям, соседям, детям. И каждый Ленкин день точно так же был похож на вчерашний, и на день годовалой давности, и еще на какой-нибудь. И как, где на пути от дома до работы – двух мест, куда чужим точно не пробраться, – сможет вновь вклиниться в ее жизнь этот едва знакомый, но почему-то такой близкий и родной – словно она всю жизнь его знала – человек, Лена не могла даже представить. И теперь ей было даже любопытно, что он придумает сегодня.


Переход на Арбатской был, как всегда, полон народу. Люди спешили по эскалаторам вниз и наверх. Один эскалатор был перекрыт. Люди толкались, переругивались, ворчали, мрачнели – всем хотелось домой, в уютные квартиры, к семьям, долгожданному отдыху. За эскалаторами по направлению к лестницам двигались еле-еле – шаг за шагом. Лена не нервничала – это был обычный «час пик», напротив, она только радовалась тому, что смогла закончить дела пораньше и все-таки выйти с работы вовремя, чтобы успеть еще погулять с дочурками этим снежным, но теплым вечером. И, конечно, в душе она ожидала встречи с ним, поэтому эта толчея в переходе казалась какой-то несущественной, проходящей мелочью. Вдруг переход, полный уставших к вечеру людей, в один миг словно волшебством всколыхнула и закружила музыка – где-то в стороне, слева, где люди шли таким же сплоченным потоком с Арбатской на Боровицкую, переливисто заиграл аккордеон. Люди подняли просветлевшие лица, заулыбались, зашушукались, закивали с понимающим видом – кто-то потрясающе – профессионально, вкладывая в музыку всю свою душу, – выводил на инструменте «Бессамэ Мучо». Лена вздрогнула – это была песня ее детства, любимая песня так рано ушедшего из жизни отца – он редко, но с чувством играл ее на баяне. Она искала эту песню и находила множество вариантов, исполнителей, но все было что-то не то, словно фальшивое или просто – не такое родное. Но это!.. Музыка пронизывала ее насквозь, трогала самые тончайшие струны души, вызывала мурашки на спине и холод в кончиках пальцев. Лена остановилась, чтобы дослушать все до последнего аккорда, ей не хотелось уходить от этой музыки. Она пыталась через толпу разглядеть исполнителя, но людей было слишком много, зачарованно она шагнула навстречу – наперерез шедшей в обратном направлении толпе, и вдруг похолодела, словно пригвожденная к полу, – он, в серой кепке набекрень, в серой же куртке, чем-то похожей на телогрейку, с аккордеоном на плечах, так легко, будто пальцы независимо от него перебирали белые и черные клавиши, производил на свет эту завораживающую музыку, улыбался, напевая и отчетливо, с чувством произнося слова, и смотрел на нее.
Как он увидел ее в такой толпе? Ее толкали, на нее ругались, но она просто шла, не видя никого вокруг, ничего не замечая, навстречу этой музыке и его ласковой улыбке. И, наконец, подойдя, просто встала поблизости, молча любуясь. Он доиграл, допел, шагнул к ней и, сняв с одного плеча аккордеон, так же без слов остановился около девушки. И Лена вдруг почувствовала, как много его – будто он закрывает, заслоняет собой в этот миг весь мир, и что там – сзади, за его спиной – абсолютно неважно. Просто есть он, и он – рядом. И удивилась своим мыслям. Никогда раньше она не ощущала так полно всей душой и телом человека, находящегося в нескольких шагах от нее. И никогда еще ей не было так тепло и светло от простого присутствия дорогого мужчины поблизости. С отцом девочек все было как-то проще, поверхностнее. А сейчас это было настолько новое чувство, не объясняемое и не называемое никак, что Лена задохнулась, сердце сладко зашлось в груди и на миг забыло, что должно биться.
Вдруг, словно что-то вспомнив, Лена быстрым жестом полезла в сумочку, достала пятисотенную купюру и протянула ему с быстрым невнятным шепотом:
– Я не знаю, кто ты… Или ты сумасшедший? Или сумасшедшая я? Да, да! – Горячо закивала она. – Я сумасшедшая точно! Или мне снится все это? Может, я проснусь, и нет ничего? – Она усмехнулась, но добавила быстро, – Нет, тогда я не хочу просыпаться! – и вздохнула с улыбкой, – Мне нравится этот сон… Я… я не хочу тебя обидеть, просто хочу, чтобы ты взял. Хочу, – она замолчала на секунду, опустила и с коротким вздохом подняла глаза, – Я хочу дать тебе хоть что-нибудь. Я хочу, чтобы у тебя было что-то от меня.
   Он смотрел без улыбки с какой-то счастливой болью в глазах:
– Не надо, – прошептал он глухо, не сводя с нее глаз, – У меня и так есть что-то от тебя…
   Лена вскинула на него свои удивленные и радостные глаза – она боялась понять его фразу так, как ей хотелось ее понять. Он смотрел на нее с такой невыразимой нежностью – впервые его глаза не смеялись – что девушка испугалась – и не будущего, а настоящего, случившегося, данности. Реальность – она ее так долго искала в последние дни, перевернувшие с ног на голову ее размеренную жизнь, была в том, что они стояли напротив, не в силах сдвинуться с места – ни вперед, друг к другу, ни назад – в разные стороны. Лена с удивлением осознавала, что впервые в жизни ей не хочется броситься на шею к дорогому человеку, касаться его, целовать его – она была настолько упоена этой радостью – просто находиться рядом, что большего и желать не могла.
– Ваши документы?
Туманно-светлый мир ласковых взглядов и тихих слов рухнул, растворился в один миг. Рядом стояли два сотрудника полиции и выжидающе смотрели на него. Он будто бы полез за документами, но вдруг широко улыбнулся, посмотрел вновь заискрившимися глазами на стражей порядка, на Лену, привычным ей жестом на миг поднял глаза вверх и с невинно-растерянным видом задорно, чуть насмешливо проговорил:
– Ой, кажется, дома забыл.
– Тогда пройдемте. – Сухо приказал один из милиционеров, высокий, плотный, со светло-рыжими волосами, торчащими по бокам из-под фуражки. Второй, невысокого роста, худенький, как подросток, только криво усмехнулся:
– У тебя дом-то вообще есть, Паганини?
– Весь мир – мой дом. Где живется, там и живу. – Ответил он без улыбки. А Паганини – был скрипачом.
– Пройдемте в отделение, выясним, кто вы и откуда. А заодно – и кем был Паганини! – Уже резче произнес рыжий.
– А то, может, сегодня будет житься у нас в гостях? – Ехидно подмигнул невысокий.
– Оставьте его, пожалуйста! – Вдруг взмолилась Лена. – Вот, возьмите. – Она быстро полезла в сумочку и протянула старшему спешно свернутые и спрятанные в ладони крупную купюру и ту пятисотенную, которую так и держала все это время в руке.
 – Гражданка, а Вы вообще кто? И при чем тут Вы? – Возмущенным тонким голосом зазвенел молодой.
– Это Вы что – взятку предлагаете?! – Возмущенным басом загудел рыжий. – Вам известно, что в метрополитене побираться запрещено! Это нарушение! А Вы мне еще какие-то деньги суете! Вы знаете, что за дачу взятки статья?! Для исполнителей есть определенные места по регламентированному графику. А у него и документов нет и вид ммм… странный. Пройдемте, гражданин, по-хорошему. – Подтолкнул он музыканта в сторону станции. – Там и разберемся.
– Да, вы что! – Нервно рассмеялась Лена. – Он – побирался? Он не побирался, он мне серенаду играл. – Нашлась она и ее глаза просветлели.
– Какую серенаду? Он тебе в отцы годится! – Хихикнул молодой.
– Да, хоть в деды! – Вырвалось у Лены и щеки ее вспыхнули при взгляде в его пораженные ее фразой глаза. – Хоть в деды, хоть в прадеды. – Тихо, внятно и с чувством повторила она. – Какая разница, сколько мне лет, сколько ему лет, когда мы в глаза друг другу смотрим… – Лена понимала, что эта фраза звучит неприкрытым, кричащим признанием, но ей было безразлично – важно было уйти отсюда как можно быстрее и вместе, и чтобы их оставили в покое.
– Девушка, идите уже по своим делам, а то и Вам достанется. – Устало выдохнул старший.
– Нет. – Твердо ответила Лена. – Я никуда не пойду, пока вы его не отпустите. Я его не оставлю.
– Иди! – Он не просил – впервые он ей так жестко приказывал. Лена замерла в нерешительности. Его повели к эскалатору – в сторону Боровицкой. И уже мягче, обернувшись через плечо, он добавил:
– Ты же знаешь, я не пропаду. И найду тебя – ты это тоже знаешь.
И, подчиняясь его приказу, дивясь своей покорности, беспрекословному послушанию, Лена, не оборачиваясь, быстро направилась к лестнице.


– Здорово сыграно! – Невысокий с искренним восхищением смотрел на него. Том задумчиво пожал плечами:
– Кажется, я переигрываю самого себя. И обманываю – себя же.
Рыжий неприязненно повел бровями:
– Так нельзя.
– Почему? – Встрепенулся невысокий.
– Помнишь у Есенина: «Только нецелованных не трогай, только негоревших – не мани». Вот такие, как она, всю жизнь относятся к разряду нецелованных, даже если у них есть двое детей. Мамаша!.. Наивная дурочка! – Он с сожалением махнул рукой, как-то неопределенно мотнул головой, словно бы на прощанье и, проговорив со вздохом: «Нельзя, потому что так – жестоко – топтать там, где и так уже все вытоптали. Клоун самовлюбленный!», пошел прочь. Мужчина с аккордеоном на плече растерянно посмотрел ему вслед и чуть слышно произнес: «А что, если я тоже такой же – «нецелованный» наивный дурак?»


Поезда долго не было – уже около семи минут. «Уважаемые пассажиры, поезд до станции Щелковская задерживается. Пожалуйста, сохраняйте спокойствие» – наверное, десятый раз объявлял звонкий голос диспетчера. Лене теперь было безразлично, когда прибудет поезд и в какой давке в полувисящем состоянии, сжатой со всех сторон ей придется ехать. Она корила, винила, ругала себя последними словами, что не осталась с ним. Как он теперь? Что с ним? Без документов, в отделении! Наверное, ему придется там ночевать. Она представила его в маленькой метрополитеновкой камере, сидящим за решеткой, положившим руки на аккордеон, покоящийся на коленях. Представила его грустное, задумчивое лицо. А может, он все так же будет отшучиваться – что тогда? С полицией шутки плохи. Заберут как бродягу. И она его больше никогда не увидит. Лена порывалась вернуться на Боровицкую, найти его, наговорить любой ерунды, только бы его отпустили. Но в ушах стоял его голос: «Иди!» и она послушно ждала поезда, разрываемая самыми противоречивыми чувствами.
Состав подошел. Толпа занесла ее своим вихрем и поставила у сидений. Видимо, она была настолько бледна, что восточного вида темноглазый худенький парнишка, сидевший напротив, вскочил с испуганным видом: «Вам плохо? Садитесь, пожалуйста». Лене и правда, было плохо. Она благодарно кивнула: «Спасибо» и в изнеможении закрыла глаза. В какое нелепое наваждение, в какой нереальный кошмар превратилась ее жизнь? Она привыкла к другой, более стандартной, схеме событий – люди знакомятся, встречаются,  женятся или расстаются, а в ее жизни человек мелькает на мгновение – озаряет теплом, словно солнечный зайчик, один раз в день и растворяется, будто и не было его, чтобы назавтра промелькнуть и исчезнуть вновь. Он появился неожиданно и в любой момент может пропасть навсегда. А по сути – кто она ему? Кто он ей?... Как он там?! – снова настойчивым сверлом прозвенела в мозгу мысль. – Как он сейчас там, этот неизвестно кто, милый, добрый, родной и неимоверно далекий неизвестно кто?! – Лена со вздохом открыла глаза. Людей в вагоне заметно поубавилось – до конечной оставалось несколько станций. Она подняла взгляд на мелькающую полоску движения поезда – красная линия мигала между Семеновской и Партизанской. «Скоро доеду» – подумала она и опустила глаза. Вдруг в ее боковое зрение попало что-то странное, неправильное, непривычное – она посмотрела вокруг и выдохнула устало и облегченно – на сиденье напротив, улыбаясь и глядя на нее, сидел он – радостный, веселый, свободный. Поезд мчался вперед, входили и выходили люди, а они смотрели друг на друга, не отрываясь, и почему-то ни тому, ни другому не хотелось сесть или встать рядом, что-то сказать. Им было слишком хорошо разговаривать вот так – молча, взглядами, движениями глаз, бровей, губ, не произносящих ни слова.
– Как?!. – округляла глаза Лена. – Как ты умудрился так быстро уйти от них? И каким образом ты успел оказаться в моем поезде, в этом вагоне?
Он игриво поднимал вверх глаза: «Уметь надо! Я же сказал, что найду тебя. Разве я мог не сдержать слово?».
«Ты – умница. Ты – удивительный, странный, непонятный, но дорогой мой человек!» – восхищенно улыбалась Лена.
Он пожал плечами: «Стараюсь».
Лена улыбалась и любовалась – он сидел, поставив на колени аккордеон – именно так, как она представляла его себе в отделении полиции, – свободно положив на него руки, на которых уютно покоился подбородок. Лене на миг захотелось быть этим аккордеоном в его руках.
«Кто ты?» – снова спрашивали ее светящиеся глаза.
«Не ска-жу. – Поднимал брови он, улыбаясь во всю ширь. – Не скажу и все».
Они не видели, как, недоуменно усмехаясь, разглядывают их люди, не понимая, почему же они не сделают всего одного шага друг к другу, чтобы быть рядом, чтобы нормально поговорить. Люди не понимали, просто не задумывались, что иногда есть что-то проще, прямее, откровеннее слов – вот такое говорящее молчание, разговор двух сердец, которым не нужны слова.
«Ты запутал меня. – Поднимала вмиг загрустневшие глаза Лена. – Я не знаю, кто ты, я теперь даже толком не понимаю – кто я, что со мной происходит сейчас и что будет завтра»…
Он кивал ей, смотрел нежно и глубоко, проникая взглядом в такие части ее души, о которых она сама не подозревала, его глаза успокаивали и дарили твердую уверенность – все будет хорошо, все просто не может не быть хорошо.
Перед своей станцией, когда поезд был еще в туннеле, Лена встала, улыбнувшись, но не прощаясь, подошла к двери. Через миг в черном стекле двери, за своим плечом, она увидела еще одно отражение и ощутила спиной тепло его тела, его присутствия. Он приблизился вплотную, Лена чувствовала его горячее и быстрое дыхание на своем затылке. Она машинально потянулась к нему головой, слегка откинулась назад, почувствовала, как его губы легко пробегают по ее волосам – казалось, он целовал каждый по отдельности. Секунды растянулись в тягучую и сладкую вневременную невесомость, Лена смотрела перед собой и не видела, дыхание замерло, было только ощущение бесконечного тепла, разливавшегося по телу и странное чувство соединения с самой собой. Казалось, много лет ей не хватало чего-то – будто какой-то части тела, и вот теперь она на месте. Может быть, это сердце?
Лена очнулась, когда открылись двери на ее станции, словно вмиг проснувшись, она привычно, почти машинально вышла и с улыбкой обернулась на него. Но ни на платформе, ни в тронувшемся поезде его не было. Лена выдохнула с горечью и обидой, прикусила губы и пошла прочь. Она начала уставать от его выходок, от его нелепой и непонятной игры, она чувствовала себя марионеткой в руках профессионала и чувствовала, что двигается именно так, как хочет он. Одно лишь Лена могла сказать точно – сегодня она его больше не увидит и, оставшись наедине со своими сомнениями и догадками, может спокойно идти гулять с дочками. И в этом она была абсолютно права.


Откуда ей было знать, что кроме встречи с ней – неожиданной, яркой, запоминающейся и странной встречи – у него запланировано сегодня еще несколько таких же необычных свиданий.
Перейдя пятидесятилетний рубеж, Том, всю жизнь гнавшийся за какими-то призрачными ценностями, не сознающий быстроты летящего времени, вдруг посмотрел на себя, на свою жизнь другими глазами – часы, дни, сплетавшиеся в года, уходили, как земля из-под ног. Он был знаменит, хотя всегда отчего-то старался, чтобы его лицо не приелось всем настолько, чтобы быть узнаваемым, – потому-то не любил и всячески избегал репортеров с каждым годом все больше, он был богат даже по американским меркам и он был красив  какой-то именно настоящей мужской красотой – в нем было понемногу от каждого из его семьи: русые, чуть вьющиеся волосы, чуть потемневшие с годами – от бабушки, серые, в голубизну глаза – от ее любимого, чуть заметные ямочки и игривое обаяние – от матери, упорство и мужественность – от отца. И теперь он вдруг как будто остановился на своем бегу куда-то вперед, в неизвестную даль и осмотрелся – как он проводит время, с кем, для чего, почему. В общем, живет он правильно, как принято в его среде, – как большинство. И вдруг ему до безумия захотелось поступать наоборот, вопреки всем установленным нормам, пожить так, как хочется – понемногу во всем мире, взять такой неограниченный отпуск – право отдохнуть так, как он хочет и где хочет. И привезти из этого своеобразного путешествия сюжет или несколько своему другу сценаристу Джеймсу, с которым они создали большую часть фильмов, – дабы снять что-то необычное, что поразит людей, заставит их взглянуть по-другому на себя и внутрь себя. Он имел право на это. У него были деньги и связи. Он не собирался делать никому ничего плохого. И у него был свой план, над которым, то улыбаясь, то хмурясь, качал головою Джеймс: «Боюсь, ты не вернешься. В одной из стран, куда занесет тебя ветер перемен, тебя точно засадят в психушку». Том только смеялся в ответ.
Его план был предельно прост – в каждом городе, куда его по чистой случайности забросит судьба (часто он еще с вечера не знал, куда отправится завтра), он выбирал десять женщин – не больше. Знакомился он тоже случайно – на улице. В данной ситуации уличным знакомствам он доверял больше всего, потому что искренне верил, что лишь из непреднамеренной встречи может выйти интересное общение. Тем более – в уличном знакомстве напрочь отсутствует элемент заданности. Благо, во многих странах это не возбраняется. Единственным условием являлось, чтобы женщина была ему просто симпатична. Часто он разыгрывал заранее придуманную сценку, не исключая творческой импровизации. Ему интересны были роли бродяг, рабочих, уличных музыкантов, попрошаек – в общем, тех, кто одинаково не вызывает симпатии у женщин всего мира. Он не ставил себе целью превратиться в Казанову или Дон Жуана, а наблюдал, с интересом изучал людей, среди которых он, живший совершенно в другом мире, вдруг оказался. Он был верен своему правилу – не обижать, не причинять вреда, не совершать зла. Он появлялся в жизни сначала десяти женщин, потом их становилось все меньше; какая-то вызывала разочарование в нем, другая избегала его, а некоторые и вовсе обращались в полицию. Ну, конечно, были и такие, которые увлекались Томом и, вне всякого сомнения, более или менее серьезные романы у него случались, но они были скорее исключением. И всегда как будто чего-то не хватало. Или он просто привык так жить? Когда его план действий завершался, он просто уезжал в другой город или другую страну Поначалу он позволял себе несколько дней отдыха и мог побыть пусть не самим собой, но по крайней мере – не бродягой. Ходил по улицам, рассматривал, изучал, любовался, заходил в храмы любых религий и оставлял там приличные суммы, подходил к беднякам на улице, просто так протягивал им деньги и, улыбаясь, шел дальше, не видя ошарашенного взгляда себе в спину. А потом все заново. Но он не скучал – сценки, которые он разыгрывал, города, женщины были разными и пока он не нашел то, что зацепит за сердце, он не собирался уезжать на родину.
И сейчас, в России было то же самое – их осталось уже только трое из десятерых. Но, вот, что ему не нравилось, волновало и даже мешало, – его беспокоила эта незапланированная девушка Лена, с которой он не собирался знакомиться, которая должна была пройти мимо его лотка, а он – не заметить ее. Если во всех предыдущих случаях все сюжеты, сыгранные сценки он воспринимал как спектакли с неплохой актерской игрой, изредка перетекающие в кратковременные романы, и, судя по всему, большинство женщин, которых он таким образом разыгрывал, догадывались об этом или вообще не углублялись в детали, то эта какая-то неправильная, не такая девушка воспринимала его в любой одежде, в любом его виде – как человека, относилась к нему искренне, по-доброму и даже больше. И за нее он опасался всерьез – тот рыжий актер-полицейский из перехода на Арбатской был прав – так нельзя. Как он исчезнет навсегда из ее жизни? А ведь он исчезнет через неделю – две. Но ведь он не искал ее – она подошла сама и случайно стала одиннадцатой. И машина заработала – шестеренки не остановить. Но и это было не главное – Тома беспокоило не только то, как она останется без него, – его самого неимоверно тянуло к ней. Иногда он ловил себя на мысли, что думает о ней и улыбается, а на душе как-то теплеет, иногда он представлял – именно представлял, а не продумывал завтрашнюю встречу. Он отмахивался сам от себя, ему не нравилось предпочитать кого-то не умом, а сердцем, и он снова и снова, лишь мельком, на несколько минут, увидевшись с ней, убегал словно от самого себя – к другим, чтобы вдоволь наобщаться. И, находясь с другими, он иногда снова устремлял глаза куда-то вдаль, задумывался, и вновь отмахивался, злясь на самого себя.


