Тамерлан. Подлинная история

Тамерлан. Подлинная история (Небесная скрижаль)


Научно-фантастический триллер с элементами мифологического эпоса, темпоральный палимпсест, хроно-дастан, исторический реставрационизм; исторический роман, шпионский детектив, философская притча, любовный роман.



Логлайн

Чтобы предотвратить рождение мира вечного хаоса, историк-реставратор отправляется в прошлое спасти Тамерлана, но оказывается втянут в тайную войну с безжалостным Наблюдателем, где ставка — не просто жизнь императора, а сама душа истории.



ПРОЛОГ. ЗАВЕЩАНИЕ ИЗ ВЕКА ПРАХА


Самарканд. 2185 год. Музей по имени Родина.
Фархад стоял на смотровой площадке и озирал величие Регистана. Величественные порталы медресе Улугбека, Шердора и Тилля-Кари были безупречны. Их бирюзовые и лазурные изразцы сияли первозданной чистотой. Но это была мертвая, стерильная красота. Вся площадь, жемчужина древнего мира, была накрыта гигантским климатическим куполом, защищавшим ее от пыльных бурь и ядовитого солнца. Воздух здесь был фильтрованным и безжизненным. Не было ни крикливых торговцев, ни запаха свежеиспеченных лепешек, ни гомона сотен учеников. Лишь тихий шепот туристов, бродящих по обозначенным дорожкам, и монотонный голос аудиогидов.
Его родина, вся Центральная Азия, превратилась в такой вот музей. После «Великого Раскола» , когда иссякли реки и старые нации распались, выжившие укрылись в нескольких городах-анклавах. Их правители, «Совет Хранителей», проповедовали идеологию «Мудрого Смирения»: забыть о былом имперском величии, которое вело лишь к войнам, и бережно хранить останки прошлого, зарабатывая на жизнь историческим туризмом.
Фархад ненавидел это смирение. В нем он видел предательство. Он, историк-реставратор, работавший в секретном Институте Времени, смотрел на эти прекрасные руины и чувствовал фантомную боль по тому живому, бурлящему, несовершенному миру, который был утерян.
Глубоко под землей, в лаборатории, находилось их главное сокровище и проклятие — «Темпоральное Зеркало». И однажды они это увидели. Они увидели не тот XV век, что был в их хрониках. Они увидели истинную историю. Видели, как империя Тамерлана не распадается, а превращается в могучую, просвещенную державу, где тюркские воины и китайские мудрецы строят вместе новую цивилизацию. Это был мир Возрождения, но его центром была Азия.
— Это невозможно, — прошептал тогда седой профессор Азимов, глядя на сияющее изображение. — Такая гармония... такой органичный рост... А затем они нашли его. Шрам. Крошечную временную аномалию в 1405 году. Они запустили симуляцию, и на их глазах сияющая ветвь их истинного будущего усохла, превратившись в ту пыльную реальность, в которой они жили.
Но чем дольше они изучали последствия этого «шрама», тем больше их охватывал холодный, метафизический ужас. Хаос, пришедший на смену порядку, был неправильным.
— Посмотри, Фархад, — сказал профессор Азимов, указывая на графики. — Войны, голод, эпидемии... все это было и в других эпохах. Это — естественный пульс истории. Но здесь... здесь другое. Это не пульс. Это — лихорадка. Лихорадка, которая не приводит ни к выздоровлению, ни к смерти. Она лишь поддерживает тело в состоянии вечной слабости.
Фархад видел это. Все конфликты в «искаженной» истории были словно кем-то срежиссированы. Они никогда не приводили к появлению новой, сильной доминанты. Любой, кто пытался подняться, тут же был утянут на дно десятком мелких войн. Любая попытка объединения тонула в море интриг. Это был не естественный хаос эволюции. Это был искусно управляемый хаос, чьей единственной целью было не дать родиться ничему великому.
— Это похоже... — прошептал Фархад, — на сад, в котором садовник не просто перестал ухаживать за цветами. Он начал тайно подливать яд в корни и разводить сорняки, чтобы доказать, что сад по своей природе должен быть уродливым.
Они поняли страшную вещь. Их мир был не просто результатом случайной катастрофы. Он был результатом диверсии. Кто-то не просто сломал их прошлое. Он подменил его, навязав ему свою, уродливую, но стабильную в своем уродстве, версию реальности.
Они поняли, что их мир — это фальшивка, построенная на фундаменте древнего преступления. Но попытка изучить этот «шрам» ближе привела к катастрофе. Враждебная временная линия, словно живой организм, защищала себя. Произошел темпоральный выброс.
Фархад в тот день работал в соседнем секторе. Он помнил лишь вой сирен, вспышку нестерпимо яркого, неземного света из лаборатории «Зеркала» и крик. Крик своей возлюбленной, Севинч.
Она была лучшим физиком-темпоралистом их команды. Именно она нашла способ стабилизировать изображение. И она была первой, кто принял на себя удар. Когда Фархад, прорвавшись через защитные поля, вбежал в лабораторию, там уже никого не было. Лишь обугленные стены и на полу, там, где она стояла, — горстка серого, переливающегося перламутром пепла. Она не просто умерла. Ее стерло из времени.
Ее смерть стала для Фархада не только горем, но и приговором. Он понял, что враг, совершивший диверсию в прошлом, все еще опасен. И он понял, что они больше не могут просто наблюдать.
Проект «Наследие» стал делом его жизни. Он сам вызвался стать тем единственным «реставратором», которого они могли отправить в прошлое. Он прошел месяцы изнурительной подготовки, в его тело были введены медицинские наниты, а в мозг — вся историческая база данных.
В день отправки профессор Азимов провожал его в главном зале темпорального туннеля.
— Ты не просто меняешь прошлое, Фархад, — сказал старик, положив руки ему на плечи. — Ты возвращаешь нам украденное будущее. То будущее, за которое погибла Севинч. Помни о ней.
— Я помню, — тихо ответил Фархад. В его руке был сжат маленький серебряный кулон в виде цветка лотоса — единственное, что осталось от нее.
Он повернулся и посмотрел в дрожащее, сияющее марево портала. Он не знал, что ждет его там. Он не знал, сможет ли он найти и остановить убийцу, изменившего ход истории. Он знал лишь одно. Его мир был ошибкой. И он шел, чтобы исправить ее.
Сделав глубокий вдох, Фархад шагнул в вечность. Он шел на войну не с прошлым, а за будущее.


ЧАСТЬ I. ВОССТАНОВИТЕЛЬ

ГЛАВА 1. ЦЕЛИТЕЛЬ У ВРАТ СМЕРТИ.


Зима 1405 года. Отрар.
Это был Час Быка, самое глухое, самое темное время ночи, когда мир живых почти соприкасается с миром мертвых. Ледяной ветер, «ветер-дракон», с воем бился в стены древней цитадели, словно стая голодных волков, чующих близкую смерть великого вожака.
В личных покоях эмира Тимура было жарко и душно. В массивных бронзовых жаровнях тлел уголь, смешанный с сандалом и смолой, но этот густой, пряный дым не мог скрыть другой, едва уловимый, кисловатый запах — запах лихорадки и угасающей жизни. На груде соболиных мехов и персидских шелков лежал Повелитель Мира. Его огромное, привыкшее сотрясать землю, тело казалось иссохшим и чужим. Его дыхание было хриплым и редким, каждый вздох — как скрип несмазанной двери в преисподнюю.
Он был не один. В полумраке, затаив дыхание, стояли его сыновья и внуки — могучие, бородатые воины, которые сейчас выглядели, как испуганные мальчишки. Они не смели приблизиться. Они ждали.
А у самого ложа, спиной к ним, склонился главный лекарь, Джалалуддин аль-Хорезми. Его лицо, освещенное пламенем свечи, выражало глубокую скорбь и сосредоточенность. Он осторожно прикладывал влажную ткань ко лбу императора, шептал слова утешения. Но если бы кто-то мог заглянуть в его душу, он увидел бы там ледяное спокойствие хирурга, завершающего сложную, но успешную операцию.
«Пульс падает, — думал он, его пальцы лежали на тонком, нитевидном запястье Тимура. — Аритмия. Температура критическая. Агония начнется в течение часа».
Каждое его действие за последние недели было выверено. Травы, которые он давал, лишь усиливали жар, сжигая остатки сил. Кровопускание, которое он провел накануне под предлогом «удаления дурной крови», лишь отняло у стареющего тела последнюю волю к борьбе. Он, агент-«Корректор», хладнокровно и методично исполнял свою миссию.
«Еще немного, — думал он, глядя на лицо величайшего завоевателя в истории. — И мир вернется на свой истинный, предначертанный путь. Путь хаоса, войн, страданий... но именно из этого хаоса родится Ренессанс, родятся великие открытия, родится мой мир. А тот рай порядка и застоя, что хочет построить другая сторона, эта „Аномалия“... он никогда не наступит».
Он не чувствовал себя убийцей. Он чувствовал себя спасителем.
Он взял со стола последнюю чашу. В ней был отвар маковых головок — чтобы, как он сказал принцам, облегчить страдания умирающего эмира Тимура. На самом же деле, это была доза, которая должна была окончательно остановить истерзанное сердце.
Оставались считанные мгновения.
В тот самый миг, когда Джалалуддин уже подносил чашу с последней, смертельной дозой к губам императора, тяжелая, обитая медью дверь в покои с грохотом распахнулась.
На пороге, отшвырнув в стороны двух изумленных гвардейцев-хешигов , как котят, стоял никому не известный человек. Он был высок, худ, его дорожный халат был покрыт пылью сотен дорог, а лицо — темное от ветра и солнца. Но не это заставило всех замереть. А его глаза. Спокойные, ясные и пронзительные, они, казалось, видели не роскошь покоев, а саму суть всего, что здесь происходило. Это был Фархад.
— Я принес лекарство для Повелителя, — сказал он, и его голос, не громкий, но полный несокрушимой власти, прорезал напряженную тишину. В нем звенела сталь.
Джалалуддин резко обернулся, его лицо исказилось от ярости на прерванный ритуал. И их взгляды встретились.
Это был не просто взгляд. Это был удар. Разряд молнии в душной, полной благовоний, комнате. В это одно бесконечное мгновение, в этом безмолвном поединке глаз, оба все поняли.
«Так вот ты какой, — подумал Фархад, мгновенно считывая ауру и микро-выражения противника. — Не просто завистливый лекарь. Спокоен. Пульс ровный. Зрачки не расширены. Он не боится. Он — профессионал. Он — „Корректор“. Убийца».
«Аномалия, — в мозгу Джалалуддина вспыхнуло красным. — Он здесь. Он успел. Профиль соответствует. Спокойствие, уверенность, взгляд, оценивающий не человека, а ситуацию. Это — „Реставратор“. Тот, кто пришел мне помешать».
Тайная война, длившаяся в теории столетиями, началась в эту секунду.
— Кто ты такой, чтобы врываться в покои умирающего Повелителя? — прошипел Джалалуддин, первым приходя в себя. Он сделал шаг, преграждая Фархаду путь к ложу. Его слова были обращены к придворным, но смысл их предназначался лишь одному человеку. — Кто ты такой, чтобы вмешиваться в волю Аллаха, который уже призывает душу великого эмира к себе? («Кто ты такой, чтобы мешать моей миссии?»)
— Я — лишь смиренный слуга, — так же тихо ответил Фархад, и его спокойствие было страшнее любой ярости. — Но я пришел, чтобы воля Аллаха не была искажена человеческой рукой и злым умыслом. («Я пришел, чтобы остановить тебя»).
Принцы и эмиры, стоявшие у стен, растерянно переглядывались. Они не понимали сути этого странного, полного скрытых смыслов, богословского спора. Они видели лишь одно: старый, верный, плачущий о своем господине табиб, и молодой, дерзкий чужак, который обвиняет его в злом умысле.
Тамерлан был во тьме. Его тело горело в огне лихорадки, а душа блуждала в сумрачных чертогах бреда. Он снова был на полях своих великих битв, но теперь не он был охотником, а смерть охотилась за ним.
Он видел, как из тумана его памяти поднимаются тени его великих врагов и соперников, призраки его побед и его жестокости.
Вот, в золотой клетке, сидел османский султан Баязид. Он не был мертв, он был сломлен. Его глаза, некогда метавшие молнии, теперь горели лишь бессильной, униженной ненавистью. Он не тянул к Тамерлану руки, он просто смотрел и смеялся беззвучным смехом, который говорил: «Смотри, Завоеватель Мира. Вот судьба всех, кто считает себя богом. Рано или поздно каждого ждет своя клетка».
А вот проносилась тень золотоордынского хана Тохтамыша — не убитого, а сбежавшего, предавшего. Он был как дым, как призрак предательства, который нельзя было поймать. Он кружил вокруг, и его шепот был похож на змеиное шипение: «Ты покорил царства, но ты не смог удержать верность одного человека! Твоя империя — колосс на глиняных ногах!»
А за их спинами поднималась кровавая река — тысячи безымянных индийцев, вырезанных при штурме Дели. Они не упрекали. Они просто молча тянули к нему свои костлявые руки, чтобы утащить его за собой в небытие, в ту безымянную массу, в которую он сам их и превратил.
Эти призраки — унижения, предательства и безвестной смерти — терзали его душу, шепча, что его час пробил, и что теперь он так же бессилен, как и они когда-то.
И он видел две фигуры, стоявшие у его смертного одра. Одна — знакомая, темная тень его старого табиба, Джалалуддина, которая шептала ему: «Покой, повелитель. Пришло время для покоя. Отдайся тьме». А другая фигура была незнакомой. Она сияла ровным, спокойным светом и говорила: «Борьба, повелитель. Твой путь еще не окончен. Борись».
И сквозь этот бред, сквозь вой призраков, до его слуха донесся спор. Спор этих двух голосов, но уже наяву.
С нечеловеческим усилием воли, которое когда-то позволяло ему вести в атаку армии, Тамерлан прорвался сквозь пелену бреда. Он открыл глаза.
И он увидел их. Своего старого, верного табиба Джалалуддина, от которого, как ему показалось, исходил запах тлена и бессилия. И этого нового, странного человека, от которого веяло незнакомой, почти озоновой свежестью и несокрушимой уверенностью.
Старый лев, привыкший доверять своему звериному чутью, сделал свой выбор.
— Дайте... ему... — прохрипел он, и этот хрип прозвучал в тишине покоев, как приказ.
— Но, повелитель! — шагнул вперед его внук Мухаммад-Султан. — Мы не знаем, кто он! Это может быть яд!
 — Я сказал... дайте ему! — прорычал Тамерлан, и в его голосе на мгновение прорезалась былая, несокрушимая мощь.
Принц отступил. Джалалуддин, его лицо было искажено от злобы, был вынужден отойти в сторону. Фархад подошел к ложу. Он не суетился. Его движения были отточенными и спокойными, как у мастера, приступающего к любимой работе. Он достал из простого кожаного мешочка крошечный, граненый флакон из материала, похожего на хрусталь. Внутри него переливалась одна-единственная капля серебристой, светящейся жидкости.
На глазах у всего оцепеневшего двора, он вылил эту каплю в чашу с чистой водой. Вода на мгновение вспыхнула изнутри мягким, жемчужным светом, а затем снова стала прозрачной. Фархад осторожно приподнял голову императора и поднес чашу к его губам.
Тамерлан выпил. Мгновение ничего не происходило. Затем он глубоко, судорожно вздохнул, так, что его могучая грудь высоко поднялась. Еще раз. И еще. Хрип в его дыхании начал стихать. Смертельная бледность на его лице начала сменяться здоровым, землистым оттенком. На лбу, до этого сухом и горячем, выступили крупные капли пота. Лихорадка начала отступать.
В покоях стояла оглушительная тишина. Принцы и эмиры, не веря своим глазам, медленно, один за другим, опускались на колени. Они стали свидетелями чуда.
А Джалалуддин смотрел на все это, и в его глазах была не только ненависть. В них был профессиональный шок ученого, который увидел технологию, опережающую его собственную на столетия. Он понял, что столкнулся не просто с агентом. Он столкнулся с чем-то совершенно иным.
К утру Тамерлан уже сидел на подушках, его взгляд обрел ясность.
— Плова! — пророкотал он, и это было его первое осмысленное слово. — Принесите мне плова! И вина!
Эмиры и слуги радостно засуетились, готовые исполнить волю повелителя. Но Фархад, стоявший рядом, спокойно поднял руку.
— Нет, — сказал он тихо, но так, что его услышали все. Он обратился к главному повару:
— Принесите повелителю крепкий бульон из бараньей головы. Его тело еще слишком слабо для пира.
Тамерлан метнул на него яростный взгляд. Но Фархад выдержал его, не моргнув. В его глазах было не почтение, а непреклонная воля врачевателя. И старый лев, впервые за много лет, промолчал.
Первая битва за будущее была выиграна. А первая битва за здоровье императора только что началась.