На следующее утро Лена ехала на работу не такая, как всегда. Крупные хлопья снега, мягко слетающие на предновогодне нарядные деревья не радовали, угрюмым людям в маршрутке не хотелось улыбнуться во всю ширь и весело сказать: «Не грустите. Посмотрите, как прекрасен мир»! Она сегодня была такой же, как они, – молчаливой и грустной.
Вчера вечером, гуляя с дочурками, лепя из мокрого снега крепости и снеговиков, веселя своих девчонок, играя с ними в снежки, Лена непрестанно думала о нем. Ее мучило какое-то чувство несправедливости – и тем сильнее еще и оттого, что она сама всегда старалась относиться к людям именно справедливо. На добрые поступки она обязательно отвечала добром, с теми же, кто обошелся с ней по-настоящему плохо, по возможности переставала общаться. И ей всегда казалось, что и хорошее, и негативное отношение к себе нужно заслужить. Но в чем провинилась она перед ним? И почему, в конце концов, она столько думает об этом человеке? Теперь, чувствуя, что он как-то отдаляется от нее, хотя особенно близко он никогда и не был, Лену раздражали постоянные мысли о нем. Она хотела стереть его из памяти, но не могла – его лицо постоянно стояло перед глазами, и минуты их встреч за эти дни, из которых в общей сумме едва ли сложится час, словно кадры кинофильма мелькали в голове – она вспоминала, анализировала их, пыталась представить, как могла бы поступить иначе, и что бы было, если бы она вела себя по-другому. Наверное, она настолько давно не взаимодействовала с мужчинами, что просто разучилась с ними общаться. Конечно, у нее появлялись поклонники – на днях рождения, свадьбах, в компаниях друзей с ней охотно знакомились, но она практически сразу после того, как называла свое имя, сообщала, что у нее есть две замечательные дочки. Конечно, клеймо «мать-одиночка» – это пережиток прошлого, но, видимо, настолько недавнего, что еще своими отголосками пугает и современных мужчин. Почти сразу после знакомства под любым самым вежливым предлогом ее оставляли в покое, а попросту – уходили от нее. Одно дело – один ребенок, а двое – звучит вдвое страшнее. Конечно, при большой любви можно принять и вырастить и двоих, и даже троих чужих детей, но откуда же взяться любви, если она не позволяла развиться даже простому знакомству. Подруги ругали ее, умоляли промолчать, быть чуть хитрее и умнее – сказать о детях потом, в конце концов, она еще молода, и ей в ее ситуации просто необходимо построить личную жизнь. Лена в ответ смотрела колючими глазами: «Это моя гордость. И пусть меня принимают такой, какая я есть. Мне нечего стесняться – я ничего плохого не сделала». «Ну, и оставайся одна со своей гордостью и своими благородными, честными принципами»! – Отвечали ей. И она оставалась одна, но скрывать наличие детей считала лживой подлостью и предательством. А ему сказала – как-то само так получилось – и не отвернулся же он от нее. Она вспомнила его глаза – там, в переходе, и потом, когда он сидел напротив, – и снова потеплело на душе. Могут ли лгать глаза? Бывают взгляды деланные, искусственные, но как можно создать вот такой проникновенно нежный взгляд, согревающий все тело и пронизывающий до костей?
Лена поймала себя на мысли, что, когда она выходила из дома, ей больше всего на свете не хотелось встречать его сегодня – в ней говорили обида и даже злость за вчерашнее исчезновение, а теперь, когда она проехала несколько остановок на маршрутке и потом в метро и просто немного подумала, она снова ждет встречи с ним, потому что, вспомнив, поняла, как сильно соскучилась. Ее поразила эта мысль, но она пожала плечами и улыбнулась сама себе: «Да. И что?.. А что, если…».
Неожиданно ее мысли прервал какой-то шум, возмущенное гудение неподалеку от ее места, чуть правее. Женщина, стоявшая почти рядом, недовольно пробормотала:
– Ездит же сброд всякий!
Другая взвизгнула и закричала:
– Сейчас полицию вызову и заберут тебя, пьянь позорная! Нажрутся с утра пораньше и толкают всех. Нормальным людям на работу ехать мешают! Где тут кнопка связи с машинистом?
И тут Лена увидела его: пьяно висящий на поручне, не видящий ее, да и наверное не желающий видеть, он будто нарочно качался, расталкивая всех вокруг. Все картинки, пару минут назад мелькавшие перед ее глазами, показались Лене смешными. И она сама. Как же нелепа она была в этом глупом желании любить и быть любимой! Лене стало противно и стыдно самой себя – настолько сильно, что ее виски в один миг, словно обручем, сдавило головной болью и потемнело в глазах.
 – Машинист! – Закричала женщина в устройство связи. – В третьем вагоне пьяный хулиганит!
– Иди сюда! – Лена не узнала своего голоса в этом хриплом вопле.
Он повернул на нее мутные глаза, кивнул, будто спрашивая: «Чего тебе надо»? и – не узнавая.
– Иди сюда, быстро! – Кричала Лена, вскакивая с сиденья и обводя окружающих тяжелым взглядом. – Не садитесь, пожалуйста. Я его усажу, иначе заберут. Это мой муж. Мы просто поссорились. Он ушел из дома. Это он с горя выпил. Я просто не увидела его сначала. – Выкрикивала она на ходу все подряд, расталкивая всех и пробираясь к нему. Она не стыдилась своих полуистерических криков, срывающегося голоса, ее не волновали удивленные взгляды окружающих – с тех пор, как она встретила его, она перестала замечать всех вокруг. А сейчас она его потеряла. И стыдиться было теперь нечего, потому что нечего терять. В легкой дымке, окутанной слезами, проплывали перед ней его нежные глаза, его открытая улыбка, его ставший привычным игривый жест – взгляд вверх и потом сразу на нее, апельсины, магазин, маршрутка, аккордеон… Говорят, что перед смертью человек видит всю свою жизнь в картинках – вот и Лена сейчас прощалась со своей рухнувшей, умершей любовью, – теперь, потеряв ее, она могла назвать это сумасшествие его настоящим именем. Она схватила его за руку, словно обжегшись на прощание ее родным теплом, и стремительно потащила к месту, на которое никто не сел. А если бы и сели – Лена, скромная, добрая Лена сейчас была в таком состоянии, что подняла бы того человека и усадила его. Люди расступались перед ней, отшатываясь, видимо пугаясь выражения ее лица. Женщина снова нажала на кнопку вызова машиниста, проговорила изменившимся голосом: «В третьем вагоне все нормально. Извините за ложную тревогу» и, посмотрев на Лену с глубоким сочувствием, только покачала головой. Лена кивнула ей в знак благодарности. Женщина только вздохнула в ответ и отвернулась. Лена с силой толкнула его на свое место, стараясь, однако, чтобы он не упал, выкрикнула приказательно:
– Садись!
Он, уже сев, поднял на нее мутно-пьяный взгляд:
– Кто Вы? Чего Вы от меня хотите? Оставьте меня в покое!
– Сейчас оставлю. – Задохнулась Лена. – Слезы, будто волной всколыхнувшись в голове острой болью, вдруг подступили к глазам, закрыв собою все вокруг. Сквозь этот невесть откуда взявшийся туман Лене показалось, что он на какой-то миг посмотрел на нее внимательно, серьезно – может быть, попытался узнать? Лена провела ладонью по лицу. Нет, показалось. Он уже спал, наклонившись к соседу, свесив голову на бок, чуть приоткрыв рот и иногда кривя его, похрапывая. Какие же у него все-таки губы… Лена с силой зажмурила глаза, тряхнула головой – она хотела избавиться от мыслей о нем, от чувств к нему, за эти дни, казалось, пронизавших ее, ставших нераздельными с ее душой и телом, – только сейчас, видя его в последний раз, она позволяла себе быть с собой откровенной. Она уговаривала себя выйти, поехать на следующем поезде, но не могла, словно бы приросла к месту, – Лена хотела посмотреть на него, запомнить и попрощаться. Она внушала себе, как он омерзителен в этом непотребном виде, как противен ей, но сама себе не верила. Она закрывала глаза и вспоминала вновь его улыбку, его слова «Я найду тебя», его прикосновения – такие далекие теперь. И она вновь открывала глаза и смотрела на него сквозь слезы с невыразимой болью и нежностью. И когда поезд уже подъезжал к нужной станции, она вдруг наклонилась к нему – все так же храпящему и качающемуся во сне, приподняла кончиками пальцев, вложив в этот жест всю свою нежность, его подбородок и с любовью и болью, перемешанными воедино, коснулась губами его кривящихся и причмокивающих во сне губ:
– Прощай, дорогой мой человек, солнечным зайчиком осветивший мою жизнь. Навсегда прощай. – И не оборачиваясь, вышла.
Она не могла видеть, что, как только поезд заехал в туннель, он выпрямился на сиденье и, открыв глаза, полуулыбнулся и кивнул женщине, звонившей машинисту. Она с укоризной покачала головой и подошла к нему:
– Вы понимаете, что так нельзя? У Вас есть вообще границы дозволенного? Она ведь – живая! И любит Вас всем сердцем. Ее до Вас уже уничтожили. Она пытается выжить, восстановиться. А вы хотите камня на камне не оставить? Чтобы в ее душе после Вас ничего не росло? – Она махнула рукой и подошла к двери.
Вагон был уже полупуст – поезд приближался к конечной станции. Он сидел молча, уперев локти в колени, положив на них лицо, и смотрел в свое отражение в вагонном стекле. На душе у него было плохо – ему казалось, будто грязна не эта одежда на нем, а грязен и подл его поступок. Он уткнулся головой в ладони – сердце в груди то рвалось на части, то тоскливо замирало. Он планировал оттолкнуть ее от себя, опротиветь настолько, чтобы больше не появляться в ее жизни и чтобы ей от этого не было больно – старался сделать так, чтобы она сама не захотела его видеть, потому что каждая встреча с ней была для него настоящей пыткой – казалось, он превращается в музыкальный инструмент, у которого одновременно поют все струны. Когда он видел ее, он начинал бояться самого себя – отточенное годами искусство самообладания давало сбои – он просто начинал жить этими встречами с ней. А так нельзя! Такого не было в его планах! И из страха дальше терять над собой контроль он стремился вызвать в ней отвращение и ненависть. И не смог! С какой тоской, с какой нежностью она его поцеловала – грязного, пьяного, омерзительного. Он сжал кулаки, резко выдохнул и почти выбежал из вагона – решать было уже нечего, договариваться с собой не о чем. Для чего были эти месяцы актерства, эти скитания по миру? Кого он искал, кого хотел встретить? И от кого он бежит сейчас? От самого себя? Или от своей давнишней самой заветной мечты?
Когда умерла его бабушка, ему было шестнадцать лет. Она была всегда рядом – самый близкий человек, самый лучший друг, – и ее присутствие было настолько привычным и естественным, что, казалось, так будет всегда. И только когда ее не стало, он понял, чем, кем она была для него, и осознал всей душой всю глубину так неожиданно обрушившегося абсолютного одиночества. И ему изо всех сил захотелось, чтобы нашелся в мире хоть когда-нибудь один-единственный человек, который так же сильно любил бы его – просто любил любым – слабым, нищим, растоптанным и уничтоженным, чтобы эта женщина готова была оставаться рядом всегда в любых жизненных обстоятельствах. А потом он покажет ей себя настоящего – сильного, знаменитого, богатого. Но это после... Быть может, поэтому он искал, встречал, терял и снова продолжал искать. А вот теперь вдруг испугался этой странной русской девчонки – ее нежной верности, ее искренней радости при встречах, ее порой забавной наивности и глубокой силы ее ласковой доброты.


 При общении с женщинами, переезжая из страны в страну, помимо основного «правила десяти» для него существовало еще одно правило, единое для всех сюжетов его знакомств – «правило пяти свиданий», которого он старался придерживаться. Он решил для себя, что, помимо первой встречи – она не идет в расчет хотя бы потому, что может стать последней, максимальное число свиданий с самыми интересными из десяти женщин не должно превышать пяти. Первые четыре отличались разнообразием – тут он давал волю своей фантазии. Он должен был задействовать все эмоции, все чувства женщин за эти четыре встречи – испугать, удивить, огорчить, обрадовать, оставить в недоумении, заставить задуматься. Вызывал отвращение, как сегодня, он в самых крайних случаях – когда ему нужно было резко оборвать все так, чтобы о нем, если и вспомнили когда-то – то лишь с брезгливой гримасой, а то и не вспомнили вообще. Хотя он не ограничивал проявления своих творческих порывов – считая, опять же, происходящее только игрой, и подчас сам не ожидал от себя каких-то оригинальных выходок, но на всех четырех свиданиях при всем разнообразии своих появлений и проявлений он был одинаково беден, почти нищ, и с любопытством разглядывал отражение своего образа на лицах очаровываемых. На последнем же, пятом свидании, он был ближе к самому себе – хотя нет, в обыденной жизни он предпочитал красивой одежде натуральные ткани и удобство, поэтому на пятом свидании он даже по сравнению с собой выглядел франтом. Он подъезжал к женщине за рулем шикарной машины, предпочтительно кабриолета, все в нем – одежда, обувь, часы, духи, бросались в глаза вопиющей дороговизной, и удовольствием наблюдал смену эмоций на ее лице, а далее действовал по наитию – чаще уезжал, посмеиваясь, что именно в хорошей одежде и дорогой машине в нем вдруг разглядели человека, редко оставался, а там уже – как получится. Но, тем не менее во всех случаях, независимо от исхода, пятое свидание веселило его больше всех остальных. Сегодня утром он твердо решил, что с этой странной девочкой пора закончить на четвертой встрече – его не интересовало, как она поведет себя, если увидит его в образе человека, который может позволить себе очень многое. Более того, если честно признаться самому себе, – он искренне опасался ее реакции, боялся, что, когда он предстанет ей совсем другим, пропадет то ее трогательно-нежное отношение к нему, почти незаметная, но ощущаемая забота, это ее смешное и милое беспокойство за него. Пусть она разочаруется окончательно – и все. А дальше ничего не будет. К тому же, как оказалось, – ему все равно со дня на день придется лететь домой – вторая его бывшая жена подала на него в суд, обвиняя в домогательствах к ее несовершеннолетней дочери. Ситуация крайне неприятная, но решаемая. Вот только поездки и, наверняка, судебных процессов, всей этой возни журналистов и прочей дряни точно не избежать. Поэтому придется на время, хотя, кто знает, – может быть и насовсем, прекратить это забавное и увлекательно путешествие. Так думал Том утром, но встреча с Леной перевернула все его планы – ее реакция потрясла его, он ожидал чего угодно, но не столь стремительного спасения от презрительных возгласов окружающих, машиниста, полиции, всего мира. Смешная… Она не постеснялась сказать, что он – Том ни разу в жизни не старался выглядеть столь неприглядно и мерзко – ее муж. И ее поцелуй и прощальные слова… его словно ударяло током при воспоминании о них. У него было запланировано два «пятых свидания» на сегодня и оба не с ней... Их будет либо три, либо одно, но посмотреть ей еще раз в глаза он должен обязательно.