ГЛАВА 2. ШЕПОТ И ВЗГЛЯДЫ



Февральское утро в Отраре было морозным и ясным. Но в покоях эмира было жарко не от лихорадки, а от кипения жизни. Тамерлан, с недовольным, но покорным видом пил из чаши жирный бульон. Он все еще злился, что этот мальчишка-лекарь запретил ему его любимый самаркандский плов, но он чувствовал, как с каждой ложкой бульона в его жилы вливается сила.
Его эмиры, еще вчера готовившиеся делить империю, теперь стояли у стен, бледные и испуганные, боясь поднять глаза. Они смотрели то на своего воскресшего повелителя, то на странного, молчаливого человека в простом халате, стоявшего у окна. На Фархада.
— Кто ты? — пророкотал Тамерлан, отодвигая чашу. Его голос был слаб, но в нем уже звенела прежняя сталь. — Ты же не табиб. Табибы умеют лишь бормотать молитвы и резать вены. Ты вернул мою душу в тело, когда она уже одной ногой стояла в мире ином. Говори правду, или я прикажу содрать с тебя кожу, спаситель ты мой или нет.
Фархад повернулся. Он спокойно встретил взгляд императора. — Я тот, кто пришел служить вашей великой судьбе, Повелитель Мира, — сказал он. — Мои знания не из тех книг, что хранятся в библиотеках этого мира. Я читаю знаки, которые другим неведомы. Ваша судьба — построить империю, какой еще не видел свет. Моя судьба — помочь вам в этом. Я пришел, потому что нить вашей жизни не должна была оборваться здесь.
Тамерлан долго, изучающе смотрел на него. Он не поверил ни единому слову о «знаках» и «судьбе». Но он увидел другое: несокрушимую уверенность и полное отсутствие страха. И он поверил в это.
— Хорошо, — сказал он. — Пока моя судьба в твоих руках, твоя жизнь — в моих. Подойди.
Фархад сделал несколько шагов и остановился у самого ложа. Тамерлан, собрав силы, протянул свою тяжелую, изувеченную в боях руку и крепко схватил Фархада за предплечье. Его хватка была еще слабой, но в ней чувствовалась сталь. Он смотрел в глаза Фархада, словно пытаясь заглянуть в его душу. Он видел в них не лесть, не страх, а лишь глубину и спокойствие. Этот человек был его ключом к будущему. А старый ключ, ржавый и фальшивый, должен был быть сломан. Немедленно. На глазах у всех.
Он отпустил руку Фархада, но не сводил с него глаз. Затем он повернул голову к страже у входа.
— Позвать Джалалуддина! — приказал эмир.
Слово императора было исполнено мгновенно. Через несколько минут в покои ввели старого табиба. Он шел между двумя гвардейцами, и ему пришлось пройти через весь зал, мимо рядов эмиров, еще вчера искавших его расположения, а теперь смотревших на него со смесью презрения и страха. Он был бледен, его руки дрожали, но спину он держал прямо. Он бросил на Фархада один-единственный взгляд, полный чистой, концентрированной ненависти.
Тамерлан долго молчал, давая этой унизительной тишине сделать свою работу. — Ты почти уморил меня своими припарками, старик, — наконец произнес он, и его голос был тихим, беззлобным, но от этого еще более оскорбительным. — Сорок лет ты был моей тенью, ты лечил мои раны. Я доверял тебе свою жизнь. А в решающий час твои знания прокисли, как вчерашнее молоко.
Он сделал паузу, взяв со столика чашу с чаем.
— А этот человек, — он кивнул на Фархада, — которого ты назвал бродягой, сделал за один час то, чего ты не смог за месяц. Он вырвал меня из лап смерти, в которые ты меня так усердно толкал.
Джалалуддин рухнул на колени. Он понял, что оправдываться бесполезно. Нужно было сеять сомнение.
— Повелитель, я делал все, что мог! — его голос дрожал, но в нем звучала фанатичная убежденность. — Мои знания были бессильны, потому что это было не от мира сего! Это было колдовство! Темная магия, против которой бессильны травы и молитвы!
— Молчать! — оборвал его Тамерлан. — Единственное колдовство, которое я здесь вижу — это твоя некомпетентность, прикрытая суеверием. Я не буду тебя казнить. Ты слишком стар, и твоя былая служба защищает твою седую голову от плахи. Но твое время прошло.
Он посмотрел на Фархада, потом снова на коленопреклоненного старика.
— Отныне Фархад — мой главный целитель и советник. А ты будешь ему прислуживать. Будешь подавать ему инструменты. Растирать для него травы. И учиться. Если, конечно, твой ум еще способен к учению.
Это было хуже смерти. Это было публичное, изощренное уничтожение. Джалалуддин склонил голову до самого ковра, скрывая лицо, искаженное беззвучным криком ярости. Он, агент из будущего, проиграл этому выскочке, этой «Аномалии». Но в его униженном, раздавленном сознании уже рождался новый, ядовитый план.
«Хорошо, — думал он, чувствуя холод каменного пола лбом. — Хорошо, повелитель. Ты хочешь, чтобы я был рядом с ним? Чтобы я учился? Я буду учиться. Я изучу его, как редкую болезнь. Я найду его слабость. Я найду трещину в его броне. Ты не смог убить его тело, хромой лев. А я убью его душу. Я уничтожу твое доверие к этому лжепророку. И ты сам, своими руками, отправишь его на костер».
Вечером, на скромном приеме в честь выздоровления, Фархад впервые почувствовал себя в настоящем змеином гнезде. Пир был нерадостным. Эмиры, сидевшие на подушках, ели молча, бросая на него косые, изучающие взгляды. Каждый из них пытался понять, кто он — святой, которому нужно поклоняться, или могущественный колдун, которого следует бояться? Его «чудо» нарушило привычный порядок вещей, и это пугало их.
Фархад ощущал на себе их взгляды, как физическое давление. Но его разум был спокоен. Он, как аналитик, сканировал зал, классифицируя придворных: вот Шейх Hyp ад-Дин, его ненависть почти осязаема; вот молодой Мухаммад-Султан, его взгляд полон восторженного обожания; а вот рассудительный Шахрух, который смотрит на него с холодным, расчетливым интересом. Но главное, его собственное внимание было приковано к тени в дальнем углу, где, исполняя приказ императора, стоял униженный Джалалуддин. Он не двигался. Он просто смотрел. И Фархад знал, что это — взгляд змеи, выжидающей момент для удара.
И в этот момент, когда все его существо было напряжено, как натянутая тетива, в зал вошли женщины, чтобы приветствовать своего воскресшего повелителя.
Среди них была она. Ширин.
Мир для Фархада исчез. Он не услышал, как смолкла музыка. Он не заметил, как эмиры почтительно встали. Он видел только ее. Она двигалась с тихой, плавной грацией, и в ней не было ни придворной жеманности, ни заискивания. Лишь спокойное, врожденное достоинство. Он смотрел на нее, и видел не просто поразительно похожее лицо. Он видел душу. Душу его погибшей Севинч. Тот же изгиб губ, та же легкая родинка у виска, тот же взгляд, полный тихой, глубокой мудрости.
И в тот же миг его накрыло видение «призрачной истории». Реальность пошла рябью, как вода. Он увидел этот же зал, но через несколько лет. Он почувствовал запах гари и запекшейся крови. Он увидел, как на этих самых коврах, где сейчас сидели эмиры, лежат их мертвые, изувеченные тела. Он увидел, как на том месте, где сейчас играл музыкант, валяется опрокинутый стол, а под ним — убитый гвардеец. Призрак гражданской войны, которую он пришел предотвратить, закричал в его душе. И в центре этого ада он увидел ее, Ширин, которую тащили за волосы солдаты победившего принца.
Его лицо побледнело, рука, державшая пиалу с чаем, дрогнула так, что несколько капель пролилось на шелковый халат.
И Джалалуддин, наблюдавший за ним из своего угла, это увидел. Он, в отличие от других, смотрел не на женщин. Он смотрел на своего врага. И он увидел эту внезапную, необъяснимую перемену. Он увидел, как лицо этого каменного истукана, этого всезнающего провидца, на мгновение стало лицом смертельно раненого человека.
Он проследил за взглядом Фархада и увидел девушку. Он не понял, почему. Он не знал ни о какой Севинч. Но ему и не нужно было знать. Он, как опытный диверсант, понял главное. У этого существа, которое казалось ему сделанным из стали и льда, есть сердце. А у всего, что имеет сердце, есть уязвимость. Точка, удар в которую может оказаться смертельным.
Старый диверсант впервые за этот ужасный день улыбнулся. Едва заметная, хищная улыбка тронула уголки его губ. Он проиграл битву за жизнь императора. Но он только что нашел оружие, с помощью которого выиграет войну за его душу.