Лена вышла из метро и огляделась – маршруток на остановке не было, автобусов тоже не наблюдалось, снег валил все такими же крупными хлопьями, машины, часто работая «дворниками» еле передвигались, проползая мимо. После произошедшего в метро ноги все еще были ватными – она помнила это состояние из детства – когда с ней случалось что-то неожиданное и критическое, хотелось лечь на землю, на пол, на асфальт – независимо от местонахождения – все равно куда, лежать и не шевелиться. И сейчас было то же самое. Ярким лучиком в ее жизни появилась надежда – Лена сама-то толком не знала на что, – и, заслоненная темной тучей, растаяла, испарилась в воздухе, будто бы и не было ее. А может, и правда не было – привиделось, примечталось? Она же – мечтательная сумасшедшая с романтичной и подчас далекой от реальности фантазией. Лена попыталась улыбнуться, но у нее не получилось. Опустив голову и тоскливо и безнадежно глядя себе под ноги, она пошла дальше – смотреть ни вперед, ни вокруг не хотелось, да и просто не было сил. Как она будет жить дальше – без него? Лучше бы он не появлялся в ее жизни! Жила бы, как раньше, – ровно, спокойно, не волнуемая чувствами, не разрываемая эмоциями… Как-нибудь… Она же пережила в своей жизни одно, самое первое, самое главное предательство. И сейчас переживет. Время вылечит, и скоро она будет лишь с улыбкой вспоминать это нелепое приключение, которое сейчас затмевает ей целый мир… «Все проходит, пройдет и это» было написано на кольце царя Соломона… Когда-то она всерьез интересовалась историей, античной литературой. И сейчас увлечется чем-нибудь, загрузит себя полностью, чтобы не думать. Сколько раз в жизни она сама зализывала раны своей души – она умеет, она сможет. Лена горестно вздохнула, поджала губы и неожиданно вздрогнула, испугавшись, вырванная из своих мыслей резким и долгим гудком машины совсем рядом. Она раздраженно обернулась и застыла на месте – у края тротуара, в метре от нее остановился коричневый спортивный автомобиль – Лена никогда не видела машин подобной красоты. За рулем в расстегнутом черном бархатистом полупальто, из-под которого виднелся серый, металлического цвета пиджак, сидел он… Он?!?
Достать дорогой автомобиль и шикарный костюм за двадцать минут для Тома не было проблемой – одежда для «пятого свидания» у него, конечно же, была, машину он мог бы и купить, но куда проще было взять ее в аренду. Переоделся он наскоро – прямо в автомобиле. Сложнее обстояло дело с московскими пробками – ведь ему просто необходимо было появиться в нужном месте в нужное время. Но и это, как оказалось, решалось несложно – договорившись с определенными людьми, он долетел по утренним московским улицам до нужной ему станции метро за какие-то пятнадцать минут – где-то его проводили автомобили с «мигалками», где-то на пару минут перекрыли дорогу. Он приехал даже раньше, чем она, по его расчетам, должна была выйти из метро, и, припарковавшись у тротуара, терпеливо ждал и… нервничал. Нервничал? Он не мог этому поверить! Все его истории и сюжеты вызывали в нем любопытство и смех, но никогда в его сердце не шевельнулось ни малейшего беспокойства. А сейчас его терзали страх и чувство вины. Что она может сказать ему теперь? Обрадоваться, кинуться к нему, понять его, посчитать нелепый поступок в метро шуткой. Не прошло и получаса с того момента, когда она видела его невменяемо пьяным, спящим в вагоне с открытым перекошенным ртом, а теперь он абсолютно трезв, даже излишне наряден и за рулем. Что она подумает о нем. А ни все ли равно? – попытался он привычно ответить себе на очень редко возникающий вопрос. Нет, не все равно! – откуда-то взялся ответ и ошеломил своей резкой откровенностью. Вот она! Том повернул ключ в зажигании, но сердце его сжалось при виде Лены – она шла медленно – словно бы ей некуда было идти, и такая глубокая печаль, такая неприкрытая горесть читалась в ее походке, в ее опущенной голове, что Том задохнулся от понимания того, что виновен в ее тоске он, только и полностью он. Автомобиль плавно тронулся и поехал вдоль тротуара. Лена не замечала его, погруженная в свои невеселые мысли. Он смотрел на нее и постепенно, с каждой минутой все больше осознавал, насколько дорогим, насколько близким человеком стала для него за четыре дня эта хрупкая трогательная искренняя девочка в коричневой дубленке, которая шагала рядом, глядя себе под ноги, думая о нем, но не замечая его. Он смотрел на нее и любовался с какой-то глубокой грустью, радуясь и боясь, понимая, что, сколько ни беги от самого себя, все равно вернешься к себе. Главное, чтобы не было поздно. Главное – вовремя. Том уже точно знал, что двух других «пятых свиданий» не будет, независимо от того, как примет она его сейчас. Просто ему уже не нужно выбирать. Жизнь поставила все на свои места и решила за него сама.
Она все шла, еле-еле, такая одинокая в этом в одно мгновение ставшим чужим мире, и ему все сильнее хотелось прижать ее к себе, отогреть и самому согреться во вновь вспыхнувшем огоньке ее глаз. Том нажал на руль, машина загудела громко и протяжно. Лена остановилась, обернулась и замерла – увидела его, узнала. Она смотрела на него, пораженная, с каким-то чувством ужаса в глазах – казалось, именно теперь в них появились страх и отвращение, – просто стояла, не шевелясь, не мигая, наверное, даже не дыша. И вдруг Том почувствовал, насколько далека она от него сейчас – как никогда раньше. Ему захотелось снять с себя всю эту мишуру, выйти из машины вновь прежним – в лохмотьях, с аккордеоном ли, апельсинами ли – только бы увидеть вновь ее улыбку и тепло в ее глазах. Но ее взгляде не было никакого чувства к нему – только какая-то испуганная, затравленная боль и – пустота.
– Привет. – Попытался он прервать молчание, ставшее тягостным, откровенно не зная, как себя вести.
– За что?! – Спросила она коротко и сухо, еле шевеля губами, и вдруг, отвернувшись, стремительно пошла, почти побежала не вдоль улицы, а во дворы, к домам – туда, куда ему на машине пути не было. Том мгновенно – ему было не привыкать – сорвал с себя эти давящие своей лощеностью пиджак и пальто, натянул поверх рубашки любимый голубой джемпер, лежавший рядом на сидении, и бросился за ней.
Лена шла быстро, не смахивая непрошенных слез – она задыхалась от обиды и боли. Значит, и это была игра?! Утренняя сцена в метро была всего лишь розыгрышем, шуткой! Он за рулем, значит, он абсолютно трезв, да и, впрочем, это видно и так. Он наряжен как франт – наверное, это красиво, стильно, модно, дорого, наверное это просто она ничего не понимает… Шут! Мерзкий подлый клоун! Что она – игрушка в его руках, которую захотел – бросил, захотел – поднял?! За что, за что он с ней так?! Лену трясло всем телом, она бежала, не разбирая дороги, и, как всегда в самые тяжелые моменты личной жизни, в голове крутилась неизменная строчка Цветаевой: «Мой милый, что тебе я сделала?»
Вдруг что-то дернуло ее руку назад и развернуло. Он стоял рядом – он, такой родной, знакомый простой, в этом голубом свитере, в котором был тогда в магазине и который удивительно шел к его серо-голубым глазам. Он держал ее за руку, был бледен и серьезен. Лена смотрела на него и молчала.
– Прости… – Прошептал он, одним рывком притянул ее к себе и, путаясь лицом в ее волосах, зашептал мучительно и страстно: «Прости, прости меня, умоляю, этого больше никогда не повторится! Обещаю. Никогда я не причиню тебе такой боли, никогда не повторю подобной глупости». – Он схватил ее лицо в ладони и, задыхаясь, в исступлении начал целовать ее еще не просохшие от слез холодные щеки, глаза с размазанной влажной краской, прохладные, но обжигающие частым дыханием губы. Она прижалась к нему, словно закуталась в него, и мир вокруг словно потерялся – он стал не важен и не нужен.
Она потеряла счет поцелуям, прикосновениям, времени – они стояли, обнявшись, посреди улицы и, казалось, боялись отойти на шаг, чтобы снова не потерять друг друга. Капюшон давно слетел с Лениной головы, и ее волосы покрывались пушистым слоем снежинок, он стряхивал их, улыбаясь, и вновь утыкался в мокрые пряди ее волос, прикасаясь к ним губами. Вдруг она вздрогнула, спохватилась:
– Ты же в одном джемпере! Тебе не холодно?
– Мне никогда в жизни не было так тепло. – Серьезно, без улыбки, с тихой нежностью ответил он.
Глаза ее мягко светились в ответ. Вдруг в них промелькнуло беспокойство:
– Ты сейчас снова исчезнешь, чтобы появиться неизвестно когда?
Он покачал головой:
– Мне больше некуда и не нужно исчезать. Я искал себя. И нашел – в твоих глазах.
Она с легким испугом, еле касаясь, словно боясь своих прикосновений, провела прохладными кончиками пальцев по его щеке, он прикоснулся к ним губами.  И, словно путник в пустыне, мучимый жаждой, она потянулась к нему вмиг пересохшими губами, чтобы вдыхать нежность его губ в надежде утолить эту неиссякаемую жажду, пить и не мочь напиться.
– Помнишь, что я сказал тебе тогда, у метро, когда в первый раз увидел тебя и сам себе не поверил? – Наконец, оторвавшись от ее лица, мягким полушепотом проговорил он, теплым дыханием согревая Ленины щеки, улыбающиеся ему губы.
– Почему не поверил? – Ответила она вопросом на его вопрос.
– Не поверил, что ты пришла ко мне сама вот так – неожиданно, чтобы одним мигом переменить всю мою жизнь. Я так долго искал тебя, а когда увидел – не поверил ни своим глазам, ни твоей доброй улыбке, ни этой судьбе-обманщице, которая так долго водила меня за нос. Так что я тебе сказал?
– Попросил пойти с тобой… – Задумчиво ответила Лена и ее глаза вспыхнули, заиграли смешливыми искорками. – Я еще так испугалась – подумала, что ты сумасшедший!
– Только не уходи сейчас. – Проговорил он с тихой мольбой, будто и не слыша ее насмешливых слов. – Тогда ты ушла, убежала в метро, я понимаю – у тебя работа, и опаздывать, наверняка, нельзя. Но еще раз повторяю – только сейчас не уходи. – Он вздохнул, пожал плечами, чуть поджал губы и просто смотрел ей в глаза в ожидании ответа, как бы заранее прощаясь, но все же надеясь. Лене была непривычна эта его проникновенная мягкость, она ждала подвоха, насмешки, исчезновения, но растворялась в этом близком и родном сиянии его глаз.
– Пойдем. – Произнесла она чуть слышно и повторила громче и тверже, с уверенной и радостной улыбкой, будто руша последнюю стену между ними. – Пойдем!
– Куда? – Только спросил он, глаза его чуть заметно вспыхнули, уголки губ дрогнули, лицо просветлело.
– Куда захочешь… Веди меня, куда захочешь, делай со мной… – ее голос дрогнул и сорвался страстной хрипотцой – что захочешь. А мне… мне бы только руку твою не отпускать и просто знать, что ты рядом и что я иду с тобой или за тобой!


Они проехали несколько станций на метро и теперь медленно шагали по заснеженному центру Москвы, поворачивая с улицы на улицу и не расцепляя рук – Тому не хотелось крутиться по городу на автомобиле, это сейчас было абсолютно лишним. Снег все так же валил лохматыми хлопьями, но, что удивительно, – из какой-то прорехи низких серых туч, нависших над городом единой пеленой, выглядывало и пряталось, словно подмигивая своими то появляющимися, то пропадающими лучиками прохладное, но яркое зимнее солнце. И заливая на миг улицу в снежных переливах ощущением радости, игриво пряталось вновь.
Лена уже успела с удивлением поинтересоваться судьбой в суматохе брошенной у тротуара машины, из которой было взято только его бархатистое полупальто, и получила в ответ лишь его улыбку и кокетливый взгляд:
– Ну, и пусть. Все равно не моя.
– А чья?! – С ужасом спросила Лена.
– Угнал. Хотел тебя поразить. – Просто, даже почти наивно ответил он. – Хотел показаться красавцем на дорогой машине.
– И что – показался? – Расхохоталась Лена. Привыкшая к его чудачествам, она все больше доверяла ему.
– Да. Только не понял, честно говоря, какое впечатление произвел. Ты так стремительно убежала! Я тебе настолько не понравился в этом новом облике? – Глаза Тома смеялись. Они с Леной весело болтали о ничего не значащих пустяках и как же удивительно прекрасно было о них говорить, ощущая в душе простое и откровенное тепло наконец наступившего счастья. Будто они, обнявшись, стояли на высокой скале, над ними – бесконечное небо, а внизу, под ногами, – целый мир, который рад им, который принимает их в этом нераздельном единстве и улыбается им в ответ.
– Нормальное, – протянула кокетливо Лена, искоса глядя на него, – но, честно говоря, такой ты мне нравишься больше.
– Какой – в разноцветной одежде или куртке, как ее там называют, – телогрейке? – Игриво рассмеялся Том. – Или в повседневном джемпере и красивом пальто?
– Настоящий. – Серьезно ответила Лена, посмотрев ему в глаза прямым немигающим взглядом. И добавила мягче:
– Настоящий, такой, как есть – с правдивым взглядом и правдивой улыбкой. Тот ты, который не играет роль, а живет. И одежда тут совершенно не имеет значения.
Он остановился, сжал ее руку, посмотрел серьезно и долго, словно видя ее впервые, словно изучая, потом одним рывком притянул ее к себе, сжал, что есть сил, так, что у Лены зашлось дыхание, и замер, уткнувшись губами в ее висок, прошептал, касаясь губами ее кожи:
– Как ты можешь чувствовать, понимать то, чего не знаешь? Как ты можешь так угадывать меня?
– Это не я, – Удивляясь его вопросу, прошептала Лена в ответ, зарываясь лицом в воротник его пальто, касаясь губами шеи, обжигаясь, пугаясь своих прикосновений и, не в силах совладать с собой, касаясь и обжигаясь вновь, – это ты… – она подняла к нему просветленное лицо и поднесла сжатый левый кулак к области сердца, – вот здесь. Он поднял к себе ее кулак и поцеловал, еле касаясь, каждый пальчик ее разгибающейся руки. – Сердечко мое! Самое доброе и ласковое сердечко!
– Ты, правда, больше никуда не исчезнешь? – Вдруг вновь спросила Лена, отрываясь от него. – Ты не подумай, что я тебе не верю, просто… просто, знаешь, в такие минуты, когда счастье наполняет до краев, когда оно, наконец, наступает настолько, что чувствуешь его присутствие всем телом, почему-то становится страшно, что оно пришло ненадолго, чтобы, махнув своим крылом, упорхнуть вновь. И я почему-то боюсь, что этот миг закончится… и что дальше ничего не будет.
Он помрачнел, опустил глаза, проговорил глухим, словно чужим, голосом:
– Ты права. Этот миг закончится, но он повторится вновь. – Он помолчал, не глядя в ее испуганные глаза, потом вздохнул, поднял взгляд, произнес медленно, нервно, глядя на нее в упор. – Мне придется уехать на родину. Завтра или послезавтра – как можно скорее. У меня неприятности, и чем быстрее я уеду, тем скорее я их улажу и вернусь.
Лена отшатнулась, как от удара, посмотрела на него пораженно и потерянно, потом, помолчав, спросила с решительной болью, сама себя не узнавая:
– Где ты живешь?
– В Нью-Йорке.
– Да нет, это не важно. Где ты живешь здесь?
– В гостинице.
 Лена даже не удивилась ни тому, ни другому – сейчас все казалось не важным, незначительным.
– Пойдем! – Произнесла она тоном, не принимающим вопросов и возражений.
Том смотрел на нее вопросительно.
– Пойдем к тебе! – Горячо повторила Лена.
– Не нужно. – Тихо ответил он. – Когда я вернусь.
– Ты не понимаешь? – Ее лицо горело, на глаза наворачивались слезы, сухие губы словно обжигало словами, тело била мелкая лихорадка – она знала, что видит его в последний раз. И он не появится ни завтра, ни послезавтра. Его не будет ни в Москве, ни даже на ее материке. Он будет за тысячи километров и между ними проляжет океан, который ей ни переплыть, ни перелететь. – Ты не понимаешь… – вновь горячо повторила она, – сердцем я принадлежу тебе и душой я полностью твоя. И я хочу, чтобы мое тело принадлежало тебе – то меньшее, что у меня осталось, остальное ты уже забрал! И… – она вздохнула, – попрощаться хочу.
Том вздрогнул от этой ее фразы, ему вспомнились детские представления о бегущей по полю Лизе, вспомнилось, как он размышлял над своим первым сценарием о том, что должна она была чувствовать, прощаясь насовсем.
 – Это же не навсегда. Я вернусь. – Проговорил он упавшим голосом. Ему не хотелось пользоваться ее болью, потому что Лена была теперь слишком важна для него.
– Прошу тебя… – ее умоляющие губы были близко, глаза лихорадочно горели. – Я хочу быть твоей полностью, хочу сама с собой соединиться. И… хочу, чтобы мне было о чем вспоминать…
Он взял ее за руку, сжал ее до боли, отвернувшись и крепко закрыв глаза, и тихо проговорил:
– Пойдем.


Когда Том повернул ключ в двери гостиничного номера, закрывая ее за собой, Лена проговорила с легкой усмешкой:
– Надо же, я всегда думала, что в гостиницы с мужчинами ходят только определенные девушки, а теперь мне даже все равно, кем ты меня посчитаешь из-за того, что я напросилась к тебе. Потому что мне безразлично, где быть с тобой рядом, быть твоей. Как мало может иметь значения место, когда с тобой самый дорогой человек…
Он смотрел на нее молча, словно боясь подойти. Лена шагнула к нему сама, чувствуя, как резко закружилась голова, потемнело в глазах и качнулось и поплыло все вокруг. Был только он, и он был рядом.
– Я хочу, чтобы ты знал, – проговорила она тихо и внятно ему в лицо, – пока ты здесь, пока я могу тебе это сказать – я люблю тебя. Люблю так, как никого никогда не любила и уже не полюблю. И, знаешь, мне даже неважно, что ты мне ответишь. Моей любви так много, она настолько переполняет меня, что я просто счастлива оттого, что ты есть на свете. Даже если я тебя никогда больше не увижу, я просто буду знать, что ты есть, и радоваться этому.
Он смотрел на нее долго, молча, мучаясь и любуясь, потом произнес тихо и серьезно:
– Ты – самое дорогое, что есть у меня на этом свете. Я искал тебя столько лет, я ждал тебя всю жизнь и не верил уже, что найду и дождусь. И как же я боюсь тебя потерять! – Он вздрогнул от этой мысли, от сознания грядущего расставания и с упоением провел рукой по ее щеке, по шее:
– Я не умею говорить «люблю». Я просто не придаю этому слову его настоящего значения. Наверное, оно просто измельчало. Или мне так кажется. Люди твердят «люблю», «клянусь», а потом предают, изменяют, уходят… Я не знаю, как назвать мое отношение к тебе. Просто ты для меня – все. Все в этом мире. И ничего другого мне не надо.
Лена смотрела в его глаза без привычных игривых искорок с какой-то счастливой тоской, прижималась щекой, губами к его ладони, в упоении целовала ее. Он провел пальцем по ее губам, она затрепетала всем телом, по которому током пробежала горячая дрожь, закрыла глаза. Он, не отпуская ее, шагнул спиной вглубь комнаты… И словно в сладком сне или наваждении она, не понимая, не сознавая ничего помутившимся сознанием, целовала его нежно пахнущую любимым мужчиной кожу, отвечала всем телом, переставшим подчиняться ей, на каждое его прикосновение, билась и затихала в его руках, как в бреду, шептала самые ласковые слова и не замечала собственных слез.
Она очнулась, пришла в себя, лежа головой на его плече. Он, глядя на нее, любовно гладил, поправлял ее сбившиеся, запутавшиеся волосы, нежно и аккуратно вытирал щеки:
– У тебя размазалась вся тушь. – С ласковой улыбкой произнес он.
– Я, наверное, похожа на Бабку-Ежку? – Лена прижалась к нему крепче и замерла.
– На Золушку. – Засмеялся он. – Такая же чумазая. Почему ты плакала?
– От счастья и от боли одновременно. Никогда в жизни я не была так остро счастлива. И никогда не прощалась на самом пике счастья. И, – она, подняв голову, посмотрела на него с серьезным испугом, – ты не думай, что я всегда плачу.
Он смотрел на нее с безмятежной проникновенной нежностью:
– Мне безразлично, что было до меня. А со мной – ты просто будь такой, какая ты есть, какой у тебя получается быть, – просто собой.
– С тобой я могу быть только счастливой собой. – Лена приникла к нему еще сильнее, гладила его лицо, шею кончиками пальцев, перебирала и целовала чуть вьющиеся волосы и улыбалась, но когда он на секунду отворачивался от нее, ее губы кривились, будто их сводило судорогой, глаза начинало колоть, а сердце щемило болью. И она утыкалась лицом в его плечо, чтобы он не видел ее с каждым мигом все нарастающей тоски.


Он проводил ее до подъезда. Она стояла растерянная, будто оглушенная, слова словно потерялись где-то – она не могла ничего произнести, просто пыталась выглядеть спокойной, хотя душа ее рвалась на части. Сегодня она обрела его и сегодня же она его теряет. На годы воспоминаний ей останутся
эти несколько часов счастья, проведенные с ним. Он, конечно, записал ее телефонный номер и оставил ей свой и на всякий случай адрес в Нью-Йорке и электронную почту. Они стояли молча. Его рука прощально гладила ее пальцы, Лена смотрела на него с такой невыразимой болью, что обжигала его горечью своего взгляда.
– Мне бы очень хотелось познакомиться с твоими… с моими, – спохватился он, – дочурками. Но, думаю, лучше это сделать потом, когда вернусь.
– Да… да… – словно в забытьи, шептала Лена, – лучше потом…
– Скорее всего, я улечу все-таки завтра, и, наверняка, с утра. Я позвоню – сообщу тебе. Только… думаю, лучше тебе меня не провожать. Не насовсем ведь! – Он ободряюще кивнул. – Я дам твой телефон одному знакомому, он производит впечатление надежного парня.
– Зачем? – Безразлично спросила Лена.
– Чтобы с тобой все было хорошо, чтобы он присматривал за тобой.
– Следил что ли?
– Нет, глупенькая. Чтобы у тебя просто все было хорошо, чтобы никто не обидел. Чтобы он помогал тебе до моего возвращения. Хороший парень – молодой, красивый. – Он знакомым жестом поднял глаза. – Может, влюбишься еще.
– Обязательно. – Упавшим голосом ответила Лена. – Прямо завтра.
Том посмотрел на нее серьезно:
– Я тебе верю. Верю так, как не верил никому и никогда. И мне совершенно не нужны твои слова и обещания.
Лена пожала плечами:
– Я не буду ничего обещать и клясться в верности. Я просто буду ждать. Тебя одного. Всегда.
Том отшатнулся, посмотрел на нее странным, ошарашенным взглядом, кинулся к ней, прижал ее рывком к себе, сжал, что было сил, потом отпустил, тяжело дыша, отступил на шаг, махнул рукой и, прошептав «Я вернусь к тебе, я просто не смогу по-другому!». – резко отвернулся и пошел прочь.
Лена стояла, словно пригвожденная к месту и смотрела сначала ему в спину, затем в то место, где он только что прошел, где он прошел пять минут назад… десять минут… и в ушах ее гремела музыка из оперы «Юнона и Авось»:
«И качнется бессмысленной высью
Пара фраз, залетевших отсюда:
«Я тебя никогда не забуду.
Я тебя никогда не увижу.».


Мама, открыв дверь, переменилась в лице:
– Что случилось?!
– Все нормально. – Ответила Лена, пытаясь казаться спокойной. – А что?
– У тебя выражение лица женщины военных лет.
– Ка-кое? – Переобуваясь Лена подняла на нее удивленные глаза.
– Скорбное. У женщин времен войны были такие лица. – Повторила мама.
– Все хорошо, мамочка. И все будет хорошо. – В каком-то неожиданном приливе нежности Лена обняла свою добрую, все понимающую мать и вдруг поняла, что жизнь продолжается и что ей есть ради кого жить.
Из комнаты, толкаясь и крича «Мама! Маматька!», выбежали две ее маленькие дочурки и бросились Лене на шею, стараясь опередить друг друга. Это всегда было для них важным и принципиальным вопросом – кто первым обнимет и поцелует маму, пришедшую с работы. И, конечно, всегда побеждала Маруська, как звала ее ласково мама – она была более шустрая и ловкая, чем Даша. Даренка, как часто называли ее в семье в честь сказки Бажова, только обижалась и расстраивалась, встав чуть в стороне и опустив глазки. Но Лена нежно притягивала ее к себе за пухлую ручку с ямочками и обнимала их обеих. «У меня две дочки. – Часто говорила она им. – И я не буду делить свою любовь – кому-то больше, кому-то меньше. Я люблю вас обеих поровну, одинаково». И сейчас, прижавшись к их мягким щечкам, поцеловав каждую в носик, Лена немного отошла, отогрелась, отвлеклась от этой боли, оставленной дорогим человеком ей на память.
Он позвонил примерно через час. Лена, занервничав, быстро включив дочуркам мультфильмы, чтобы не шумели, заперлась в другой комнате. Мама проводила ее странным и задумчивым взглядом.
Том спрашивал, как она, как дочки и что они делают сейчас, – будто и правда – о своих, про маму, про бабушку. Словно он находился с ней и ее семьей много лет, каждый день, а сейчас вдруг уехал ненадолго и уже безумно скучает. Лене стало так тепло, так уютно от его голоса, она сидела на стуле, поджав ноги к груди, и улыбалась. Он шептал ей, что уже соскучился и приедет при первой возможности, говорил, что уезжает завтра днем и вечером будет в Америке, что позвонит перед отлетом и как только прилетит.
– Хорошо. – Шептала Лена. – Я буду переживать. Я панически боюсь самолетов.
Он ей объяснял, что ему необходимо появиться на судебном процессе, который затеяла его бывшая жена, но скоро он все уладит. Они проговорили около часа и все никак не могли наговориться и сказать последнее «Спокойной ночи» из двадцати уже произнесенных. Наконец, они все-таки распрощались до завтрашнего звонка. У Лены на душе вдруг стало так хорошо и комфортно – вдруг поверилось, то ли из-за его ласкового любящего тона, то ли от его пронизанных нежностью слов, что она зря так беспокоится – он вернется и все обязательно будет хорошо. Она вышла из комнаты, улыбаясь. Мама посмотрела на нее долгим изучающим взглядом:
– Ты какая-то сама не своя сегодня. То страдаешь, то веселишься.
Лена обычно рассказывала маме все, как лучшей подруге – она привыкла делать так с самого детства, мама где-то помогала советом, а когда нужно, могла просто выслушать слова о наболевшем. Но сейчас Лена, радостно плюхаясь на коричневый диван, только быстро проговорила:
– Мамочка, я сама пока толком ничего не знаю и не понимаю. Мне радостно и безумно страшно одновременно. Но одно я могу сказать точно – я встретила в этой жизни своего единственного человека, и теперь очень боюсь его потерять. А остальное – можно я расскажу чуть позже? – И Лена подняла глаза, копируя его жест, и где-то в области сердца екнуло и потеплело. Она и не представляла, насколько быстро может наступить это «чуть позже».


Назавтра была суббота. Лена с самого утра одела девчонок потеплее, взяла санки, ледянки и повела дочек в ближайший парк кататься с горок, а заодно и самой, вспоминая детство, скатываться вместе с ними. Около двенадцати дня он позвонил, что вылетает.
– Надо же, – смеялся он,  – я стою в аэропорту в ожидании рейса в Америку, а мысленно представляю, как прилетаю обратно, и как ты меня встречаешь.
– Только, прошу тебя, позвони, когда долетишь, а то я с ума сойду! – Горячо кричала в трубку Лена. – Не забудь, пожалуйста.
– Разве я могу про тебя забыть, если я думаю только о тебе? – Засмеялся он в ответ.
Лена пыталась улыбаться, но нервничала очень. В новостях слишком часто говорили о разбившихся самолетах, называя цифрами судьбы погибших людей. Уже будучи дома после прогулки, она ни за что не могла взяться, ни на чем не могла сосредоточиться, все валилось из ее рук, задумавшись, она не слышала, что к ней обращались. С момента его отлета прошло уже несколько часов, но он не звонил. Мама включила телевизор. Лена присела рядом – она все же решила посмотреть новости. Она с замиранием сердца, с ужасом вглядывалась в экран в ожидании сообщения о крушении. Но вдруг она увидела и услышала то, что поразило ее гораздо больше:
– «В Соединенных Штатах Америки задержан прилетевший из Москвы известный режиссер Том Сандерс. Он обвиняется бывшей женой в попытке изнасилования ее четырнадцатилетней дочери от первого брака. Том был арестован прямо в аэропорту. Если его вина будет доказана, ему придется провести несколько лет за решеткой».
– Не мо-жет быть! – Лена, замершая на миг, глядя в экран, теперь, схватившись за голову, кричала хрипло, не узнавая своего голоса. Мама схватила ее за плечи, затрясла:
– Что с тобой? Что случилось?
Девочки испуганно заплакали. Бабушка прибежала из кухни с тряпкой в руке:
– Что тут у вас творится-то?
Но Лена, глядя сумасшедшими глазами в телевизор, то шептала, то переходила на срывающийся крик:
– Тихо… Умоляю, тихо! Вот он!.. Известный режиссер?.. Так вот, почему он не…
Голос корреспондента продолжал равнодушно:
– На вопросы журналистов Том отвечать отказывается, отворачивается от камер и закрывает лицо рукой. Но он ведет себя как-то странно – будто что-то ищет… Он остановился у нашей камеры?!
– Russia? – Том смотрел в камеру и рядом, видимо на корреспондента.
– Mister Sanders… – начал тот.
– Are you from Russia?
– Yes… – растерянно ответил корреспондент.
Том выхватил у него микрофон и заговорил быстро, горячо, нервно по-русски, пытаясь все успеть сказать:
– Я думаю, ты уже меня видишь, а если нет, увидишь скоро. Тогда ты поймешь, почему я не смог позвонить. И узнаешь, в чем меня обвиняют. Это ложь, гнусная и грязная месть моей бывшей жены. Я хочу, чтобы ты мне верила, только ты! Весь остальной мир меня не интересует. – Том посмотрел с экрана долго и печально и, отдав микрофон корреспонденту, сопровождаемый полицией, пошел дальше. Вдруг он обернулся в камеру и крикнул, смеясь:
– Как в переходе на Арбатской! Помнишь? Только теперь по-настоящему! Видишь, жизнь тоже иногда играет со мной! – и пропал из поля зрения камер.
«Том вернулся из России, где он провел около двух недель. Его поведение перед российскими камерами отличается странностью. – Комментировала диктор. – Было бы нелепо так шутить в его положении. О подробностях будет сообщено позже. Вернемся к другим новостям».
Лена сидела на ковре около дивана, обняв свои ноги, и смотрела поверх телевизора, стоящего у окна, на серое небо, серые дома, серый снег… Повернулась к маме, сидевшей все так же за ее спиной на диване, пожала плечами:
– Он улетел сегодня по неотложным делам в Америку, обещал позвонить. Он и не говорил, что настолько известен… Вот такая я у тебя непутевая!.. Все не как у людей… – и, уткнувшись в мамины колени, Лена разрыдалась.
Вечером позвонил тот парень, которого Том просил позаботиться о ней. Он очень просил встретиться завтра, пусть ненадолго, он подъедет, куда понадобится. Она согласилась – так хотел Том. Весь вечер она, словно завороженная, смотрела выпуски новостей, где транслировали и уже комментировали на разные лады одно и то же – его слова, обращенные к ней. А она смотрела и не могла насмотреться, хотя, конечно, уже записала их для себя на видео.


На следующий день она встретилась с этим парнем – Максимом. Его лицо показалось ей удивительно знакомым, но, узнав, что парень – начинающий актер, решила, что, наверняка, видела его в примелькавшихся сериалах или рекламе. Он был удивительно картинно красив, высок, молод, умен и возможно талантлив, но Лена ничего этого в нем не замечала, хотя он появлялся в ее жизни чаще и чаще, стараясь стать другом. Он не мешал, не напрягал, но и не был нужен. Просто это было желание Тома, суд над которым все затягивался, всплывали все новые подробности, появлялись откуда-то новые свидетели. Выпустить под залог его отказались по причине невозможности обеспечения общественной безопасности из-за тяжести обвинения. Два раза в день, ежедневно – утром и вечером Лена в надежде набирала его телефонный номер. Но ей отвечали только длинные гудки. В невиновности Тома она не сомневалась. Через месяц Лена узнала, что у нее будет ребенок. Мама только покачала головой, бабушка охала и тяжело вздыхала «Ах, батюшки мои» весь вечер, а Лена, пожимая плечами, только гладила свой еще совершенно не выпирающий живот, в котором уже росла маленькая и желанная жизнь – плод настоящей, самой светлой и нерушимой любви.


Жизнь пошла своим чередом – одинаковые дни, полные грустной уже еле теплящейся надежды, светлых воспоминаний и все таких же безответных звонков, сменялись новыми похожими друг на друга днями. На работе ей как ценному и ответственному сотруднику, конечно же, простили прогул. Лена не лгала – она просто ответила, что не могла доехать до работы по очень личным причинам, и начальница, глядя в опущенные Ленины глаза, видя, что с ней происходит что-то неладное, ее рассеянность и грусть, как-то неожиданно в последнее время сменившие привычный всем оптимизм и обаятельную улыбку, только махнула рукой: «Иди, работай».
И она работала, но мысли ее были далеко, слова не клеились в предложения, в голове кружилось, и легкая тошнота временами подступала к горлу. Лена не хотела никому рассказывать неправдоподобную историю своей разрушенной любви, похожую на большинство тех вымышленных, которые она печатала в журнале. Ей бы все равно не поверили. Но Таня – ее добрая, чуткая, немного наивная лучшая подруга, с которой они еще учились вместе на журфаке МГУ и с которой делились самыми сокровенными тайнами, несколько дней молча понаблюдав за Леной, как-то в конце рабочего дня подошла к ее столу, наклонилась, посмотрела долгим взглядом в Ленины глаза:
– А знаешь что? Давай сегодня после работы зайдем куда-нибудь! Посидим, поболтаем. Выпьем чего-нибудь.
– Мне к девчонкам надо. Они и так целыми днями без меня. Скоро забудут, как мама выглядит. И я не пью сейчас, как-то плохо себя чувствую – приболела, наверное.
– Ладно, давай тогда по-другому. – Таня подвинула кресло, присела рядом. – Ну, во-первых, болезнь твоя называется «беременность», – начала она полушепотом, не обращая внимания на округлившиеся Ленины глаза, – я тебя уже почти десять лет знаю – близко, как сестру, и всегда вижу, как ты и чем болеешь… а во-вторых, давай рассказывай. Ты ведь такая зеленая ходишь не из-за беременности. Он тебя бросил?
– Хорошо. – Лена подняла прямой немигающий взгляд и вздохнула. – Пойдем, сходим куда-нибудь. Только не больше, чем на полчаса. Правда, нужно домой. И… спасибо тебе.
   – За что? – Удивилась Таня, вставая и откатывая на место кресло привычным движением ноги.
   – За заботу. И понимание.


   Они просидели в ближайшем кафе, и правда, не более получаса. Лена, то смеясь, то закрывая лицо руками, то улыбаясь задумчиво, то бледнея и с трудом переводя дыхание, рассказывала подруге всю свою, похожую на незаконченную сказку, историю. Та слушала внимательно, изредка задавая вопросы. Наконец, Лена закончила:
– …и я теперь совершенно не знаю, как жить дальше. Мой создаваемый годами спокойный и размеренный мир рухнул – его не вернуть и не восстановить. Да, и меня, той, которая складывала его день за днем по кирпичикам, больше нет. Даже в мыслях, в мироощущениях я теперь другая. Но только и нового ничего не создалось. У меня такое чувство, что я сижу в глубоком колодце, который вырыла я сама, и со всех сторон – одинаково черные стены. И только наверху брезжит далекий свет – мои воспоминания о нем. И я не знаю, как мне выбраться, куда, а главное – зачем. Я запуталась, я потерялась, меня прежней больше нет, а я новая – где-то не здесь… Как будто не живу, а существую как-то по инерции, потому что так надо. И самое ужасное – я никак и ничем не могу ему помочь. Только ждать. И я буду ждать столько, сколько нужно, если он не забудет вернуться… – Лена пожала плечами и глубоко вздохнула. – Но одно я знаю точно – я ни о чем не жалею и не пожалею никогда. И еще, – она с трепетной светлой улыбкой положила руку на живот, – в любом случае, он оставил мне память о себе.
– Тебе повезло. – Прервала свое молчание Таня, задумчиво потерев густую изогнутую бровь над широко распахнутыми чуть раскосыми серо-сине-зелеными глазами. – Очень сильно повезло в жизни. А ты понапрасну мучаешься какими-то терзаниями. Если рассуждать, что мало кому выпадает шанс так любить и быть настолько любимой, что где бы он ни был, все его мысли, наверняка, только о тебе, то ты можешь просто считать себя счастливой. Знаешь, сколько людей проводят всю жизнь в одиночестве, сколько ищут счастье и не находят, а хуже всего – жить с человеком, которого не любишь и не уважаешь, и превращать его, а заодно и свою жизнь в кромешный ад из-за одной, казалось бы, не очень значительной причины – отсутствия любви. Я смотрела один американский фильм – не новый уже – про русскую эмигрантку, любившую всю жизнь человека, который остался в России и погиб в Гражданскую Войну… И она до самой своей смерти была верна ему. Потрясающий фильм!.. Она родилась в Москве и…
Таня все говорила и говорила, Лена слушала, чуть дыша, словно узнавая свое, родное, близкое:
– Не видела. А кто его снял?
– Не помню. Секунду, интернет мне в помощь… Режиссер – Том Сандерс… Смотри, - памяти любимой бабушки…
– Так он русский! – Вспыхнула Лена. – А я думала – почему у иностранца такие искренние глаза?! Я обязательно посмотрю. Боже мой, я не знаю ничего о своем любимом человеке!
– У тебя достаточно времени на изучение его биографии и творчества. К сожалению. – Отметила Таня.
Лена молча смотрела на нее и чувствовала, как боль потери, тоска разлуки медленно спадают камнем с сердца и словно испаряются, а вместо них появляется какое-то иное, единое всеобъемлющее чувство, согревающее сердце, которое девушка пока никак не могла ни назвать, ни объяснить.  И вдруг, словно озаренная чем-то свыше, неведомым, неясным, Лена поняла, что это – чувство полнейшего единения с человеком, находящимся за океаном, абсолютной нераздельности с ним, той любви и преданности, над которой не властны ни время, ни события – той, которую ищут миллионы, а находят единицы.
– Спасибо тебе. – Искренне сказала она подруге. – Ты вернула меня к жизни. Несколькими словами ты просто изменила мой взгляд на происходящее. Я будто увидела себя со стороны и поняла, что мне не на что жаловаться. Буду ждать его – с любовью и радостью, буду готова каждый миг к его возвращению, буду молиться, чтобы его признали невиновным и отпустили. И я дождусь! Вот, теперь я почему-то в этом абсолютно уверена! Танюш, – продолжила она через несколько мгновений, отведя и снова вскинув на подругу глаза, – извини, я, и правда, отдалилась от тебя из-за этих событий. Как ты сама? Как у вас с Димкой?
– Мы расстались. – Словно отрезала, пытаясь казаться спокойной, Таня, но ее длинные загнутые ресницы дрогнули, глаза, вспыхнув обидой, на мгновение опустились вниз.
– Почему?! Вы же были прекрасной парой…
– Пара, пара! – Что мы птицы что ли? – Вспылила Таня, сверкнув глазами, и проговорила с неприкрытой болью. – Птицы любят – так любят! И можно сколько угодно объяснять инстинктами их верность и преданность. А люди? У них же ум! Они же – развитые существа! У них не инстинкт, у них где-то расчет, где-то привычка, где-то желание. А любовь безнадежно устарела, осталась веке, наверное, в девятнадцатом, в тенистых садах и романах Тургенева! Сейчас гораздо современнее секс и гражданский брак. – Выдохнула она с горечью. – Не надо просить руки на коленях, не надо трепетать, как Гринев, целуя любимую – подумать только – в щечку. Переспал, захотел – привел к себе домой пожить, захотел – бросил или выгнал. Надоела своя, прыгнул в постель к другой. Просто так, из интереса, скуки ради… – Танины губы подрагивали, она отвернулась к окну.
– А ты узнала?..
Подруга молча кивнула. И, повернувшись, уже собравшись с силами, прошептала, наклонившись через стол, Лене в лицо:
– Вот почему я тебе говорю – цени любовь. Измельчала она, подешевела, по копейкам разменялась… Или просто скучно ей стало в нашем мире и ушла она, благословив на прощание несколько человек, в число которых входишь ты.
– И ты войдешь, просто дождись своего часа.
Таня улыбнулась и пожала плечами:
– Попробую…
Лена с глубокой нежностью смотрела на подругу:
– Знаешь, в чем простой, как дважды два, секрет любви? Чтобы она тебя нашла, нужно просто уметь искренне, всей душой отдавать себя без остатка. Ведь если человек не способен сам на глубокие чувства, он даже не заметит их в остальных. А ты – способна, ты умеешь любить всем сердцем, просто тебе пока не встретился такой же человек – открытый и светлый, как ты…
Ее ласковую речь прервала негромкая мелодия звонка. Лена вздохнула с тенью недовольства:
– Опять… Алло. Да, привет, Макс. Да, все нормально, сидим с подругой в кафе – разговариваем. Максим, ну что за ерунда! Ты думаешь, я не смогу сама доехать до дома? Я в нормальном положении – в самом естественном, как и миллионы женщин во всем мире! Макс, не надо! Хорошо, через полчаса встретимся в переходе на Арбатской, жди меня у лестницы. Зачем? – Она повернулась к Тане. – Мы здесь еще долго будем? Он в центре, минут через пятнадцать подъедет. Дождемся?
Таня пожала плечами:
– Хорошо… конечно…
– Запоминай адрес, – снова заговорила в трубку Лена, – метро Тульская…
– Сейчас приедет. Замучил своей излишней заботой. – Снова вздохнула Лена, закончив разговор.
– Кто? – Подняла брови Таня.
– Телохранитель мой. – Невесело усмехнулась Лена. Том поручил ему заботиться обо мне в его отсутствие, чтобы со мной было все хорошо, и я ни в чем не нуждалась. Даже заплатил ему что-то. Вот он и ходит за мной по пятам. С работы домой провожает, иногда даже с утра – на работу, хотя живет неблизко.
– Симпатичный? – Хитровато улыбнулась Таня, в ее глазах блеснули огоньки любопытства.
– Наверное… Я как-то не задумывалась. Если объективно, думаю, даже красивый. Начинающий актер. Молодой парень, наш с тобой ровесник. Том, когда все эти сценки со мной разыгрывал, конечно, привлекал актеров, вот и познакомился с ним. Парень как парень.
– Надо его закадрить. – Подмигнула Таня.
– Давай. – Рассмеялась в ответ Лена. – Кадри на здоровье!