ГЛАВА 3. ЭМИР И ЕГО ТЕНЬ



С того дня, как Тамерлан поднялся с одра болезни, мир в ставке перевернулся. Центр власти, который всегда находился там, где стоял трон императора, обрел второй, тихий полюс. Этим полюсом был Фархад.
Теперь утренние советы в главном шатре проходили иначе. Тамерлан, все еще бледный, но с вернувшейся в глаза стальной волей, выслушивал доклады своих полководцев.
— Обозы с фуражом отстают на три дня, Повелитель! — докладывал эмир, отвечающий за снабжение. — Дороги раскисли от талого снега. Авангард скоро начнет терять лошадей от голода.
— Пустое! — прорычал Шейх Hyp ад-Дин. — Пошлите мой тумен в ближайшие деревни. Мы возьмем все, что нам нужно! Наши кони не должны голодать из-за лени обозников!
Тамерлан не ответил ему. Он повернул голову к человеку, который молча стоял в тени у столба, поддерживающего купол.
— Что говорят твои знаки, Фархад?
Фархад вышел на свет. Он не смотрел на Шейха. Он спокойно подошел к карте.
— Ярость — плохой погонщик, великий эмир, — произнес он. — Она быстра, но загоняет коней до смерти. Есть путь лучше. Его палец, не колеблясь, указал на неприметную, тонкую синюю линию на карте, которую все считали пересохшим ручьем. — Эта река сейчас полноводна после таяния снегов в горах. Ее русло достаточно глубоко для ваших плоскодонных барж. Прикажите перегрузить фураж на них. Река сама доставит его в лагерь авангарда. Вы сэкономите неделю пути и не потеряете ни одного коня.
В шатре повисла тишина. Эмиры переглядывались. Никто из них и не думал использовать этот ручей для навигации.
— Откуда ты можешь это знать? — проворчал Шейх, чувствуя, как его публично унизили. Фархад спокойно подошел к карте.
— Птицы, что летают над ней, поют иначе, когда река полна воды, — не моргнув глазом, ответил Фархад.
Позже, когда другой полководец, отвечавший за разведку, докладывал о пограничных крепостях, которые преграждали путь в Китай сразу за горами Тянь-Шаня, Тамерлан снова прервал его.
— Фархад?
Фархад снова подошел к карте. На ней схематично была изображена первая линия обороны Мин — крепость Бешбалык .
— Ваши воины храбры, — сказал он. — И они, без сомнения, возьмут эту крепость. Но они положат у ее стен не меньше тысячи своих братьев в долгой и кровавой осаде.
— Война требует жертв! — выкрикнул полководец.
— А мудрость требует избегать ненужных жертв, — парировал Фархад. — Мои источники, изучавшие пути караванов в те земли, доносят, что главный колодец в этой крепости почти пересыхает каждую зиму из-за особенности местных ледников. Их запасы воды к началу весны, когда мы туда подойдем, будут на исходе. Штурм не понадобится. Достаточно будет плотной блокады. Неделя жажды сделает то, на что у наших таранов ушли бы месяцы.
И каждый раз он оказывался прав. Баржи с фуражом приходили вовремя. А его прогнозы, основанные на данных «скрижали», а не на «знаках», оказывались безупречно точны. Эмиры и военачальники, поначалу смотревшие на него с презрением, теперь ловили каждое его слово со смесью страха и благоговения. Он не был воином. Он не был придворным. Он был чем-то иным. Он стал тенью императора, его вторым голосом, и эта тень была могущественнее многих армий.
И был лишь один человек, который смотрел на возвышение Фархада с ледяной, расчетливой ненавистью — Джалалуддин. Униженный, лишенный титулов, он был вынужден присутствовать на этих советах. Он стоял в тени, у самого входа в шатер, играя роль смиренного помощника, которому позволили слушать речи мудрейших. Он чувствовал на себе презрительные взгляды молодых эмиров и сочувствующие — старых. Каждое слово похвалы в адрес Фархада было для него ударом плети.
Но его разум не был сломлен. Он лихорадочно работал, прокручивая в голове каждое действие своего противника. Он, агент-«Корректор», оценивал другого агента. «Он не колдун, — думал Джалалуддин, наблюдая, как Фархад указывает на карту. — Колдовство — это хаос. А в его действиях — безупречная, нечеловеческая логика. Его „знаки“ — это данные. У него источник информации, превосходящий все, что есть в этой эпохе. Он видит мир иначе. Словно смотрит на него сверху. Он знает то, чего знать не может».
Он понял, что его грубая попытка убить Тамерлана была ошибкой дилетанта. Против такого противника нельзя было действовать скальпелем. Его нужно было травить медленным, психологическим ядом.
Прямая же атака против Фархада была невозможна. Тамерлан защищал своего «провидца», как дракон — сокровище. Значит, нужно было найти другую дорогу. Найти трещину в его броне. И Джалалуддин снова и снова прокручивал в памяти тот вечер на приеме. Тот миг, когда лицо Фархада, это непроницаемое лицо божества, на долю секунды стало лицом смертного. Его разум, отточенный сотнями миссий в прошлом, работал с холодной и безжалостной точностью. Он закрыл глаза, прокручивая в памяти последнюю сцену. Он отбросил эмоции и анализировал лишь факты.
«Объект: «Фархад».
Миссия Объекта: Сохранение жизни эмира Тимура, восстановление «истинной» временной линии.
Текущий статус: Миссия успешно выполнена на первом этапе. Объект интегрирован в окружение цели, обладает абсолютным доверием.
Проблема: Прямое устранение Объекта невозможно. Любая попытка навредить ему будет расценена эмиром как государственная измена.»
А затем — новая переменная.
«Событие: Визуальный контакт Объекта с женщиной (имя: Ширин, дочь эмира Худайдада).
Реакция Объекта: Резкое нарушение психоэмоционального контроля. Физиологические признаки: бледность, тремор конечностей, потеря концентрации. Реакция краткосрочная, но интенсивная.
Вывод: Объект имеет критическую уязвимость, связанную с данной женщиной. Природа уязвимости неизвестна, но ее наличие — подтвержденный факт.»
Джалалуддин открыл глаза. В них не было ни злости, ни ревности. Лишь холодный блеск хирурга, нашедшего на теле пациента точку для рокового надреза. Любовь, тоска, узнавание — для него это были лишь термины из психологического профиля, симптомы слабости, которую нужно использовать. Его миссия — смерть Тимура. И если для этого нужно будет сломать Фархада через эту женщину, он сделает это без малейших колебаний.
«Вот оно, — понял старый диверсант. — Его ахиллесова пята. Его эмоциональный якорь. Его протокольная ошибка». Это была его единственная зацепка, его единственный шанс.
Он вышел из шатра после совета, его лицо было все так же покорно и смиренно. Он затерялся в шумной толпе лагеря. Через полчаса, в неприметном переулке между шатрами торговцев, он встретился с неприметной пожилой женщиной, которая продавала лепешки. Это была Зайнаб, его давняя и самая верная осведомительница.
— Мне нужна услуга, старая подруга, — прошептал он.
— Я слушаю, табиб.
— Забудь о лепешках. У меня для тебя новая, долгая и очень тонкая работа. Ты должна попасть в свиту госпожи Ширин, дочери эмира Худайдада.
Глаза Зайнаб удивленно блеснули.
— Но как? Простая торговка…
— Ты не будешь торговкой, — перебил ее Джалалуддин. — Ты будешь благочестивой вдовой из разорившегося рода, искусной травницей и вышивальщицей. Я обеспечу тебе рекомендацию через главу женской половины их дома. Но сначала нам нужно освободить для тебя место.
Он достал из складок халата крошечный, почти незаметный пузырек.