Максим появился, как и обещал – ровно через пятнадцать минут. Он галантно поклонился Тане, поцеловал руку, представился, присел напротив – рядом с Леной.
– Поедем домой или все-таки выпьем за знакомство? – Поинтересовался он и мило улыбнулся Тане. Он уже окинул ее оценивающим взглядом и, видимо, Таня чем-то привлекла его – он расцветал на глазах, и бросал на нее игривые взгляды.
Она вопросительно взглянула в сторону Лены, но весь ее заискрившийся при появлении этого парня вид показывал, что она бы очень хотела остаться в кафе еще хотя бы ненадолго.
Лена рассмеялась:
– Мама позвонила, сказала, чтобы я посидела с Танюшкой и немного отвлеклась от своих проблем. Но больше, чем на полчаса, я не останусь.
– Идет! – Воскликнул Максим. – Что будете пить? Я угощаю.
– Извините, – Таня мило улыбнулась. – Я всегда плачу за себя сама. У меня нет недостатка в средствах, зато я никому не остаюсь обязана.
– Как скажете, если это принципиальный вопрос…
– Меня так приучили в семье. К тому же, старший брат, которого я люблю и к мнению которого прислушиваюсь, настаивает, чтобы я не позволяла мужчинам, за исключением его и отца, за меня платить. Он говорит, что даст мне столько, сколько нужно, лишь бы я не зависела ни от кого… – Живо и весело объясняла Таня.
– Интересная позиция… – С улыбкой поднял брови Максим. – А кто у нас брат?
– У него свой бизнес.
– Судя по всему, неплохой…
– Судя по чему? – Удивленно вскинула брови Таня.
Максим на миг стушевался, но быстро нашелся и заговорил горячо:
 – Так, как он, может рассуждать только серьезный деловой человек, мужчина состоявшийся, с четкой жизненной позицией. Искренне уважаю таких людей и восхищаюсь ими.
Лена посмотрела на Максима, в чем-то – в его тоне, в его позе она улавливала непривычную, еле заметную фальшь, но он говорил с чувством, от души, и Лена посчитала, что ей показалось.
– Если не против, давайте перейдем на «ты». – Продолжал Максим.
– С удовольствием. – Кивнула Таня.
– Значит, вы работаете вместе?
– Мы вместе еще учились в МГУ на факультете журналистики.
– Ты тоже училась в МГУ? Да, туда же просто нереально попасть! – Пораженно почти закричал Максим.
– Ну, я училась платно, в отличие от моей талантливой подруги. Родители спросили, в какой университет я бы хотела поступить. Я выбрала, а они оплатили, сказали: «Главное, хорошо учись, иначе – пеняй на себя». И я, конечно, старалась.
– Видимо у тебя строгие родители?
– Может быть, но очень справедливые. Они хотели поставить меня на ноги. Это же так естественно – заботиться о будущем своих детей… – Таня обезоруживающе улыбнулась.
Лене на миг показалось странным, что Максим так активно засыпает ее подругу вопросами, но вдруг вспомнила, как читала книгу по психологии, в которой одним из методов произвести впечатление было живо и искренне интересоваться другим человеком, и она мысленно махнула рукой. Что она, в самом деле, так беспокоится, если ее «телохранитель» проявляет симпатию к ее подруге? Может быть, она просто чувствует себя ответственной за это знакомство?


Максим стал появляться еще чаще, заботиться о Лене еще с большим рвением, приезжал к ней домой, иногда гулял с дочурками вместе с ней. И постоянно старался присутствовать при ее встречах с Таней, которые, как ни странно тоже участились. Подруга стала заезжать к ней после работы, иногда, когда была на машине, подвозила Лену, как бы она ни противилась этому, до дома, объясняя свою преувеличенную заботу беспокойством о Ленином положении и тем, что беременным крайне нежелательно ездить в духоте и давке метро, где, к тому же, несмотря на надписи на стеклах, далеко не всегда уступают место будущим мамам. И, как будто случайно, по вечерам дома у Лены, полные заботы и внимания, Максим и Таня почти ежедневно встречались, каждый раз удивляясь неожиданным встречам.
Лена наблюдала за ними с любопытством – они даже не скрывали интереса друг к другу и Лена, смеясь в душе, понимала, для чего они мчатся вечером в одно и то же время к ней домой. Максим все так же расспрашивал Татьяну о ее семье, рассказывал о своем одиноком детстве в Волгограде с постоянно занятой матерью, говорил, как он ценит родственное тепло и как бы хотел создать хорошую и крепкую семью – одну на всю жизнь с доброй и любящей девушкой, рассуждал на темы верности и предательства, вздыхал о том, что старой романтичной любви теперь не сыщешь… Он говорил, словно с каждым словом поднимаясь по ступенькам Таниной души – все выше и выше. Не прошло и двух недель с момента знакомства, как Татьяна поняла, что пропала.
– Ты уверена, что он тебе настолько важен и нужен? – С долей беспокойства спрашивала Лена. Что-то в поведении Максима ее беспокоило, но она не могла понять – что именно. Казалось, он специально очаровывает Таню, но впрочем он тоже не сводит с нее глаз. Может быть, он сам в нее сильно влюблен, и Лене не о чем беспокоиться? Уж кто бы говорил, а ей в ее ситуации просто смешно и нелепо рассуждать о критериях и показателях настоящей любви!
 – Он удивительный! – Почти кричала Таня в телефонную трубку. – Добрый, искренний, глубокий, умный, настоящий! Я думала – таких не бывает!
– Я не знаю. – со вздохом отвечала Лена. – Он не сделал мне ничего плохого, он милый, хороший… но, по-моему, ты его немного идеализируешь…
– Да, ты его просто не знаешь! Ты и человека-то в нем не видишь, просто потому, что тебе не до него! – С жаром оспаривала Таня.
Лена в ответ только пожимала плечами.
В один из февральских вечеров, когда, вдоволь наигравшись с Лениными дочурками, Таня засобиралась домой, Максим, посмотрев в окно, проговорил еле слышно, краснея от смущения:
– Танюш, извини, пожалуйста, за такую просьбу… Там такая вьюга… а маршрутки ходят через раз… ну, сама знаешь… Если тебе не трудно, не могла бы ты меня подкинуть до метро…
Таня радостно вспыхнула:
– Ну, конечно! О чем разговор!
Уже поздно вечером Таня позвонила Лене и, задыхаясь от радости, заговорила сбивчивым тоном:
– Представляешь, я подвезла его до метро, мы сидели, разговаривали, не в силах расстаться друг с другом, а потом решили поехать – куда глаза глядят. Погода плохая – метель, машин на дороге мало, тем более в такое время. И знаешь, как здорово просто ехать неизвестно куда, глядя, как перед колесами разбегаются во все стороны снежные змейки, и понимать, ощущать всем телом, что рядом с тобой сидит очень близкий, очень дорогой человек! Мы, наверное, около часа кружили по вечерней Москве – проехались по центру, оказались на окраине где-то в Медведково, заехали во дворы и, остановившись в каком-то тупиковом проулке, буквально набросились друг на друга. Мы целовались, думаю, больше часа и не могли нацеловаться. Потом он сказал, что я давно ему нравлюсь, даже больше, но он пока боится и не решается это произнести вслух… Он такой трогательный и беззащитный, как ребенок, и в то же время – настоящий мужчина со своими четкими принципами и взглядами!..
На следующий день Таня пришла на работу сияющая: глаза ее блестели, с губ не сходила улыбка, то и дело где-то раздавался звонким колокольчиком ее переливистый смех.
Они начали всерьез встречаться с Максимом. Он поначалу не нравился ни ее отцу, ни старшему брату, мать тоже, конечно, желала дочери лучшей участи, чем любовь с начинающим и, судя по всему, не очень востребованным актером родом из провинциального города, но Таня стояла стеной за свою любовь, и, чувствуя себя настоящей Джульеттой, окруженной врагами, готова была воевать до последней капли крови. И семья не согласилась, но временно смирилась с помешательством дочери. Максим стал вхож к ним в дом, брат понемногу начал помогать ему в карьере, Таня гордилась тем, что в первый раз воспротивилась воле родителей и – победила.


Месяцы мелькали, как листочки отрывного календаря. Снежную зиму сменила капель, светлеющее небо, становящееся день ото дня все выше, солнышко начало пригревать по-весеннему. Набухли почки и как-то незаметно, за несколько дней все вокруг празднично зазеленело, и траву раскрасили ярко-желтые пятнышки одуванчиков. Таня готовилась к свадьбе – она была назначена на конец августа – продумывала место проведения праздника, свадебное путешествие. Ее глаза сияли, как звезды, на щеках горел румянец, и в каждой своей новой идее, в каждой выдумке, касающейся грядущего праздника, она советовалась с подругой. Только в жизни Лены ничего не менялось, кроме растущего с каждым днем животика. Ребенок сначала щекотно, а потом уже и больно толкался и переворачивался, подчас увлекая в свою сторону весь живот. Лена иногда смеялась, иногда ойкала от неожиданного удара изнутри по ребрам крохотной, но уже ощутимой ножкой. Она уже знала, что ждет третью девочку, и молила Бога, чтобы она была похожа на Тома.
Том… Том… Кажется, про историю суда над ним все уже забыли с течением времени – в течение первых двух-трех месяцев еще всплывали в новостях совершенно не обнадеживающие факты, потом все реже, реже. И вот теперь Лена вовсе лишилась возможности что-то узнать про него. Она только верила, молилась за него и все так же набирала заветный номер дважды в день, уже не надеясь услышать в ответ его родной голос, а по вечерам писала ему длинные письма на электронную почту, разговаривая с ним, рассказывая, как прошел сегодняшний день. Лена с нетерпением ждала рождения малышки, она твердо решила, что как только ребенок появится и немного окрепнет, она полетит в Америку, пусть даже всего лишь на день, и найдет его, чтобы хотя бы просто увидеть на десять минут, поговорить. Танин отец обещал помочь ей, Лена не сомневалась в этом надежном и влиятельном человеке – он всегда держал свое слово.
Подруга, конечно, заметно отвлекала своей предсвадебной кутерьмой. Ее родители, скрепя сердце, махнули рукой и, так и не одобрив, приняли ее выбор как данность. И, выделив определенную, довольно крупную сумму на проведение торжества, предоставили готовиться к празднику ей самой – выбирать усадьбу в Подмосковье, искать агентство по проведению свадеб, страну для поездки на «медовый месяц». Лена, как могла, помогала ей во всем. Теперь, уйдя в декретный отпуск, она стала гораздо свободнее, приезжала к Тане сама, с дочурками, часто они гуляли все вместе: будущие молодожены и Лена с детьми, в парках Москвы, благо порхающая от счастья Таня готова была отвезти их на машине в любое время хоть на край света.


До свадьбы оставалось чуть больше месяца. Была самая середина июля. Ленины девочки отправились с обеими бабушками отдыхать и набираться здоровья на дачу, Лена обещала помочь подруге выбрать платье и приехать к ним, чтобы появиться в Москве уже непосредственно перед свадьбой. Они весь день ездили по салонам и магазинам свадебных нарядов. Таня восхищенно разглядывала платья, мерила, крутилась перед зеркалом – такая молодая, красивая, счастливая.
– Ну как? – Спрашивала она. – Какое лучше, это или кремовое?
Таня смеялась:
– Да, ты просто стала кокеткой! Мне, если честно, кремовое больше понравилось, хотя это тоже красивое – такое нежное и тебе идет голубой цвет.
 – Скажи честно, – Таня подошла ближе, посерьезнела, – меня так мучает этот вопрос, что мне лучше будет спросить – спокойней как-то. Только не обижайся… Ты… ты мне завидуешь? – Она смотрела, не мигая, прямо и откровенно в Ленины удивленные глаза.
– Я?.. Почему? Зачем? – Лену поразил ее вопрос, тем более, что, как призналась подруга, он пришел ей в голову не сейчас. – Нет, я за тебя рада – от всей души.
– Неужели тебе не нравятся платья? Даже объективно – применительно к себе. Ну, если бы ты выходила замуж за Тома.
– Я никогда не хотела за него замуж… – с задумчивой грустью ответила Лена, – мне бы было достаточно знать, что он просто рядом, просто есть, и больше никуда не уедет. А если бы мы вдруг все-таки решили расписаться, то просто взялись бы за руки, дошли да ЗАГСа и поставили штампы в паспорта – в чем есть и без гостей и свидетелей. Я почему-то это представляю именно так, и ничего другого мне не нужно.
– В принципе, я согласна с тобой. Все эти церемонии настолько не важны, но Макс, – при упоминании его имени Танино лицо просветлело, – он хочет, чтобы я была настоящей невестой, чтобы у меня был самый лучший праздник!
– Который оплачивают твои родители… – Пожала плечами Лена.
– Не начинай, пожалуйста, подпевать их песне! – Танины глаза сделались колючими. – Я и без тебя довольно часто это слышу! Нет, ты врешь! Ты все-таки мне завидуешь! – Крикнула она Лене в лицо. В том, что касалось Максима, Таня возражений и несогласия с собой не терпела. – Ладно, давай отложим. Мы приезжаем уже в пятый магазин, и я никак не могу определиться. Видно, сегодня просто не мой день. Поехали, я отвезу тебя домой!
Всю обратную дорогу Таня напряженно молчала. Она вообще в последнее время стала нервной, несдержанной. Лена чувствовала, что подруга записала ее в ряды вражеских войск и теперь злится на нее, воображая невесть что. Но Лена так устала и умоталась за этот день, что ей было слишком плохо физически для того, чтобы попытаться уладить конфликт. Но на душе было скверно и гадко. Она лишь с трудом вышла из машины, махнула Тане рукой и зашла в подъезд. Как назло, лифт не работал. Седьмой этаж! Держась за перила, Таня медленно двинулась вверх. Ночью она проснулась от странного чувства – будто внутри что-то лопнуло, постель была мокрая.
 – Только не это! – в ужасе вскрикнула Лена, включая свет торшера. Она была дома одна, и вариантов не было – ей уже было известно это чувство – у нее отошли воды, до родов оставалось максимум несколько часов. Лене вдруг безумно захотелось, чтобы кто-то был рядом, поддержал, ободрил, и хотя она совершенно не боялась, в такую минуту все же необходим был близкий человек. Но вокруг была тишина и пустота. Будильник показывал два часа ночи. Лена встала, пошла в ванную, быстро ополоснулась и набрала номер «Скорой» – ни Тане, ни Максиму звонить не хотелось. К счастью, врачей не пришлось ждать долго. В семь часов утра она родила девочку. Акушерка поднесла к ней ребенка:
– Смотрите, мамаша. Девочка.
– Личико, личико покажите! – Вдруг взмолилась Лена, внимательно разглядывая малышку, и просияла. – Как же похожа на него!
– Красавица! – засмеялась акушерка. – Губки какие пухленькие!
И хотя девочка родилась семимесячной, она была полностью здоровой, и на пятый день у роддома Лену встречали с цветами и шариками Таня с Максимом, Татьянин старший брат и мама, приехавшая из-за такого случая с дачи. Все по очереди и вместе – гурьбой фотографировались с Леной и ее малышкой, которую Лена назвала Лизой – ей всегда очень нравилось это имя, казалось каким-то романтичным, таинственным и царственным, к тому же так звали героиню того самого фильма, который Том посвятил своей бабушке, русской дворянке. Танин брат, Дима, целуя Лену в щечку, вручил ей букет и незаметно сунул в ладонь маленькую открытку для денег, шепнув:
– Это на мелкие расходы, пеленки там, памперсы. Я уж знаю – у самого двое!
Лена засмеялась, кивнула:
– Спасибо.
Открыв уже дома конверт, Лена оторопела – в нем, аккуратно сложенные, лежали три купюры по пятьсот евро.


Новые заботы и хлопоты увлекли и отвлекли Лену от ее мыслей и горестей, лишь иногда, любуясь крохотной копией своего дорогого человека, она вздыхала:
– Как он там, твой папочка? Он даже не знает, что у нас уже есть ты… А ведь он так мечтает о детях… Но он вернется... вернется, увидит и удивится, какая ты у него умница. Дочка смотрела, округляя голубые глазки, внимательно, не мигая, и, видимо, слушала, что говорит ей мама. Она, и правда, была умница – спокойная, веселая, и уже училась улыбаться. Скоро они собирались на дачу – там тепло, воздух свежий и пахнет травой и цветами, там солнышко не раскаляет асфальт, а подсушивает мелкую мягкую пыль на деревенской дороге, там, переливисто перекликаясь, лают собаки и по утрам поет звонкие песни соседский петух. Там, в бывшей деревне, уже почти полностью превратившейся в дачный поселок со всеми удобствами, маленькой Лизавете будет хорошо. До поездки оставались день – два, смотря когда их сможет отвезти туда дядя Лены. Закрутившуюся в предсвадебной кутерьме Таню она не хотела беспокоить такими просьбами.
Вечером неожиданно заехал Максим – он довольно давно не появлялся, тем более – один. Он был нетрезв, Лена впервые видела его выпившим, хотя он был и не сильно пьян.
– Женюсь. – Констатировал он факт, по-хозяйски усаживаясь за стол в кухне. Вот, отмечал с друзьями мальчишник, решил заехать к тебе. – Есть, что выпить?
– Там «Мартини» немного в шкафу, и должна быть начатая бутылка водки. – Ответила Лена и вдруг спохватилась. – Может, тебе хватит?
– Нет! Я прощаюсь с холостяцкой жизнью! – Безапелляционно настаивал Максим.
– А начинаешь другую – лучшую, с любимой де…
– Разве это жизнь? Это – кабала! Продажа самого себя!
– Что? – Побледнела Лена, присаживаясь рядом. – Что за глупости ты говоришь, какая продажа?!
– Водку неси! – Наклонился к ней Максим и добавил ей вслед. – Обыкновенная продажа, как проститутки, нет – проститута. Да, я проститут. А мне летать, а мне летать, а мне летать охота.
Лена вернулась, налила ему стопку:
– Больше не надо. Что за чушь ты несешь!
 Он выпил, открыл холодильник, отрезал кусок колбасы, ответил, прожевав:
– Да, что ты из себя святую-то строишь! Отхватила себе голливудского режиссера, родила от него, а теперь наивными глазками хлопает!
– Я отхватила?  Да, я и не знала, кто он!
 – Не надо из себя дурочку корчить! – Максим скривил губы, махнул рукой. – Хотя – корчи пока, пока все у тебя и у него неопределенно. А потом либо замуж выйдешь, либо денег стрясешь за ребенка.
– Максим, что за пьяный бред и истерики?
Он посмотрел на нее долго, усмехнулся:
– Надоело просто играть, притворяться! Хоть я и актер, но в жизни постоянно играть одну и ту же роль труднее, чем на сцене. Там ушел за кулисы и снова стал собой. А тут нет – играй, и играй, и играй! И любовь ее приторная надоела! Я уже скоро задохнусь от этой ее любви!
Лена смотрела на него с ужасом, боясь поверить своим ушам, Наконец, словно озарившись неприятной догадкой, которая – чуткая интуиция не подвела – беспокоила ее тогда, при первой встрече Максима с Таней, спросила ледяным тоном:
– Как ты понял сразу, что она настолько богата?
– А я похож на слепого? По одежде, по обуви, парфюму, манере держаться, говорить, по безумно дорогим серьгам в ее ушах. Актеры – они ведь тоже немного психологи и просто обязаны быть наблюдательными.
– Зачем ты мне все это говоришь? И зачем ты пришел сегодня, тем более в таком виде? – Упавшим голосом безразлично произнесла Лена. Человек, которого она знала уже больше полугода как чуткого, доброго, внимательного, вдруг снял маску, и показал ей свое истинное лицо – пугающе безобразное, лицемерное, притворное, и она еще до конца не могла и не хотела этому верить.
– Я же сказал – прощаюсь. Перед смертью не надышишься. Жадно хватаю ртом последние вдохи воздуха своей свободы.
Лена поднялась:
 – Поезжай домой, проспись. Завтра и не вспомнишь, о чем говорил сейчас… – Лена встала, пошла к двери, готовая его проводить.
Максим следовал за ней, но вдруг у самой двери он схватил ее в охапку и потащил в комнату, бросил спиной на диван, начал срывать с нее легкое трикотажное домашнее платье.
– Отпусти! – Билась она. – Отпусти, сумасшедший! Что тебе нужно?
Он повалил ее, прижал к дивану всем телом, пытался поцеловать ее в губы, но она извивалась и вертелась, пытаясь освободиться.
– Отпусти! У меня ребенок крохотный!
– Да, поэтому ты не будешь орать громко. – Улыбнулся Максим ей в лицо.
– Зачем тебе это? – Шепнула Лена с предательской дрожью в голосе.
– Да, просто – хочется! – Максим искренне удивился ее недогадливости. – Я бы и раньше был не против, но ты была беременная. Как-то не очень. А женюсь – тоже некрасиво будет, и обязательства уже… Так что – пока есть время…
– Послушай, если честно… если честно, то ты мне тоже всегда нравился, вызывал какие-то мечты, смутные желания… Ты же молодой, красивый. – Вдруг нашлась Лена. Приезжай завтра вечером. – Я отвезу дочку на дачу и вернусь. Просто уложу ее спать пораньше и приеду. Только одно условие – приезжай трезвый! Меня тошнит от запаха алкоголя. Тем более – я же кормящая мать.
– Договорились. – Максим встал, направился к двери, обернулся насмешливо:
– Только если вздумаешь подшутить надо мной – знай, что Таня поверит мне, я умею ее убеждать, и, я слышал, ты собираешься в США, обоевывать своего старикашку…
При этих словах Лена вспыхнула, но сдержалась – так было надо теперь.
– Так вот, знай, что одно твое слово Тане, и ты никуда не полетишь, а если  и полетишь, то совершенно напрасно. – Максим подмигнул, быстрым поцелуем коснулся ее губ и вышел за дверь.
Лена, заперев за ним дверь, прижавшись к ней спиной, закрыла лицо руками и затряслась в беззвучных рыданиях. Она думала, что он ее друг, доверяла ему, не имела малейших оснований сомневаться в нем, а он… Какая гадость, грязь, мерзость!.. Да, наверное, это вполне естественно, когда мужчина просто хочет женщину – без обязательств, без чувств, побуждаемый нормальным желанием самца. Ох, уж эти ее розовые очки и мировосприятие девушки девятнадцатого века! Все нормально, все обычно, как, наверное, у большинства. И у нее? Нет! Она верит в любовь, не в похоть, даже не в страсть, а именно в любовь – в соединение души с душой, а не тела с телом. И Таня верит – искренне, всем сердцем. Как же Лена виновата перед ней! Но она же не знала, она сама считала его добрым и искренним парнем… Нет, нет, в глубине души она чувствовала льстивые ложные нотки в речах, в самом тоне Максима. «И любовь ее приторная надоела!» Бедная, бедная Таня! Что же делать?! Что?!. Она обманула бдительность парня, оттянула время до завтра, но как быть теперь – рубить сплеча? И что рубить? Сердце лучшей подруги. Или оставить все, как есть? Она же с ним счастлива, она его бесконечно любит! Но разве можно быть счастливым с тем, кто не любит тебя? Максим обещал «если что» разрушить ее мечты о Томе, ее надежду… За последние месяцы одиночества и тоски она закалилась, пусть только попробует! Она готова ломать все преграды на пути к своему единственному человеку, вот только не надо ее пугать, и подругу она не продаст даже за такую цену!


Лена, утром, как и обещала, позвонила дяде, умолила его по крайней надобности отвезти Лизочку на дачу именно сегодня, оставила маме бутылочку сцеженного молока и, со вздохом поцеловав дочку, уехала в Москву. Таня уже ждала ее у подъезда.
– Пойдем. – Мрачно сказала Лена, даже забыв поздороваться.
– Что случилось? – С беспокойством спросила Таня.
– Сейчас узнаешь. – Ответила Лена, поворачивая ключ в замке, указала на встроенный шкаф в коридоре. – Лезь сюда.
– Ты с ума сошла?! Зачем?!
– Да, – Лена повернула к ней пустой холодный взгляд, – ты сделала, как я просила?
– Ты про духи? Да, я приехала на такси и не пользовалась сегодня духами, хотя чуть не забыла, и вообще от этого ужасно неуютно.
– Ничего, побрызгаешься вечером…
– Да что с тобой?! Ты сама не своя! Тебя что – убивать придут, а я должна тебя вовремя спасти?
– Нет, – голос Лены дрогнул, нотки слез чуть зазвенели в голосе, – это тебя придут – убивать. Или я буду тебя убивать. Но лучше так, сразу, чем медленно умирать всю жизнь.
– Говори! – Таня рывком вцепилась в нее. – Говори мне все и сейчас!
– Что я могу сказать… – Лена с горечью смотрела в глаза подруги. – Ничего, кроме того, что твой Макс альфонс и подонок…
Таня отшатнулась:
– Я знала, что ты мне завидуешь! Он тебе нравится, да? Я знаю – он не может не нравиться!
– Может. Очень даже может. Танька!.. – Лена рывком прижала подругу к себе, обняла, – Танька, милая, прости, что это я вас познакомила! Но разве я могла знать?.. Он пришел вчера поддатый, наговорил мне про тебя кучу гадостей, а потом повалил и чуть не изнасиловал. Я назначила встречу на сегодня…
– И что?.. – Упавшим голосом, вся дрожа, глядя ненавидящим взглядом на Лену, спросила Таня.
– И вот – ты здесь. Он угрожал мне, чтобы я не рассказывала тебе, но я не смогла. Лезешь или нет?
Таня молча кивнула. Лена завесила ее куртками, заложила одеялами – так, чтобы ее при всем желании не было возможности разглядеть, но, в то же время, чтобы хорошо дышалось и было все слышно. Через пару минут раздался звонок в дверь.
Максим пришел нарядный, гладко выбритый.
– Привет. – Он с порога потянулся поцеловать ее, Лена машинально по привычке подставила щеку, но он ласково и властно коснулся ее губ. – Можно я поставлю этот портфель вот здесь, в комнате? Просто там сюрприз для тебя. Чтобы далеко не ходить… – Промурлыкал он.
– Да, конечно, какая разница. Ставь, где хочешь. – Лена очень нервничала и была настолько сосредоточена на том, чтобы изобразить беззаботность, что была не слишком внимательна к мелочам. Максим, не стесняясь, прошел по комнатам, заглянул в кухню и ванную.
– Одна? – Спросил он, успокаиваясь.
 – Нет, с полчищем солдат. – Нашлась Лена.
– Ну, пойдем. – Он потянул Лену за руку в ее комнату, усадил на диван, сел рядом. – Ну, наконец-то мы вдвоем… Извини за вчерашнее. Наверное, не очень красиво получилось. Я просто выпил и сорвался.
Лена вскинула на него глаза, полные надежды – может быть, он сожалеет, что наговорил глупостей, может быть это обычная предсвадебная нервозность?
– Выпьем что-нибудь?
– Что ты, ты же знаешь, я кормлю грудью.
– Точно? У меня сегодня есть хорошее вино – настоящее Крымское.
– Нет-нет, правда, не могу. Я завтра вечером снова еду на дачу к Лизочке.
– Ну, как хочешь…
Разговор не клеился – Максим был непривычным – мягким, очаровывающим.
– Тебе Таня не звонила? Она сказала, что у нее какая-то важная встреча. – С выпытывающим видом спросил Максим.
 – Не знаю. – Ответила Лена и добавила искренне. – У нас в последнее время очень испортились отношения.
– Да. – Хохотнул Максим. – Она ведет себя, как цепная собака, перед которой положили кость. – Кидается на всех, боится, что у нее меня отнимут. Хорошо хоть сегодня у нее дела – можно вздохнуть спокойно.
 – Если тебе, и правда, так тяжело все это, я не понимаю – зачем? – Ленина надежда рухнула.
– А я не понимаю, зачем тебе престарелый режиссер, который увидел в тебе что-то особенное, и за которого ты зацепилась, даже ребенка родила.
– Не хами. – Ответила Лена.
– Я и не хамлю, просто констатирую факты. Тебе нужны деньги, связи, власть, известность, и мне тоже – чем я хуже.
– Неужели Таня тебе совсем не нравится?
– Баба как баба, только ее слишком много – звонит, липнет, виснет. А что дальше будет, когда детей родит, потолстеет, стареть начнет… Да, там уже видно будет. К тому времени найду другую, помоложе. Мне бы только сейчас подняться. А она сильно давит на брата, чтобы тот стелил мне ковровую дорожку для начала к подмосткам Мосфильма.
– А как же ее чувства к тебе?
Максим помрачнел:
– Я что – на исповеди?! Я живу здесь и сейчас. Я молод, красив, обаятелен и умею вешать самую вкусную лапшу на женские ушки. Я что – первый или последний, кто хочет обеспеченную жену-москвичку и влиятельных родственников? Я ее не обижаю, насколько могу, изображаю любовь, даже не изменяю почти. И что в этом плохого? И вообще – я зачем пришел? Душу изливать? Или, – он замурлыкал снова, – ублажать тело.
Он наклонился к Тане, погладил твердой рукой ее волосы, пробежался губами по шее:
– Иди сюда. Ну, иди ко мне ближе… Ты такая гибкая, мягкая, нежная, представляю, какой горячей ты можешь быть…
Он целовал ее лицо, шею, она, словно бы случайно отворачивала губы, и опускался все ниже к груди. Лена чувствовала лишь неприязнь и озноб, хотя в комнате было жарко, и мысленно звала Таню. Куда же она пропала? Неужели не слышит. Кажется, что-то тихонько скрипнуло. Лена, чтобы Максим не заметил звука, прогнулась и застонала.
– Хочу тебя, искорка моя, пожарище настоящее! Хочу настоящего секса! – Прохрипел ей в ответ Максим.
– А со мной, значит, – ненастоящий был? Игрушечный что ли? – Около раскрытой двери встроенного шкафа стояла Таня. Лицо ее было до страшного белое, непроницаемое, презрительное – Лена не узнавала ее.
– Танюшка! – Подскочил Максим. – Ты здесь! А я думал, куда ты пропала! Беспокоился. А мы тут болтаем о тебе, о предстоящей свадьбе, Лена считает, что ты от нее отдалилась…
– Я слышала, как ты беспокоился. И как вы болтали, тоже прекрасно видела!... Только хочу тебе сказать, что никакой свадьбы не будет! И пусть я собака, но я породистая собака и могу распоряжаться своей жизнью, как хочу. И выгонять с территории моей жизни всякую дрянь! – Она в упор посмотрела на него и вышла. Максим все понял – Таня была здесь, она слышала каждое его слово. Он повернулся к Лене, одной рукой вцепился ей в волосы, намотал их на руку:
– Ну, все, сволочь. Мне конец, и тебе конец! Он повалил ее на диван, схватил руками за шею. Лена отбивалась, но он вжал ее в диван, она попыталась закричать. Максим заткнул ей рот ладонью, она укусила его за руку, он заорал, ударил ее по лицу. Вдруг вздрогнул и обмяк – сзади стояла Таня. В руках ее была бутылка с вином, которую она взяла на кухне, чтобы заглушить боль.
– Прожила секунду семейной жизни. – Кивая на бутылку, с тяжелой грустью произнесла она. – И почему мне так везет на альфонсов и бабников?
– А ты болтай поменьше о своем выдающемся семействе и парням давай немного свободы. – Простонал Максим, вставая.
– А ты, стерва, от меня еще ой как получишь! – Забрав чемодан и выходя, обернулся он с порога комнаты на Лену. – Локти искусаешь. Достанешь – и искусаешь! – И, хлопнув дверью, ушел.
Таня молчала несколько минут, потом подняла взгляд:
– Не знаю, говорить ли тебе «спасибо», так больно и пусто внутри… Как пустота может болеть?..
– Потом скажешь. Встретишь по-настоящему хорошего человека – и скажешь.
– Хорошо. – Попыталась улыбнуться Таня. – Я поеду, а то мне далеко. И своим ходом. Ты же настояла, чтобы я приехала без машины. Как-то неуютно выходить одной в этот вечер, в этот людный город и быть в нем абсолютно одной…
 – Поехали сейчас ко мне на дачу, а то, если честно, мне тоже не совсем комфортно оставаться здесь одной. А завтра – вернешься.
– А на завтра я возьму отгул. – Задумчиво проговорила Таня. – Мне нужно немного прийти в себя.
 Подруги быстро собрались и, вызвав такси, спешно, словно убегая от кого-то, уехали из пыльной душной Москвы в зеленый мир свежего вечернего сада, пахнущего мокрой травой, напоенной росой.


Максим был зол, нет, не зол – он ненавидел – люто, до исступления. «Так вот, как ты отплатила мне за все хорошее, что я для тебя сделал! За заботу, за внимание, за мою доброту! Ну, ничего, дорогая, честная и справедливая, ты меня еще вспомнишь! Ты у меня еще попляшешь! Всю жизнь будешь жалеть, что поломала мою карьеру, растоптала мое будущее! Защитница нашлась! Борец за справедливость»! – злорадно шипел он, глядя на экран компьютера, быстро и нервно стуча по кнопкам. Я хотел ограничить тебя минимальными потерями – думаю, для девушки или жены известного в Америке режиссера несколько тысяч долларов за запись интимного видео не стали бы большой потерей. Но теперь ты получишь сполна! И никакие деньги тебя не спасут! Теперь это не невинный шантаж, а грубая бескомпромиссная месть человека, потерявшего все.


Процесс над Томом тянулся. Обвинение настаивало на своем, адвокат не знал, за что зацепиться, искал ниточки, лазейки. Все казалось напрасным. За пятьдесят лет Том нажил несколько верных друзей, но врагов, конечно, было в разы больше. Когда-то он не согласился солгать, кому-то не уступил, кто-то ему завидовал. И вот теперь, когда Том – сильный и властный Том – был в опале, они, прячущие раньше где-то в глубине души свою неприязнь, поползли, словно змеи из своих укрытий на свет, чтобы с нескрываемым удовольствием кинуть в него свой комок грязи. Те, кто раньше заискивающе улыбались, теперь смотрели презрительно ему вслед. И стало отчетливо ясно – словно мир разделился на две части: большой стаей коршунов над ним кружили враги в ожидании его полнейшего поражения и казавшиеся маленькими терпеливыми и смелыми птенцами по сравнению с ними рядом были самые верные друзья, изо всех сил пытавшиеся защитить его. Адвокат Джек Уиллсмит был одним из них. Бедная девочка, главный свидетель обвинения, выглядела бледной, затравленной, но упорно стояла на своем: «Как раз перед отъездом Тома в путешествие он заехал к нам, чтобы что-то выяснить с мамой, но ее не было дома и он сидел на краю бассейна на шезлонге и курил в ожидании. Когда я в купальнике выходила из бассейна, он неожиданно набросился на меня. Я закричала, стала отбиваться. Не знаю, что он сделал, но я потеряла сознание. Он поднял меня на руки и понес наверх – думаю, в спальню. На шум выбежала служанка, Том испугался, положил меня на диван, вызвал семейного врача. Врач осмотрел меня и сказал, что все в порядке, только на затылке небольшая шишка – последствие удара головой. Том, не дождавшись матери, уехал, а вскоре стало известно, что он покинул Соединенные штаты.». Версия Тома была похожей по хронологии, но диаметрально противоположной по самим событиям и их причинам. Да, он заезжал к ним в этот день, он хотел обсудить с ее матерью интервью об их семейной жизни, которое она дала одному известному изданию. Интервью было грязное, оскорбительное. Он мог бы подать в суд и на нее, и на издание, но ему претили всякие судебные разбирательства, тем более он не хотел в них ввязываться, так как намеревался в ближайшее время уезжать в Европу на неопределенный срок. Он ждал приезда Дженифер у бассейна. Ее дочь Маргарет, которую он растил с семи до двенадцати лет, как свою, купалась в бассейне. Том наблюдал за ней – они не виделись несколько месяцев, как она выросла – совсем взрослая. Жаль, что так получилось с ее матерью, и девчонка в подростковом возрасте предоставлена сама себе. Она вышла из бассейна, легла на шезлонг на приличном расстоянии от него. Том вздохнул. Надо же. Вот так все складывается в жизни – растишь ребенка, считая его своим, а он потом, не видев тебя несколько месяцев, даже не захочет подойти и просто спросить, как твои дела… Позагорав с полчаса, девочка снова подошла к бассейну, с размаху нырнула в воду, показалась на поверхности и вдруг как-то странно, нелепыми движениями погребла к бортику, еле шевелясь, вылезла. Она была бледна, черные мокрые волосы прилипли ко лбу, она посмотрела на Тома странным мутноватым взглядом и как-то бессильно побрела к дому. Том с недоумением и беспокойством провожал ее глазами. Вдруг она закричала, схватилась за голову и начала обмякать. Том кинулся к ней, но не успел – она уже упала на плиточное покрытие и замерла. Когда он подошел, девочка была без сознания. Он поднял ее на руки и понес в дом. На крик Маргарет выбежала служанка. Том вызвал врача. Но к его приезду девочка уже очнулась и выглядела абсолютно здоровой, только бледноватой и напуганной. Врач только пожал плечами: «Я не нахожу никаких нарушений, кроме шишки на затылке в результате удара. Может быть, произошедшее – следствие перегрева и резкого охлаждения в воде»? Том позвонил ее матери, та сказала, что пока не может приехать и что, возможно, Том зря ждет ее. Он рассказал ей о произошедшем с дочерью. «Какой ужас! – Заголосила Дженифер. – Как она сейчас? А, нормально? Ну, значит, все в порядке. Тем более, врач сказал… Мало ли, что бывает у девочек в переходном возрасте». Том посидел еще где-то около получаса – Маргарет спокойно уснула на диване – накрыл ее мягким тонким пледом, поцеловал в щеку, погладил по еще влажным волосам и уехал. Тот поцелуй в щеку тоже фигурировал на стороне обвинения – его видела зашедшая в комнату служанка. Но все же ни ту, ни другую версию невозможно было доказать. Тем более мать настаивала на абсолютном здоровье дочери, на том, что ее обморок – выдумка, напротив – это Том специально ударил девочку головой обо что-то твердое, чтобы воспользоваться подростком в ее отсутствие. Разбирательство, подстрекаемое недругами Тома, казалось нескончаемым. Свою роль еще сыграл тот факт, что почти сразу после этих событий Том на несколько месяцев пропал из страны – чего раньше, исключая съемочные процессы за границей, никогда не делал. Это тоже являлось аргументом в пользу обвинения.
Том находился в одиночной камере в ожидании решения суда. Надо же, как до смешного странно подшутила с ним жизнь – прожив полвека, он теперь наблюдал, как раскалывается его собственный мир на друзей и врагов. И что забавно – самыми лютыми врагами в несчастье становились самые, казалось бы, преданные друзья – те, которые с замиранием и восхищением ловили каждое его слово, поддакивали ему во всем, чтобы погреться в лучах его славы. А те, кто постоянно спорил, не соглашался с ним, те, кто всегда стоял на своем слове – они остались рядом. Жизнь расставляет все на свои места, и в этом круговороте дней есть какая-то, подчас непонятная человеческому уму, неведомая, но такая простая справедливость. Том искренне верил, что справедливость придет и к нему. И тогда – мечтал он длинными одинокими вечерами – он уедет в Россию, к ней, быть может навсегда. Как она там, самая добрая, самая искренняя девочка, ставшая теперь каким-то прекрасным призраком, ассоциирующимся со свободой. Помнит ли? Ждет ли? Конечно, она все знает, беспокоится, надеется и не верит одновременно. «Я буду ждать. Тебя одного. Всегда». Засыпая, он каждую ночь слышал ее нежный, но твердый голос, будто она была рядом, и становилось уютно и хорошо. И все остальное виделось преходящими мелочами.
Но словно темное небо опускалось на его голову, окружая, душа, не давая дышать. Откуда-то находились все новые свидетели неравнодушия Тома к девочке, его прежних словесных домогательств, которых он даже и не помнил: то соседка вспомнила, как, еще живя вместе, он обнял ее со словами «моя радость», то подруга жены рассказала, как Том однажды заметил «Красавица растет». Том просто был искренне привязан к девочке, а теперь его любовь свидетельствовала против него.