— В свите Ширин есть молодая служанка по имени Гюльнар. Она прислуживает ей за столом. Завтра утром ты «случайно» угостишь ее лепешкой, в которую добавишь одну-единственную каплю из этого пузырька. Не бойся, это не яд. Это лишь вызовет у нее на коже безобразную, но безвредную сыпь, которая пройдет через пару месяцев. Ее немедленно отправят из лагеря. И место освободится для тебя.
Зайнаб молча кивнула, принимая пузырек. Ее лицо не дрогнуло. Она была профессионалом.
— Когда ты будешь внутри, — продолжал Джалалуддин, — не лезь в душу. Не задавай вопросов. Слушай. Я не хочу знать, о чем она шепчется со своими подругами. Мне не нужны сплетни. Мне нужно другое. Я хочу знать, что заставляет ее смеяться. Что заставляет ее плакать. Какую поэзию она любит. Какой цветок ей нравится больше всего. Ты должна узнать о ней все, чтобы стать для нее незаменимой. Стань ее воздухом. Стань ее вторыми ушами.
Он вложил в ее руку тяжелый кошель с монетами.
— Действуй.
Зайнаб молча кивнула и, не сказав ни слова, растворилась в толпе. Джалалуддин смотрел ей вслед.
Вернувшись в свою комнату, Джалалуддин сел за стол и начал составлять план. Он состоял из трех этапов.
Этап 1: Наблюдение. Собрать максимум информации. Понять природу связи между Фархадом и Ширин.
Этап 2: Провокация. Создать ситуацию, в которой Фархад будет вынужден проявить свои чувства более открыто. Идеальный вариант — мнимая угроза для Ширин, от которой ее сможет «спасти» только целитель.
Этап 3: Использование. Превратить привязанность Фархада в оружие. Скомпрометировать его в глазах эмира. Заставить его сделать выбор между миссией и женщиной. А если понадобится — устранить Ширин, чтобы нанести Фархаду психологический удар, от которого он уже не оправится.
Джалалуддин взял в руки тонкий хирургический скальпель и задумчиво повертел его в пальцах. Как врач, он знал все уязвимые точки на теле человека. Как агент, он только что нашел самую уязвимую точку в душе своего врага.
Да, он проиграл битву. Но он только что начал новую, свою войну. Он больше не будет пытаться убить Тамерлана или спорить с Фархадом. Он будет плести свою паутину вокруг единственного существа, которое, как он теперь знал, было способно ранить этого неуязвимого пришельца. Паук начал свою работу. Охота началась.
Фархад задыхался. Не от недостатка воздуха, а от его избытка. От избытка лжи, лести, скрытой ненависти и подобострастия, которыми был пропитан каждый дюйм императорского шатра. Он, человек из мира, где ценилась прямая информация, чувствовал, как его разум вязнет в этой липкой паутине придворных интриг.
Однажды днем, не выдержав, он вышел подышать морозным, чистым воздухом. Он направился в небольшой внутренний сад цитадели, тихое, заснеженное место. Снег громко скрипел под его сапогами. Голые ветви урюка и яблонь были покрыты тяжелой бахромой изморози и походили на белые кораллы, выросшие на дне замерзшего моря. Тишину нарушал лишь скрип снега да хриплое карканье одинокого ворона, сидевшего на стене.
И в этой черно-белой тишине он увидел ее. Ширин.
Закутанная в теплый, расшитый серебром плащ из белого войлока, она медленно гуляла по тропинке со своими служанками. Она была единственным ярким пятном в этом монохромном мире. Она увидела его и на мгновение остановилась. Их взгляды встретились через заснеженный сад.
Для Фархада мир снова качнулся. Он смотрел на нее, и видел не просто живое лицо, так похожее на его погибшую Севинч. Его накрыло видение «палимпсеста». Зимний сад в его сознании вдруг взорвался буйством летней зелени, что было совершенно нелогично и оттого еще страшнее. Он увидел кровь, алую и горячую, на белом снегу, которого здесь уже не было. Хриплое карканье ворона в его ушах превратилось в отчаянные крики людей. Он увидел, как у этого самого фонтана, теперь замерзшего, лежит тело одного из эмиров, которого он только что видел на совете, с торчащим из груди обломком копья. Призрак гражданской войны, которую он пришел предотвратить, закричал в его душе.
«Вот что было бы, — пронеслась в его голове мысль, холодная, как лед под его ногами. — Вот цена моей неудачи. Этот сад, эти деревья, эта тишина — все это утонуло бы в крови. И она...»
Он снова посмотрел на Ширин. Она, словно почувствовав бурю в его душе, едва заметно склонила голову в знак приветствия и продолжила свой путь.
Он смотрел ей вслед. И он видел перед собой не просто прекрасную девушку. Он видел живое воплощение хрупкого, спасенного им мира. Символ той красоты и покоя, которая будет растоптана и уничтожена, если он проиграет свою тайную войну.
Его миссия в этот миг обрела для него не стратегический, а глубоко личный, почти священный смысл. «Этого не будет, — подумал он с холодной яростью. — Пока я жив, этого мира теней не будет».
Они не сказали друг другу ни слова. Лишь долгий, молчаливый взгляд. Но этот взгляд не остался незамеченным.
Высоко над садом, в стрельчатом окне своей башни в цитадели Отрара, стоял Тамерлан. Он отошел от стола, заваленного картами, чтобы дать отдых уставшим глазам. Его раздражали и эта затянувшаяся зима, и подковерная грызня эмиров, и эта новая, непонятная война теней, которую вел его провидец. Он смотрел вниз, на заснеженный сад, ища покоя. И он увидел эту безмолвную сцену.
Он увидел, как его всемогущий, невозмутимый Эмир Знаний, этот человек, который казался сделанным из льда и звездной пыли, замер, глядя на юную девушку. Тамерлан, мастер читать души людей, видел не просто интерес. Он видел, как на долю секунды с Фархада слетела его маска бесстрастного мудреца. Он увидел в его взгляде целую вселенную — тоску, нежность и отчаянную, почти звериную решимость защищать.
Старый император усмехнулся в бороду. Его первая мысль была мыслью полководца. «Так вот оно что. Ахиллесова пята. Его враги, если они умны, тоже это увидят. Это — слабость, которую можно использовать, чтобы ударить по нему».
Но тут же пришла вторая мысль, мысль императора, который строит династию. «Нет. Это — не слабость. Это — якорь».
Он, как никто другой, знал природу людей, пришедших из ниоткуда, людей, не имеющих корней. Они верны, пока им это выгодно. Их легко перекупить. Они могут просто исчезнуть, как дым. А Фархад был именно таким — гением без прошлого, без рода, без земли. «Человек, у которого есть женщина, которую он любит, — размышлял Тамерлан, — уже не просто гость в этом мире. Он пускает корни. Человек, который хочет построить здесь свой дом, будет защищать эту империю не из долга перед повелителем, а как волк защищает свое логово и свою волчицу».
Великий прагматик, он тут же оценил и политическую выгоду. «Она — дочь Худайдада. Верного, сильного, но до сих пор нейтрального эмира. Этот брак привяжет ко мне и к Фархаду весь его могущественный род. Он даст этому человеку без корней — корни. Мои корни. В моей земле. Он навсегда станет частью нашего мира».
Мысль о возможном браке, о которой Фархад еще и не смел мечтать, в этот день впервые родилась в голове у самого Тамерлана. Она была не романтической, а холодной, как сталь, и гениальной в своем расчете. Это был идеальный способ навсегда привязать этот бесценный и опасный инструмент к своему трону.
Он смотрел, как Фархад и Ширин расходятся, так и не сказав друг другу ни слова.
— Глупые дети, — пробормотал он себе в бороду. — Ничего. Старики существуют для того, чтобы помогать детям и строить империи.
И ему понравилась эта мысль. Очень понравилась.