Была середина августа, жара стояла неимоверная – казалось, сам воздух был настолько раскален, что его трудно было вдыхать. Том только что поговорил с адвокатом, тот умолял вспомнить хоть еще что-нибудь, твердил, переходя на крик, что эта глупость, эта нелепица, без сомнения, выгодная его бывшей жене, – она требовала выплатить ей и дочери целое состояние за моральный ущерб – погубит карьеру, да и судьбу Тома. Но ему было нечего вспоминать – он жил несколько лет с матерью, воспитывал ее дочь, по-своему любил девочку, но именно как ребенка, не видя в ней женщины – ему даже не могло прийти такое в голову. Уиллсмит, махнув рукой и выругавшись, ушел расстроенный и недовольный.
Через два часа началось очередное заседание суда. В душном зале люди сидели, задыхаясь, обливаясь потом, и ждали не результата, а конца заседания.
Снова вызвали свидетеля обвинения. Маргарет – хрупкая, немного нескладная девочка-подросток, только начинающая запоздало оформляться, вышла, посмотрела на Тома беглым взглядом, в котором мелькнуло то ли сожаление, то ли мольба о прощении. Что бы то ни было, что бы ни думала девочка на самом деле, Том понимал – на карту поставлены слишком большие деньги – она не отступится. И даже если ей захочется все бросить, крикнуть «Это неправда! Ты мне был, как отец! Прости, что оболгала тебя, Том!», испуганная затравленная девочка этого не сделает – она до умопомрачения боится своей матери – глупой, но хитрой и волевой женщины, которая сметет все, что помешает на ее пути. Странно, чем она привлекла его тогда – семь лет назад? Стервозностью? Умением ходить по острию ножа, не повреждая ног? Актерским талантом, которого в жизни было больше, чем в кино? Броской, слепящей глаза, красотой, в которой далеко не все было натуральным?
Обвинение уже задало свои вопросы. Пришла очередь адвоката. Он бросил на Тома извиняющийся взгляд, полный сожаления, как будто говорил с горечью: «Друг мой, хороший добрый друг, который всегда помогал мне в беде и поддерживал в трудных ситуациях… Я не знаю, чем тебе помочь», и повернулся к Маргарет:
– Мисс Солджерс, думаю, большинство вопросов уже было задано, и суду известны почти все подробности.  Я хотел бы узнать вот о чем: Мистер Сандерс растил Вас несколько лет, по сути, заменял Вам отца. Как Вы относились к нему?
Девочка чуть заметно смутилась:
– Нормально. Как к очередному мужу мамы.
– Он ничем не отличался от ее предыдущих мужей? По отношению к Вам, в особенности?
– Он был довольно добр ко мне.
– Мне стала известна одна подробность – когда Вы, будучи еще совсем ребенком, заигравшись, случайно вылетели на велосипеде на проезжую часть, мистер Сандерс кинулся наперерез летящему на Вас автомобилю и оттолкнул Вас в сторону. Вы помните этот случай?..
Девочка потупилась:
– Да, помню…
– Мистер Сандерс провел потом несколько месяцев в больнице – весь удар пришелся на него, Ваш велосипед автомобиль задел только по касательной, не нанеся Вам существенных повреждений.
– Да.
– Вы считаете этот поступок следствием зарождающейся сексуальной тяги к Вам?
Маргарет побледнела. Она помнила, как переживала тогда за Тома, как восхищалась его поступком – в свои восемь лет она отчетливо понимала, что если бы не он… Он был первым в ее судьбе, кто спас ее никому не нужную жизнь, и единственным, кто был способен на это, – предыдущим мужьям матери она преимущественно мешала и потому старалась даже не попадаться на глаза. Том тогда чуть не погиб из-за ее невнимательности в игре, из-за ее природной задумчивости, из-за того, что она не заметила конца тротуара… Она вдруг вспомнила, как остро, до глубины души была признательна Тому, сколь искренне прониклась с доверием брошенного, никому не нужного ребенка к этому сильному человеку, казавшемуся тогда ей героем. Куда делись ее чувства? Или она посчитала развод с ее матерью предательством по отношению к ней? И поэтому старалась при редких встречах не говорить ничего кроме «Привет» и «Пока». Ведь он, и правда, был ей, как отец. За что же она мстит ему теперь? За то, что он не смог дальше жить с ее самовлюбленной и истерично вспыльчивой матерью, чье даже самое глупое слово должно было являться непреложной истиной и единственно возможным законом? Будь ее воля, она сама не жила бы с ней! Маргарет взглянула на Тома, он улыбнулся ей теплой и грустной улыбкой. Даже теперь, будучи за решеткой, он оставался добрым, сильным и смелым, как герой мультфильма. Она перевела глаза на мать – Дженифер сидела горделивая, кукольно-красивая, с высоко поднятой головой и смотрела на нее, все своим видом словно требуя:
– Ну, отвечай! Бей его, дорогая! Добивай. Быстрей. Пора закончить со всем этим.
Рядом с выжидающим видом в вальяжной позе развалился ее новый «бойфренд» – молодой красивый актер – неприятный и заносчивый тип, лет на пятнадцать моложе матери. И Маргарет вдруг стало одиноко и противно – даже она сама казалась себе отвратительной и грязной, потому что пыталась засадить за решетку очень близкого ей человека, который был ей вместо отца столько лет, а потом ушел. Но он же развелся не с ней!..
– Мисс Солджерс, прошу Вас ответить на поставленный вопрос. – Донесся до нее голос адвоката. Маргарет подняла на него глаза – его лицо было каким-то темным. И вдруг он качнулся и полетел куда-то вбок, превращаясь в темноту, отдаваясь звоном в ушах и каким-то далеким стоном.


У Маргарет была обнаружена врожденная внутричерепная гематома. Она почти никак не проявлялась. Мать, занятая своей жизнью, не обследовала девочку, считая ее полностью здоровой. Единственное, что было противопоказано, – сильные стрессы, а Маргарет, напротив, росла замкнутой, очень послушной в силу слишком мягкого характера и очень страдала из-за своей зависимости от матери. Давление родительницы, эмоциональные перегрузки, переходный возраст – все, сложившись вместе, начало вызывать головные боли и обмороки. Это был второй. Теперь необходима была операция. Дженифер, посчитавшая обморок дочери в зале суда проявлением предательства, в больнице не появлялась. Девочке было так одиноко, как никогда раньше, – лежа на кровати, она думала о том, что, сама того не желая, предала всех – и мать, и отца, единственного человека, которого бы она хотела так назвать. Дверь открылась, на пороге стоял Том, его сопровождал полицейский – следствие близилось к концу, но окончательного решения вынесено не было.
– Папа! Папа! – Закричала девочка и невольные, так долго сдерживаемые слезы хлынули из ее глаз. – Прости меня, папа!
Том сел на край ее кровати, улыбнулся, аккуратно и заботливо уложил ее обратно на кровать, вытер ее слезинки:
– Тебе нельзя плакать. Тебе нужно радоваться – у тебя же все впереди. Ты молодая и очень красивая.
– А если они, – Она кивнула на двух стоящих в дверях полицейских, – если они опять скажут, что ты ко мне пристаешь? Не верьте! – Крикнула она им, приподнимаясь на локтях. – Он мой папа! Просто папа. А все, что я говорила, – это глупости. Это я мстила за то, что он бросил мою мать! Я думала, он бросил меня.
Том смеялся:
– Глупая малышка, а я не мог понять, почему ты так шарахаешься от меня.
– Прости, пап… – Ей почему-то очень нравилось вновь и вновь повторять это новое для нее слово – она всегда звала его, как и всех мужей матери, только по имени.
– Все будет хорошо. Тебе сделают операцию…
– Дорогую?
Том махнул рукой и продолжил:
– Не думай о деньгах. Твоя жизнь дороже всего. И ты будешь еще здоровее и красивее, чем сейчас.
– Пап, – Маргарет посмотрела испуганно и в ее темных глазах вновь появились затравленные огоньки, – тебя оправдают?
Том пожал плечами:
– Там видно будет… А когда выздоровеешь, я отвезу тебя в Россию, там ходят по улицам большие белые медведи, и летом так холодно, что падает снег, и люди катаются на коньках…
Маргарет засмеялась:
– Ты шутишь.
– Конечно, шучу. Вот, отвезу тебя, и ты сама все увидишь.
– А ты больше не бросишь меня? – Девочка смотрела серьезно.
– Ни за что!


Тома оправдали. Он ехал домой радостный, счастливый, как никогда раньше, через стекло такси оглядывал улицы Нью-Йорка, как в первый раз, улыбался им и прохожим, наслаждался каждым вдохом свежего воздуха, ставшего свободным. У него снова был его телефон, на котором высвечивалось более трехсот пропущенных вызовов от Лены – последний звонок был сделан чуть более часа назад. Он решил не перезванивать – зачем, он приедет неожиданно, сюрпризом, как обычно удивит ее. Сейчас он заедет домой, соберет нужный минимум вещей, закажет билет на ближайший рейс до Москвы, а там… Маргарет в этот раз он не будет брать с собой – ей пока нельзя летать, операция была сложной, хотя, слава Богу, прошла успешно. А в следующий раз он обязательно возьмет ее с собой в Москву и познакомит с единственной женщиной в мире, которая ждала его из безызвестности, не предав и не забыв своей любви несмотря ни на что.
Он зашел в дом – ничего не изменилось за время его отсутствия, но как будто сами стены радовались встрече с ним – по ним, по полу, по стеклам окон, бликуя и переливаясь, бегали солнечные зайчики. Он рассмеялся встрече со своим домом, с собой, со всем миром, открытым теперь для него.
Том решил заказать билеты через интернет – для скорости, для надежности. Встреча с Леной манила и звала его. Сколько долгих одиноких вечеров и бессонных ночей он мечтал об этом дне – дне своей долгожданной свободы, дне свершившейся справедливости. Он открыл запылившийся ноутбук, мимоходом решил заглянуть в электронную почту – письма исчислялись сотнями, он пролистывал страницы и, не открывая, видел электронные адреса знакомых и незнакомых людей, часто ему попадались письма от Лены, но он не открыл их, решив, что сначала закажет билет, а потом прочитает все ее послания – от первого до последнего. Он остановился курсором на последнем, хотел открыть, но передумал – нет, он хочет знать все ее мысли, все ее чувства по порядку – от дня его ареста до сегодняшнего дня… Какой-то знакомый адрес бросился ему в глаза… makspetrov@mail.ru... датировано числом двухнедельной давности… Максим… Тот парень, которого он оставил в России заботиться о ней. Что-то случилось? Вряд ли, ведь она звонила ему сегодня и писала вчера. Нет, ну все-таки… Том нажал курсором на письмо. В теме письма кричала, бросаясь в глаза, фраза «Том, очень прошу – прочитай»! Том с подкрадывающимся, наступающим из глубины души неприятным предчувствием открыл текст документа, и чем дальше он читал, тем ненужней становились ему свобода, улицы родного города, свой дом, целый мир…
«Здравствуй, Том. Думаю, ты меня помнишь. Это Максим Петров из Москвы – тот самый актеришка, которому ты поручил заботу о своей любимой. Том, я знаю, что с тобой произошло, я искренне сочувствую тебе, и если бы я только мог хоть чем-то помочь, уверяю, я прилетел бы и сделал все для такого человека, как ты! Но… Том, я, честное слово, не знаю, как начать… Я не хочу делать больно человеку, которого искренне уважаю, которым восхищаюсь всей душой, человеку, который и так пережил достаточно за последние месяцы. Но я должен сказать тебе правду. Должен хотя бы потому, что мы на равных, мы – мужчины – независимо от положения в обществе, материального достатка, возраста. Когда ты уехал, тебя посадили под стражу, Лена очень переживала – ей нужна была поддержка, я старался быть с ней рядом, заботиться о ней и о девочках, помогать, как мог. Я не знаю, когда и почему произошло так, что мы стали друг другу необходимы. Она стала для меня, как воздух. А я для нее – как вода. Любовь нагрянула, накрыла нас, словно извержение вулкана – неожиданно, внезапно, с огромной силой все сметающей лавы. И теперь мы запутались, Том. Лена боится признаться тебе в этом, ты же знаешь ее доброту – она не хочет ранить тебя, жалеет наверное. Она звонит каждый день, чтобы поговорить – два раза в день – утром и вечером, и, услышав гудок, не выдерживает и кладет трубку. Но это еще не все. У нас на днях родилась дочка – правда, она появилась на свет недоношенной, но все равно она очень красивая и похожа на меня. Я понимаю, что, прочитав эти строки, ты посчитаешь меня подлецом. Я не прошу меня простить или понять – я хочу, чтобы ты принял это как факт и, если сможешь, простил Лену. Так сложилось. Она очень беспокоилась – как ты, в твоей ситуации, в твоем возрасте воспримешь это предательство. Я не нахожу слов, чтобы извиниться перед тобой хотя бы за нее. Просто так сложилось, и никто уже не в силах ничего изменить – даже ты, наделенный деньгами, властью, славой. Мы любим друг друга до умопомрачения, и у нас есть дочь. Еще раз прости, меня не надо, главное – Лену. Если тебе нужны доказательства нашего счастья, прилагаю несколько фотографий и видеозапись из нашего личного архива.
Прощай, Том. Поминай лихом меня одного, чтобы душа того ангела, которого я увел у тебя, была спокойна».
Том, словно застыв на месте, опустевшим взглядом невидящих глаз просматривал фотографии – вот, они в каком-то парке с близнецами, стоят рядом, Лена улыбается. Как она изменилась – будто повзрослела, и уже заметен выступающий под платьем живот. Вот они в лесу, вот дома, наверное у нее, вот фотография у высокого здания с кулечком в розовом легком одеяльце – Лена в летнем платьице держит ребенка. Вот малышку держит на руках Максим, Лена, заглядывая под уголок одеяльца, улыбается, говорит что-то, вот… Том отпрянул. Они сидят рядом на диване, мягкий вечерний свет бьет в окно, он целует ее в шею, в лицо, гладит волосы, опускает руки ниже, Лена громко и протяжно стонет… Том закрыл лицо руками, уже не видя экрана, но слыша страстные хрипы Максима «Хочу тебя, искорка моя, пожарище настоящее!». Том не заметил, как запись кончилась и наступила тишина. Казалось, мир померк. Все краски стерлись, все звуки поблекли и стали заунывными… Том сидел, уткнувшись лицом в ладони, его трясло всем телом и тошнило от увиденного одновременно, и он не замечал, как по тыльным сторонам ладони стекали и падали на клавиатуру крупные капли. Он не знал, как это – плакать.
Он не чувствовал, сколько прошло времени, день был еще в разгаре, но солнце казалось ядовитым всепожирающим огнем, листья вьюна на веранде – змеями, тянущимися к его сердцу. Том открыл бутылку виски – она стояла в баре давно, но, будучи не любителем выпивки, тем более в одиночестве, он так и не решился ее откупорить. Сейчас он открыл бутылку, налил себе полный бокал, выпил залпом, налил еще…
 Он лежал вечером на ковре у дивана и бессмысленно смотрел в потолок, когда раздался звонок. На экране телефона было ее улыбающееся лицо и ласковая надпись «Леночка». Он нажал на кнопку отмены вызова. Беспокойный звонок раздался опять. Том снова нажал. Телефон снова издал настойчивую трель. Том вздохнул, сел на ковре, переименовал ее вызов в надпись «no», удалил ее смеющееся фото и поставил ее номер в черный список – теперь она не извинится никогда. Да, и зачем? Поздно все, слишком поздно... Он подошел к компьютеру и удалил все ее письма разом, не читая. Мелькнуло, бросившись в глаза ее именем, еще одно. Том без сожаления удалил и его. Все было кончено. С ней и без нее. Его жизнь была кончена. Она его жалеет! Жалеет… Может, и тогда она его просто жалела, а он, дурак, напридумывал себе сказок!..
  Позже вечером пришел Джеймс:
– Поздравляю тебя, дружище! – Громким басом крикнул он с порога и осекся, увидев отрешенный взгляд Тома:
 – Что?
Том, уже немного трезвеющий, открыл письмо Максима:
– Читай, смотри.
Прочитав, Джеймс с сожалением покачал головой:
 – Это даже хуже, чем сидеть в тюрьме…
– Да, из тюрьмы можно выйти, а из моего нынешнего положения – только в петлю. Она была для меня всем – миром, счастьем, будущим. Каждый день, каждый час, проведенный за решеткой, я думал о ней, я мечтал выйти сильнее всего ради того, чтобы вернуться к ней, потому что больше мне не к чему было возвращаться. И знаешь, что самое ужасное, – я не могу привыкнуть ее не любить. Я понимаю мозгом, но не могу осознать сердцем, что все – отрублено навсегда. Я ее все еще люблю. Очень люблю! Так, как никого на свете… Том снова потянулся за виски, налил, кивнул Джеймсу:
– Будешь?
Тот отрицательно покачал головой:
– Нет, и тебе не советую. Это не выход.
Том пожал плечами:
– Как хочешь… Это не выход, это – обезболивающее.
Том пил несколько дней, просыпался и пил снова. Верный Джеймс приходил ежедневно, говорил о будущем, о возможностях, о новых фильмах. Том только смеялся и махал рукой:
– Все. Не хочу. Ничего нет. Пустота. Какое будущее, если лучшая, любимейшая из женщин, свет и радость, надежда и вера моя, меня предала, забыла, стерла, будто меня и не было. Я так себя и ощущаю сейчас – что меня стерли ластиком на белом листе. Остался лишь лист…
– На котором можно что-то написать… – Задумчиво заметил Джеймс.
Том посмотрел на него и засмеялся резко:
– Что?!
Вдруг Джеймс вспыхнул, глаза его загорелись:
– Том! Какие мы с тобой дураки, честное слово!
Том смотрел на него мутно-удивленным вопросительным взглядом.
– Ты зачем ездил по миру? Для чего тебе нужен был этот фарс, эта нелепая игра? Ты забыл?!
Том смотрел на него задумчиво и грустно:
– Какая теперь разница…
– Нет, дружище, так не пойдет! Рассказывай! Плачь, смейся, кричи, пой, хоть дерись со мной, хочешь – пей, хочешь – скандаль, но – рассказывай! По порядку – от начала, от первой встречи, и до конца – до того, как ты узнал о ее предательстве. Это будет тяжело для тебя, но возьми себя в руки – ты же умеешь, тебе не привыкать. И рассказывай о ней все. А я буду писать. И постараюсь изо всех сил, даю тебе честное слово, написать для тебя самый лучший сценарий в моей жизни! И мы снимем по нему самый потрясающий фильм. И ты отдашь этим съемкам всю свою тоску, все непонимание и всю любовь к ней – отдашь, и тогда боль уйдет, и именно тогда ты сотрешь все из своей души и будешь чистым листом – открытым для новых радостей в жизни.
Как будто Том протрезвел. Он смотрел на Джеймса так, словно увидел его впервые, и с его появлением мир поменял свой цвет, расширил свои границы и снова стал доступным:
– Спасибо, старина. Как же мне повезло с тобой!