ГЛАВА 4. ДАР ПОЭТА


Прошло несколько дней. Фархад, с головой уйдя в работу, пытался заглушить голос сердца голосом разума. Он сидел в своем шатре, и перед ним лежали карты будущей кампании — стройные, логичные, безупречные. Но стоило ему на мгновение закрыть глаза, и он видел не их. Он видел заснеженный сад, и в нем — лицо Ширин.
Он боялся. Не врагов из будущего. Не жестокости Тамерлана. Он боялся этого чувства, которое расцветало в его душе, как ядовитый, прекрасный цветок. Он, Хранитель, оператор, чьим главным оружием был холодный расчет, терял его. Он знал, что она — его главная уязвимость. Он видел в «призрачной истории» ее страшную судьбу в огне гражданской войны, и это видение превратило его миссию из абстрактного долга в личную, отчаянную борьбу за ее жизнь. И поэтому он, как мог, пытался держаться от нее подальше.
Но у Тамерлана были другие планы.
Однажды утром, когда Фархад докладывал о готовности осадных машин, император прервал его на полуслове. — Довольно о камнях и бревнах, — сказал он, хитро прищурившись. — Поговорим о людях.
Он сидел не на троне, а в простом походном кресле у входа в свой шатер, и отсюда был виден весь кипящий жизнью лагерь.
— Эмир Худайдод, — начал он, — старый и верный воин. Его сабля остра, а сердце — прямое. Но он из тех, кто больше доверяет стали, чем знамениям. Он боится тебя, Фархад. А я не люблю, когда мои военачальники боятся моих советников. Страх порождает недоверие. А недоверие в день битвы — это предательство.
Он сделал паузу, бросив на Фархада пронзительный взгляд.
— Ты должен завоевать его доверие. Не как провидец, а как человек.
— Что я должен сделать, Повелитель?
— Ты отправишься к нему сегодня. От моего имени, — Тамерлан кивнул на великолепного белого аргамака, которого только что подвели ко входу. — Отведи ему этого скакуна. Дар за верную службу. Посиди с ним. Выпей чаю. Поговори о конях, о саблях. О том, что понятно старому волку. Успокой его. Покажи, что ты — не колдун из преисподней, а верный слуга моего трона, как и он.
Фархад молча слушал, и его сердце похолодело. Он понял все. Это был не просто приказ. Это была гениально разыгранная шахматная партия. Тамерлан, этот непревзойденный мастер интриги, решал сразу несколько задач: успокаивал своего верного, но строптивого вассала; укреплял авторитет своего нового фаворита; и, самое главное, — он снова, уже под неоспоримым предлогом, сводил его с Ширин.
Отказаться было невозможно. Это означало бы ослушаться приказа и выказать неуважение к эмиру Худайдаду. Фархад поклонился.
— Воля твоя будет исполнена, Повелитель.
Он шел к своему коню, ведя за повод белоснежного аргамака, и чувствовал себя пешкой, которую передвинула по доске рука гениального, всевидящего игрока.
Павильон эмира Худайдада был прост и строг, как и его хозяин. Вместо персидских ковров пол устилали шкуры волков и медведей, вместо изящных ваз в углах стояли стойки с идеально начищенным, но видавшим битвы оружием. Воздух пах остывшим металлом и старой кожей.
Эмир встретил Фархада у входа. Он не улыбался. Его взгляд был тяжелым, изучающим. Но когда он увидел белоснежного аргамака, которого вели под уздцы гвардейцы, его суровое лицо воина на мгновение смягчилось. Он, как истинный степняк, знал толк в конях.
— Повелитель щедр, — сказал он, проведя рукой по мощной шее скакуна. — Это — конь для царей.
Этот дар растопил первый, самый толстый слой льда. Он пригласил Фархада внутрь.
Они сидели на подушках, и их беседа была формальной и натянутой. Худайдод, как опытный полководец, вел разведку боем. Он расспрашивал Фархада о планах на кампанию, о новых осадных машинах, пытаясь понять, кто перед ним — мудрец или просто удачливый шарлатан.
— Говорят, твои машины могут метать огонь, которого боится вода, — сказал он, глядя на Фархада в упор.
— Мои машины лишь помогают воинам Повелителя быстрее доставить его гнев по адресу, великий эмир, — спокойно ответил Фархад, уходя от прямого ответа.
Он чувствовал себя не в своей тарелке. Он был на чужой, враждебной территории.
И тут в шатер, чтобы подлить им чаю, вошла Ширин.
Она двигалась бесшумно, и с ее появлением суровая, мужская атмосфера шатра словно потеплела. Ее лицо было скрыто легкой шелковой вуалью, но Фархад почувствовал ее присутствие, как тепло огня в морозную ночь. За ней, как тень, следовала ее старая служанка.
Ширин опустилась на колени, чтобы наполнить его пиалу. Когда она протянула ее ему, их пальцы на мгновение почти соприкоснулись. Для Фархада это было подобно удару молнии. Весь его самоконтроль, вся его маска невозмутимого мудреца чуть не рассыпалась в прах. Он с трудом заставил себя взять чашу, не выдав своего волнения.
Когда она, поклонившись, уже собиралась уходить, Фархад, в отчаянной попытке удержать ее хоть на мгновение, заметил на низком столике книгу в тисненом кожаном переплете.
— Простите мое любопытство, госпожа, — произнес он, и его голос, как ему показалось, прозвучал слишком громко. — Это же поэма великого Низами?
Ширин, уже собиравшаяся уходить, остановилась. Она медленно повернулась, и сквозь тонкую вуаль Фархад почувствовал ее удивленный, вопрошающий взгляд.
Эмир Худайдод тоже удивленно посмотрел на Фархада. Он, как и весь двор, видел в этом человеке либо безжалостного стратега, либо таинственного колдуна. Простой человеческий интерес к книге стихов никак не вязался с этим образом. Это было первое сомнение в его укоренившейся картине мира.
— Да, Эмир Знаний, — ответила Ширин, и в ее голосе прозвучало искреннее удивление. — Это «Хосров и Ширин». Книга моей покойной матери.
«Матери, — подумал Фархад, и его сердце на мгновение сжалось. — Значит, и она росла в тени потери».
— Она была персиянкой? — спросил он, и в его голосе прозвучала неподдельная теплота.
— Да. Из Исфахана, — ответила девушка, и ее голос тоже потеплел. Она сделала шаг обратно к столику. — Она говорила, что стихи — это лекарство для души, которое лечит то, до чего не дотянутся руки ни одного табиба.
— Она была права, — сказал Фархад. И он, глядя прямо в глаза Ширин, но обращаясь ко всем, начал читать наизусть, на чистейшем, певучем фарси, так, как читали при дворе великих шахов:
— «О мир! Прекрасен ты, но все ж непостоянен! Твой ясный лик порой обманчив и туманен...»
Ширин ахнула. Она знала эту поэму наизусть. Ее мать читала ей эти строки сотни раз. И услышать их здесь, в военном лагере, из уст этого страшного и могущественного человека, было подобно чуду. Она закончила за него, почти шепотом, как молитву:
— «...И тот, кто пьет вино из чаши бытия, тот пьет вино, в котором — капля яда».
Их взгляды снова встретились. И в этот миг между ними рухнула стена. Эмир Худайдод, смотревший на них, видел лишь, как два ценителя поэзии нашли общую тему. Но Фархад и Ширин чувствовали иное.
«Он видит не просто слова, — думала Ширин. — Он чувствует их горечь. Он знает о яде в чаше бытия. Он не такой, как они. Он не просто воин». «Она понимает, — думал Фархад. — Она понимает, что за каждым величием скрывается трагедия. Она — не просто красивая девушка. Она — душа этого мира, такая же древняя и мудрая, как эти стихи».
Это было мгновение абсолютного, почти интимного понимания. Он был не просто колдуном. Он был человеком, который знает и любит то же, что и она. Человеком, который понимает ее душу.
— В императорской библиотеке, — сказал Фархад, первым нарушив затянувшееся молчание, чтобы разорвать это почти невыносимое напряжение, — есть рукопись великого Руми, которую, говорят, не видел никто, кроме самого Повелителя. Она украшена лучшими миниатюрами гератских мастеров. Если позволите, я сочту за честь прислать ее вам.
— Это была бы великая честь для меня, — ответила она, низко склонив голову, чтобы скрыть румянец, заливший ее щеки.
Она ушла. Но атмосфера в шатре изменилась. Эмир Худайдод смотрел на Фархада уже не с подозрением, а с задумчивым, почти растерянным уважением. Этот странный человек только что нашел единственный ключ к сердцу его замкнутой, гордой дочери. И этот ключ был не из стали. Он был из слов.
Фархад ушел, и его душа пела и разрывалась от боли одновременно. Он шел по шумному, пахнущему дымом и железом лагерю, но не видел и не слышал его. Он видел лишь ее лицо. Он нашел родственную душу. В этом жестоком, примитивном, чужом для него мире он нашел человека, который понимал язык его сердца. Это было пьянящее, почти забытое чувство, эхо его прошлой жизни с Севинч.
Но тут же, следом за этой теплой волной, накатывала ледяная. Разум аналитика, разум Хранителя, безжалостно твердил ему: «Ты совершил ошибку. Ты позволил себе эмоцию. Ты создал привязанность. А привязанность — это уязвимость. Ты только что собственными руками вручил своему врагу, Джалалуддину, идеальное оружие против себя». В его сознании снова вспыхнуло видение «призрачной истории» — заснеженный сад, кровь на снегу, крики. Он понимал, что эта хрупкая, прекрасная связь — смертельная опасность и для нее, и для него.
Ширин, оставшись одна в шатре, долго смотрела на дверь, за которой он скрылся. Ее отец, эмир Худайдод, что-то ворчливо говорил о дерзости этого выскочки-провидца, но она его не слышала. Она подошла к низкому столику и осторожно, словно боясь обжечься, коснулась пальцами книги великого Низами.
Впервые за долгие годы после смерти матери она встретила человека, который говорил с ней на одном языке. Не на языке приказов, как отец. Не на языке пустых комплиментов, как придворные щеголи. Не на языке сплетен, как ее подруги. А на языке поэзии, на языке души.
Все в лагере боялись его или преклонялись перед ним, видя в нем колдуна, сверхъестественную силу. А она, в его глазах, на одно короткое мгновение, увидела нечто иное. Глубокую, застарелую, почти вселенскую печаль. Она не знала, кто он. Но она чувствовала, что его тайна — это не тайна силы, а тайна боли. И ее сердце, полное сострадания, потянулось к нему.
А в другом конце лагеря, в своей убогой палатке лекаря, Джалалуддин выслушивал доклад своей новой шпионки. Зайнаб, вернувшаяся из шатра эмира, стояла перед ним, и ее лицо было непроницаемо.
— Он говорил с ней о стихах, мой господин, — шептала старуха. — Он цитировал Низами. А потом он обещал прислать ей книгу. Рукопись Руми из сокровищницы Повелителя.
Джалалуддин удовлетворенно кивнул. «Прекрасно, — подумал он, когда Зайнаб ушла. — Просто прекрасно». Его мозг, мозг диверсанта, мгновенно начал просчитывать варианты. «Книга. Идеальный повод для встреч. Идеальный способ передать яд — не быстрый, нет, а медленный, незаметный, что накапливается в организме. Или ложное послание, которое можно будет „случайно“ перехватить. Или можно будет подменить книгу и вложить в нее свиток с „предательскими“ стихами, а потом донести об этом Тамерлану... Вариантов — десятки».
План работал. Паук сидел в центре своей паутины и наблюдал, как красивая, ничего не подозревающая бабочка летит на огонь. Он проиграл битву. Но он только что начал новую, свою войну. Он больше не будет пытаться убить Тамерлана. Он будет плести свою паутину вокруг единственного существа, которое, как он теперь знал, было способно ранить этого неуязвимого пришельца.



ГЛАВА 5. ОТРАВЛЕННЫЙ МАНУСКРИПТ



Фархад вернулся в отведенные ему покои, но сон не шел к нему. Он, человек, чей разум был тренирован выдерживать невероятные перегрузки и анализировать миллионы единиц информации, чувствовал себя растерянным и разбитым. Его ментальная броня, выкованная в будущем, дала трещину.
Он снова и снова прокручивал в голове ее образ. Ширин. Это имя отдавалось в его душе сладкой болью. Он пытался быть аналитиком. Он заставлял себя думать, как агент. «Вероятность случайного фенотипического совпадения — 0,001%. Невозможно». «Вероятность, что это ловушка, подстроенная Джалалуддином? Низкая. Он не мог знать о Севинч. Он не мог создать двойника». «Вероятность, что это непредвиденный побочный эффект темпорального перемещения? „Эхо“ личности? Возможно, но не доказано».
Логика была бессильна. Его разум, его величайшее оружие, отказывался работать, когда дело касалось ее. Оставалось лишь одно — затопляющее все доводы чувство. Чувство, что он увидел призрака.
«Держаться подальше. Игнорировать. Это единственный правильный ход», — приказал он себе. — «Она — уязвимость. Враг это видел. Любой контакт — это риск. Миссия превыше всего».
Но, приняв это холодное, логичное решение, он не почувствовал облегчения. Наоборот, его душа взвыла от этого приказа. Он провел бессонную ночь, мечась по шатру. И под утро, с первыми лучами холодного солнца, к нему пришла другая, отчаянная мысль.
«Нет. Полное игнорирование — это тоже сигнал. Сигнал страха. Джалалуддин увидит это и поймет, что попал в цель. Он начнет действовать через нее, зная, что я боюсь подойти. Я не могу отдать ему инициативу».
Он понял, что должен действовать сам. Не как влюбленный, а как стратег. Он должен был взять их зарождающиеся отношения под свой контроль. Формальный, вежливый, придворный жест — это не проявление слабости, а демонстрация силы и уверенности. Он обещал ей книгу на глазах у ее отца. Не сдержать слово — значит потерять лицо. А сдержать — значит создать официальный, понятный всем повод для контакта, который он сможет контролировать.
И с первым лучом солнца, приняв это рискованное, но, как ему казалось, единственно верное решение, Фархад отправился в императорскую библиотеку.
Это был не дворец, а огромный, темный шатер, доверху забитый сундуками и ларями. Здесь хранились сокровища иного рода — тысячи рукописей, вывезенных из разграбленных городов: Багдада, Дели, Дамаска. Воздух здесь был густым, пахнущим старой бумагой, кожей и пылью веков.
С помощью старого хранителя-евнуха Фархад нашел то, что искал. Это была не просто книга. Это была поэма Руми, переписанная лучшими каллиграфами и украшенная гениальными миниатюрами гератских мастеров. Каждая страница была произведением искусства. Фархад осторожно перелистывал их, и на его лице, впервые за долгое время, появилось выражение чистого, незамутненного удовольствия. Это был привет из его мира, из мира знаний и красоты.
Фархад, завернув бесценный манускрипт в кусок шелка, позвал к себе молодого гвардейца по имени Тахир. Он приметил его еще в первые дни — юноша был не только силен, но и отличался редкой для воина сосредоточенностью.
— Это — великая ценность, — сказал Фархад, передавая ему сверток из шелка. — Она предназначена для госпожи Ширин, дочери эмира Худайдада. Ты должен передать ее лично в руки ее служанки у входа в женские покои. Никто не должен прикасаться к свертку, кроме тебя. Ты понял?
— Будет исполнено, господин! — ответил Тахир, и его сердце забилось от гордости. Это было не просто поручение. Это была честь.
Тахир, бережно, как младенца, неся сверток двумя руками, шел по лагерю. Он миновал тихий и строгий квартал гвардейцев и вошел в шумную, хаотичную часть лагеря, где жили торговцы, ремесленники и обозная прислуга. Воздух здесь был густым от дыма сотен костров, криков погонщиков и запаха жареного шашлыка. Тахир шел, зорко оглядываясь по сторонам, готовый в любой миг отразить атаку вора или разбойника. Он был готов к прямой, честной угрозе.
Но он не был готов к театру.
В тени шатра торговца коврами за гвардейцем наблюдал Джалалуддин. Он видел, как напряжен молодой воин, как крепко он прижимает к груди сверток. «Гордый петушок, — с презрением подумал старый диверсант. — Он ждет нападения тигра, и не заметит, как его обчистит стая воробьев.» Он подал едва заметный знак.
Джалалуддин подал едва заметный знак. В тот же миг из-за угла, прямо на Тахира, с плачем выбежал мальчишка-слуга. Он «случайно» споткнулся и опрокинул на безупречный парадный халат гвардейца целый кувшин с кислым, липким кумысом. — Прости, о великий воин! Не казни! — заголосил мальчишка, цепляясь за его ноги. Гнев и досада захлестнули Тахира. Его безупречный вид был испорчен. Осмотревшись, гвардеец увидел неподалеку вывеску известной чайханы, откуда доносился дразнящий запах свежеиспеченной самсы. «Ничего страшного, — решил он. — Я потрачу пять минут, чтобы отмыть это пятно, а заодно и перекушу. Кто посмеет меня торопить?»
Он вошел в полутемную, пахнущую луком и горячим тестом, чайхану, осторожно положил драгоценный сверток на дастархан рядом с собой, заказал чаю и две горячие самсы и, попросив у чайханщика таз с водой, принялся оттирать пятно.
Джалалуддин продолжал наблюдать за объектом из тени шатра. Все шло по плану. Чайханщик был его человеком. Пока Тахир, отвернувшись, ругался на свою испорченную одежду, другой «посетитель» чайханы — неприметный торговец — поднялся из-за своего столика. Он «случайно» качнулся, проходя мимо стола Тахира, и, чтобы удержать равновесие, оперся о дастархан, на мгновение прикрыв сверток полой своего халата. Этого мгновения было достаточно, чтобы подменить настоящий манускрипт на заранее подготовленную копию.