Газеты пестрели заголовками, новости по всем каналам передавали удивительное событие: процесс над Томом Сандерсом завершен, дочь его бывшей жены, в попытке изнасилования которой его обвиняли, оказалась тяжело больной, но излечимой. На болезни дочери и сыграла его бывшая жена, которую хотели обвинить в лжесвидетельстве, но Том отказался заводить судебные тяжбы против нее, жалея девочку. Падчерица Сандерса сделала заявление, что поддалась на уговоры матери обвинить Тома, так как посчитала, что он бросил и ее, разведясь с матерью. Недавно девочке сделана дорогая, оплаченная Томом операция, которая прошла успешно – Маргарет идет на поправку. В общем все разрешилось благополучно – Том был на свободе уже больше двух недель, но телефон его не прозванивался, электронные письма к нему отписывались пометкой «не доставлено», а сам он не звонил, не писал и никак не давал о себе знать. Неужели забыл? Неужели он не видел ее неотвеченных ежедневных звонков ему, не прочитал электронных писем, которые она писала каждый вечер в течение этих восьми с лишним месяцев, и не видит те, которые она со слезами пишет сейчас – минимум по десять в день, где просит ответить только, что он здоров, что у него все хорошо, а если забыл, разлюбил, закрутила своя среда, встретил кого-то – пусть. Но главное – знать. Главное, чтобы он хотя бы в двух словах написал ей самую горькую правду. Но будто бы они существовали в параллельных мирах – не было связи, не было ответа, как будто никогда и не существовало их светлого, бесконечного чувства, словно, и правда, – привиделось во сне.
Лена худела, бледнела, терялась в догадках – теперь оказалось, что ждать его из тюрьмы было легче, чем такая вот полная безызвестность. Таня, верная Таня, отплакавшая неделю у нее на даче по своей потерянной любви, и вдруг – как только не случается в жизни – встретившая в пробке на МКАДе за рулем автомобиля, ползущего по-соседству, удивительно доброго и абсолютно самодостаточного человека, которому не нужны были ни ее деньги, ни связи ее родни, Таня, ставшая теперь спокойно и равномерно счастливой, советовала ей взять билет до Нью-Йорка, положить в сумочку его адрес и просто найти его и поговорить. У Лены было неважно с деньгами – декретные были небольшие, она подрабатывала, сочиняя те же рассказики на дому, но этого не хватало, тратить же деньги, подаренные на рождение Лизочки Таниным братом, она не считала возможным. Татьяна предложила ей дать денег – не в долг, а просто так, ведь Лена столь пострадала из-за нее. Пострадала? Максим! Как им не приходило это в голову?! Он же обещал отомстить! Но каким образом? Да, это неважно! Подруги принялись разыскивать Максима с помощью всей Татьяниной родни. Но он, видимо предугадав, что его захотят найти, скрылся в не известном абсолютно никому направлении – как в воду канул. Сомнения пропали – он отомстил, да так, что Том никогда не захочет ее видеть. Что же он мог сделать? И как могла оправдать себя Лена, пусть даже приехав в Нью-Йорк, абсолютно не зная, в чем ее обвиняют. Бухнуться на колени у крыльца его дома и, протягивая к нему руки, разрыдаться? Выхода девушка не видела.
Время шло – дни перелистывали листочки на деревьях и роняли их на землю, дни пробежали дождями, полетели снежинками… И только Лизочка росла, третья дочка, которой некого называть папой… Лена, издавая рассказы, которые еле успевала сочинять, еле сводила концы с концами. Таня ей помогала, как могла, – покупала детские вещи, игрушки, привозила фрукты, детское питание, памперсы. Лена ругалась, отказывалась, но благодарила и брала. Таня с улыбкой объясняла свою постоянную поддержку тем, что ей некуда девать деньги, к тому же мужчина, с которым она живет вместе, – человек состоятельный и добрый, а также тем, что Бог велел делиться. Против последнего аргумента Лена не находила отговорок, и, смеясь, забирала Танины подарки.
   

Снег уже почти растаял – во дворе чернели проталины, с крыши весело капало, словно проснувшиеся после зимней спячки птицы заливались на все голоса, будто стараясь перепеть, перещеголять друг друга, солнце стучалось в окно потеплевшими лучами. Близнецы играли в комнате, Лизочка, вдоволь наползавшись по ковру, мирно посапывала в своей кроватке. Была редкая минута отдыха. Лена сидела задумчиво на кухне у стола, облокотившись на руку, и смотрела во двор. «Вот и весна, вторая весна без него… – думала она с горечью, – а сколько их еще впереди – таких одиноких весен?» Прошло уже больше года после его отъезда, пролетело полгода с момента его освобождения. Без сомнения, рядом с ним уже есть другая женщина, и нет никакого смысла находить его, объяснять ему что-то, все забыто, прошло, кануло в лету, он уже скорее всего и не помнит-то о ней…
Вдруг веселой трелью раздался звонок в дверь.
– Привет! – Таня, как обычно, увешанная подарками, ворвалась вихрем, неся за собой свежий запах капели и весны.
– Привет. – Рассмеялась Лена. – Как ты сегодня рано!
– У меня сегодня отгул на работе, – беззаботно застрекотала Таня, – я замуж выходила.
– Что? Как это? И что – вышла?
– Ну, помнишь, ты мне говорила – пойти, взявшись за руки... Ну вот, мы и пошли в ближайший ЗАГС, чтобы расписаться. Он – разведен, у него все это уже было, у меня тоже была эта тягомотная подготовка. Зачем? Если нам просто хорошо вместе. Фейерверк любви может быстро погаснуть, а у нас не пламя – у нас тихая светлая хижина на берегу спокойного голубого озерца или водопад, который льется ровно, сверкая в бликах солнца, и не прекращая своего течения.
– Романтик ты… – Улыбнулась Лена. – И Алексей твой тоже.
– А ты? Это же ты мне посоветовала…
Лена пожала плечами. Из комнаты, шумя и толкая друг дружку, выбежали близнецы:
– Таня! Таня плиехала! – И кинулись ей на шею. Маша, конечно, повисла первой. Татьяне очень нравилось в девчонках то, что, несмотря на подарки, они радовались именно ей самой, и им ни разу не пришло бы в голову спросить ее:
 – А что ты нам купила? Ты что-нибудь нам пливезла?
– Мамака! Мама! – Раздался звонкий голосок из комнаты. – Лиза стояла в кроватке, раскачивалась, пытаясь вылезти, и возмущалась, что забыли про нее.
– Ну вот, – вздохнула Лена,– опять ничего не напишу.
– Иди работай, – махнула ей Таня, – я посижу. А через полчасика Леша заедет. Тоже пусть повозится – заранее приучать его буду.
Лена, рассмеявшись, ушла в другую комнату – сочинять очередную сказку с хорошим концом про чистую, светлую и верную любовь.
Минут через пятнадцать Таня зашла к ней и неслышно подошла к столу. Лена обернулась, поджала губы:
– Не идет, не пишется. Я сегодня весь день думаю о нем… Видно, весна… И все пытаюсь сочинить нелепую ерунду про кого-то несуществующего. – Она вздохнула.
– А почему ты не пишешь о нем?
Лена посмотрела на нее с недоумением:
– Не хочу разменивать свое сердце на сотню мелких рассказиков. – Отрезала она, как само собой разумеющееся.
– Нет, не в журнал. Что, на этом журнале свет клином сошелся?
Напиши просто о нем – что помнишь, что чувствуешь.  Дневник, например…
– Кому и зачем нужны мои мемуары? Напишу в старости, когда мои воспоминания уже надоедят внукам. – Отшутилась Лена.
– Ну, роман… Точно! Напиши роман! Только героев назови другими именами – о вас, а вроде бы и не о вас… И тебе легче – и – может, тебе повезет, и он его увидит.
Лена искренне расхохоталась:
– Кто из нас сочиняет сказки – ты или я?
– Сочиняешь ты, а верим – мы обе. По вере дается…
Лена посмотрела серьезно:
 – Я подумаю. Правда, подумаю.


Сценарий не удавался. Все ложилось гладко – событие к событию, слово к слову, но – это была не Лена. Джеймс никак не мог отобразить ее всю – легкость ее характера, светлую доброту, искреннюю глубину чувств. Том ушел полностью в написание сценария – что-то надиктовывал, что-то переделывал, что-то вспоминал. Он всей душой хотел нарисовать ее словесный портрет так, чтобы она будто ожила для него. Но слова оставались написанными на бумаге черными закорючками – читая, он не видел ее лица, не чувствовал ее взгляда, ее прикосновений, не согревался ее улыбкой. Он мучительно искал ее, но не находил. Девушка из его памяти никак не хотела воплощаться в создаваемый образ, сколько он ни бился. Уже почти год они с Джеймсом трудились над этим проектом – подобраны были и актеры, и места для съемок. Главную роль в виде исключения он хотел сыграть лично, чтобы отвлечься и увлечься – как он убеждал сам себя. Жалеет его? Пусть посмотрит и попробует пожалеть! Для съемок улочек Москвы были выбраны похожие виды в Европе, виды с известных улиц столицы ему обещали прислать из России. Сам же он в этот город ехать больше не хотел. Никогда.
Оставалась одна загвоздка – образ Лены. И без полного соответствия в сценарии Том ни в какую не соглашался начинать съемки. Джеймс уже подчас жалел, что предложил ему этот проект. Но ему было чем гордиться – Том выздоровел полностью, неначатые бутылки так и стояли у него в баре, но заболел фильмом.
Был жаркий вечер начала сентября. Том сидел у себя в кабинете, закинув ногу на ногу, медленно потягивал сигару – иногда он позволял себе это удовольствие – и, глядя то на стену с прыгающими бликами садящегося солнца, то на потолок, то на деревья за высоким и широким, почти во всю стену, окном, выходящим в сад, думал – почему по его описаниям у такого гениального сценариста, как Джеймс, не вырисовывается простая русская девушка Лена. Может быть, потому, что он никогда ее не видел? Или потому, что Том никогда раньше не снимал фильмы, глубоко любя главную героиню? Возможно, по этой причине он слишком пристрастен?
Послышались быстрые уверенные шаги, в комнату вошел, нет – влетел Джеймс, лицо его было освещено какой-то таинственной одухотворенной радостью. Сегодня он вернулся из России. Да, он все же решил посетить Москву – во-первых, для того, чтобы решить некоторые организационные вопросы с поставкой им съемочного материала, а во-вторых, он хотел проникнуться самим духом того города, где должно происходить действие фильма. И, – он, конечно, скрыл это от Тома, – ему нужно, просто необходимо было увидеть главную героиню – ту непохожую ни на кого девушку, которую он никак не мог описать в сценарии. Он хотел попробовать вглядеться в нее, посмотреть на нее глазами Тома – пусть издалека, не попадаясь на глаза, даже если она будет с мужем и детьми – это неважно. Старые московские связи Тома остались, и он мог ими воспользоваться, к тому же как высокообразованный человек Джеймс свободно мог говорить на нескольких языках и по-русски тоже изъяснялся довольно сносно и почти без акцента. Поэтому найти Лену, приглядеться к ней, услышать ее голос, понять ее речь не составило никакого труда. Джеймса поразило другое – он наблюдал за ней незаметно несколько раз, стараясь не попадаться на глаза, и везде и всегда она была либо одна, либо с дочерьми, либо с подругой. Того парня с фотографии и видеозаписи поблизости не было. Он не появился ни разу. «Бросил ее?» – поначалу подумал Джеймс, – «Вот подлец. Сделал ребенка, разрушил жизнь и сбежал»! Он думал так, пока не вгляделся повнимательней в лицо младшей девочки и не отшатнулся пораженно. Больше он не следил за Леной – сценарий писался, как по маслу, он просиживал вечера напролет в гостинице, постукивая по клавишам ноутбука. Он привезет сценарий Тому, как и свое удивительное открытие, и они снимут потрясающий фильм – фильм их жизни. Лишь одна вещь не давала ему покоя – где-то, в чем-то закралась неизвестная ему ошибка, маленькая, почти незаметная змея-медянка лжи проползла и в сценарий, и в жизнь. Он ломал голову, пытаясь отыскать правду, и тут ему попалась удивительная вещь…
– Том, дружище, как же я рад тебя видеть! – Джеймс, какой-то новый, восхищенный Джеймс, мальчишка с горящими глазами, тянул Тому руку через стол.
– Ну, как успехи, как поездка? – С интересом спрашивал Том. – Как Москва? – поинтересовался он уже грустнее.
– Том, я написал, доделал почти все, и почти все переиначил! – Горячо начал Джеймс.
– Москва тебя тоже изменила… – с задумчивой улыбкой заметил Том, – Ты там не влюбился, случайно?
– Влюбишься тут, когда жена звонит несколько раз в день! – рассмеялся в ответ Джеймс. – На, просмотри. – Он протянул Тому пачку распечатанных листов – новый, последний образец сценария. Тут не хватает всего нескольких деталей,… я, честно говоря, не мог свести концы с концами, и ты, прочитав сценарий, не все поймешь. Я просто не успел внести эти правки в текст, так увлекся вот этим. Прочитай. – Джеймс с хитрой улыбкой проказника протянул Тому увесистую книгу. На обложке был пейзаж – березовый лес, пронизанный солнечными нитями, наверху надпись, которая полыхнула, отозвалась гулким ударом сердца, резанула Тома по глазам: «Буду ждать. Тебя одного. Всегда». Имя автора его не интересовало – он его и так знал. Том, не открывая, потемнев лицом, протянул книгу обратно Джеймсу:
– Меня не интересуют дешевые женские романы.
Джеймс, протестуя, выставил ладонь вперед:
– Нет, ты открой! – настойчиво потребовал он.
Том покачал головой, вздохнул устало:
– Зачем? Зачем теперь это все? Она ушла в сценарий, в съемки фильма, лишь малая часть ее осталась где-то здесь, – он указал на сердце, – но настолько глубоко, на самом дне, что я не буду доставать ее отсюда. Она уже почти не болит…
– Зато ты у нее болишь! Открой! – Приказательно выкрикнул Джеймс.
– Откуда ты знаешь?.. – Вдруг Том догадался. – Конечно! Ты ее видел! – в его словах промелькнула чуть заметная искра ревности.
– Открой! – Еще раз повторил Джеймс.
Том открыл первую страницу. Вместо предисловия была надпись: «Посвящается Тому С.» и ниже – длинное во всю страницу стихотворение Цветаевой, заканчивающееся словами
«За все, за все меня прости,
Мой милый, что тебе я сделала».
Том, оторвавшись от книги, поднял на Джеймса вопросительный взгляд:
– Все-таки, ты видел ее? Как она там?..
– Она сама тебе все расскажет. Читай. – Джеймс ушел, махнув на прощанье рукой и не оборачиваясь.
Том долго смотрел на книгу, потом швырнул ее в угол, закурил, снова глядя в окно, но ни заходящее солнце, ни пение птиц уже не радовали. Он встал, прошелся по комнате, стены давили, будто окружая, будто приближаясь со всех сторон. Он был один, бесконечно один. Нет! Он был наедине с ней. С ее криком, с ее письмом ему, нашедшим его через время, через расстояния! Он, конечно, мог бросить эту книгу в камин, и жить, как прежде – как весь этот год. Как? Этим сценарием, съемками? Одними лишь болезненными, задыхающимися от страсти, нежности и тоски воспоминаниями о ней? Том затушил сигарету, бросил взгляд в угол. Книга, нелепо лежащая, растопырив листы, притихнув в ожидании, молила, звала. Он подошел, присел на корточки, положил ее на колени, разгладил смятые листы, на миг поднес книгу к губам…
Главную героиню, обычную, ничем не примечательную московскую девушку, звали Лизавета, имя странного и таинственного незнакомца, появившегося в ее жизни солнечным лучом и пропавшего навсегда, было – Александр. Как она угадала? Том усмехнулся невесело. Ему не хотелось читать, он стремился вычеркнуть ее из своей жизни, но картины прошлого, словно живые, стояли перед глазами. Том не заметил, как наступила ночь, он только машинально включил свет настольной лампы. И, казалось, с каждой прочитанной им строкой, оживало не только прошлое, в настоящем под ногами твердела земля, образовывая одну-единственную дорогу, ведущую вперед. И он теперь знал – куда.
Утро забрезжило первыми лучами солнца, из окна потянуло начинающейся жарой. Том встал, спокойно подошел к компьютеру, открыл письмо Максима, сохраненное им тогда, чтобы перечитать в случае приступа тоски по ней. Он перечитал его сейчас – цинично, холодно, без эмоций. Еще раз просмотрел фотографии, видеозапись. Как он не заметил тогда, на пике эмоций, что она была резко прервана, как будто оборвана? Он подумал, что дальнейшее развитие событий Максим не стал отсылать ему из чувства собственного достоинства, из любви к Лене, из уважения к нему, Тому. Теперь он знал – дальше ничего не было, дальше появилась Таня. Том рассмеялся с радостью и сожалением:
– Целый год, потерять целый год из-за чьей-то грязной мести…
И одним нажатием курсора он удалил это письмо навсегда из своего ноутбука, и словно почувствовал, как в душе стерлось маленькое грязное пятнышко, мешавшее жить, дышать, любить.


Листья с деревьев падали все чаще и уже превратились в сплошной, ласково шуршащий по ногами разноцветный ковер. Машулька и Дашулька, резвясь и шумя, бегали по парку, словно заводные, собирая кленовые букеты. Лена, смеясь, кидала легкий надувной мячик звонко воркующей Лизочке, уже научившейся шустро и смело бегать. Близнецы ныряли под развесистыми ветвями кленов и появлялись вновь. Лиза толкнула мячик и побежала за ним, забавно подпрыгивая и быстро-быстро перебирая ножками. Лена с улыбкой наблюдала за ней – как незаметно летит время, как скоро выросла ее красавица-кокетка. Вдруг она вздрогнула и оглянулась на крик. Девочки, выбежав из-под клена, бежали, летели стремглав в сторону выхода из парка:
– Папа! Папа плиехал!
– Папа велнулся!
На усыпанной гравием дорожке, раскинув руки навстречу бегущим к нему близнецам, на корточках сидел Том. Девчонки с размаху влетели в его объятия:
– Я пелвая увидела папу! – Кричала Машулька, утыкаясь в его шею.
– Нет, я! Нет, я пелвая! – Даша ласково прижималась к его щеке, гладила вьющиеся волосы.
– А я пелвая узнала! – Спорила пригревшаяся в его руках Машулька.
Из кустов с мячиком в руках выскочила Лизочка и побежала, путаясь в ножках, спеша и спотыкаясь, мимо Лены, звонко крича и повторяя в первый раз произнесенное слово:
– Па-па! Па-па! Папа! Па-па-па-па-а! – и, бросив в сторону мячик, кинулась к нему на грудь, пытаясь обвить ручонками шею, уже обнятую близнецами.
Том смотрел на свою маленькую копию – на свои, отображенные в девичьем личике игривые серо-голубые глаза, на еще маленькие, но свои же красиво очерченные губы, на светлые кудряшки над высоким лобиком и задыхался. Он, не выпуская близняшек, порывисто прижал дочь к себе, уткнулся губами в ее светлые чуть разлохмаченные волосы и на миг зажмурился. Потом поднял просветленный взгляд. Лена стояла, опершись спиной на березу, не шевелясь, наверное, не дыша, не в силах сдвинуться с места. На ее бледном похудевшем лице, казалось, жили только глаза, неотрывно, вымученно глядящие на него. Он встал, подхватил всех троих на руки и пошел по этой дороге света – от ее глаз к его глазам.
– Пап, поставь нас. – Вдруг сказала Маша притихшим голоском и шепнула Даше. – Пусть папа с мамой пообнимается.
– Вы нам не мешаете. – Подмигнул ей Том и подошел вплотную к Лене.
Она смотрела на него, не мигая, словно боясь, что моргнет, и это видение исчезнет, и рассказывала ему взглядом обо всем, что произошло за эти полтора с лишним года без него – о том, о чем шептала каждую ночь, в одиночестве разговаривая с ним, веря и не веря, что он услышит. Дрожа всем телом, хватая воздух раскрытыми губами, она вдруг оторвалась от березы и, прижавшись, замерла, приникнув к этому единству четверых самых любимых ее людей. Девочки затихли, чуть дыша, а потом незаметно зашевелились и потихоньку начали сползать вниз. Том наклонился и, ласково целуя каждую, поставил всех троих на землю. Лена стояла перед ним и молчала.
– Я вернулся. – Прошептал он с трудом. – Я же сказал, что не смогу не вернуться.
– Пап, а ты больше не уедешь? – Вынырнула из-под его руки Машулька.
– Моя судьба теперь – вместе с вами. – Ответил, улыбаясь, Том. – Я не от вас, я от жизни уезжал.
Лена, улыбнувшись чуть дрогнувшими губами, шагнула к нему и, закутавшись в его горячие руки, замерла.
Подул легкий ветерок, и лес, переливаясь глубокими золотистыми лучами осеннего солнца, выглянувшего в этот миг из-за облаков, зашелестел, зашуршал, радостно и удивленно засмеялся, глядя на двоих людей, минуту за минутой стоявших, тесно прижавшись друг к другу, и боявшихся оторваться хоть на миг. Слившись в единое целое, они, словно в забытьи, утыкались лицами друг другу в волосы, в шею, шептали непослушными губами что-то невразумительное…  Лес и ветер просто не понимали, какое это невероятное счастье – дождаться, наконец, встречи со своим единственным в мире самым любимым человеком.