Настоящий сверток тут же был передан через заднюю дверь мальчишке-гонцу, который со всех ног бросился к палатке Джалалуддина.
Не прошло и минуты, как как настоящий манускрипт оказался в палатке в руках Джалалуддина. «Поэзия, — подумал он, разворачивая шелк. — Прекрасный сосуд для яда.»
Старый диверсант работал быстро, но без суеты. Его движения были точными, как у хирурга. Он зажег еще одну свечу, и ее свет выхватил из полумрака ряды склянок, пучки сушеных трав и бронзовые ступки. Идеальное прикрытие для лекаря. Идеальная лаборатория для убийцы.
Он надел на руки тонкие, почти невидимые перчатки из кишок ягненка. Затем он достал из своего тайника, спрятанного в двойном дне сундука с трактатами, маленький, граненый кристалл иссиня-черного цвета. Он был холоден на ощупь, словно кусочек замерзшей ночи.
«Какая ирония, — подумал Джалалуддин, глядя на бесценную рукопись Руми, лежавшую рядом. — Они тратят годы, чтобы создать эту пеструю, бесполезную красоту. А я за несколько минут создам то, что разрушит их мир».
Он поместил кристалл в маленькую ступку из нефрита и начал медленно растирать его. Кристалл поддавался с трудом, издавая тихий, высокий звон. Вскоре он превратился в мельчайшую, переливающуюся пыль. Джалалуддин смешал ее с несколькими каплями бесцветного масла из другого флакона. Это был контактный нейротоксин из его времени. Медленный, коварный, не оставляющий следов. Он не убивал. Он медленно гасил жизненную силу.
«Они назовут это меланхолией, — размышлял он, наблюдая, как яд растворяется в масле. — Или сглазом. Придворные поэты будут слагать трагические газели о прекрасной деве, что угасла от тоски по своему возлюбленному. Ни один лекарь в этом веке не найдет и следа моего вмешательства. Это — не убийство. Это — произведение искусства».
Он взял тончайшую иглу. Он не чувствовал ни жалости, ни злости. Лишь холодное, профессиональное удовлетворение. «Она — ключ, — думал он. — Она — эмоциональный якорь, который удерживает „Аномалию“ в этой временной линии. Устранив ее, я не просто причиню ему боль. Я лишу его цели. Я сломаю его дух. Один мертвый цветок, чтобы предотвратить рост целого ядовитого сада его „идеального“ будущего. Цена приемлема».
Джалалуддин осторожно, кончиком иглы, нанес микроскопические капли ядовитого состава на уголки нескольких страниц в середине книги — тех, где были самые красивые, самые яркие миниатюры, которые, как он был уверен, девушка будет часто трогать и подолгу рассматривать. Масло мгновенно впиталось в пористую бумагу, не оставив ни запаха, ни следа.
Он снова аккуратно завернул книгу в шелк. Через десять минут подмененный сверток вернулся на свое место.
Тахир с удовольствием доел вторую самсу. Пятно почти отмылось. Он бросил на пиалу для чайханщика четыре медных пула , взял со стола (уже подмененный и отравленный) сверток и, ничего не заподозрив, с гордым видом пошел дальше, чтобы доставить свой драгоценный и смертоносный дар по назначению.
А Джалалуддин получил от своего агента весть, что книга благополучно вернулась в руки гонца. План сработал безупречно. Паук смазал свою паутину ядом.
Зайнаб, шпионка Джалалуддина, уже ждала гонца у входа в женскую половину павильона эмира Худайдада. Она приняла из рук молодого гвардейца шелковый сверток с выражением подобострастного почтения.
— Я немедленно передам его госпоже, — сказала она, низко кланяясь. — Она будет очень рада.
Она вошла в покои Ширин. Здесь, в отличие от грубого, мужского мира военного лагеря, царили покой и уют. В жаровне тлели благовония, на низком столике стояла ваза с веточкой цветущего миндаля, а на коврах были разбросаны свитки с поэзией.
Ширин сидела у окна, глядя на суету лагеря. Она была задумчива.
— Госпожа, — тихо произнесла Зайнаб. — Вам... подарок. От Эмира Знаний.
Девушка обернулась, и ее лицо мгновенно озарила улыбка. Она увидела знакомый узор на шелке и, не скрывая нетерпения, взяла сверток. Она развернула его и ахнула от восторга. Рукопись была чудом. Ее переплет из темно-синей кожи был украшен сложнейшим золотым тиснением, а бумага была такой гладкой и белой, какой она никогда не видела.
Она провела пальцем по золотому узору на переплете, а затем, с замиранием сердца, начала осторожно перелистывать страницы. Каждая из них была произведением искусства. Искусный каллиграф вывел строки Руми, которые, казалось, не были написаны, а пели сами. А миниатюры... они сияли чистыми, глубокими красками, и в них была целая вселенная.
Ее взгляд упал на одну из страниц, и она, затаив дыхание, прочитала строки вслух. Ее голос был тихим, почти шепотом, но он наполнил комнату теплом.
— «В любви и тернии розами становятся, в любви и уксус – сладким вином...»
Она замолчала, глядя на строки, но видя перед собой его лицо. «Он, которого все боятся, как колючий терновник, — подумала она, — для меня он... как роза». И ее палец, полный этой новой, сладкой мысли, снова лег на уголок страницы, впитывая безвкусный, бесцветный яд.
Зайнаб смотрела на эту юную, сияющую от счастья девушку, и в ее старом, выжженном интригами сердце на мгновение шевельнулось что-то похожее на жалость. Она видела перед собой не объект для шпионажа, а просто ребенка, радующегося красивой игрушке. И она знала, что эта игрушка — смертельна. Но она тут же подавила в себе эту слабость. Ее верность старому табибу, спасшему ее семью, была сильнее мимолетной жалости.
— Он... он удивительный, — прошептала Ширин, обращаясь больше к себе, чем к служанке. — Он единственный, кто... Она не закончила.
— Да, госпожа, — тихо и почтительно ответила Зайнаб, глядя, как ее госпожа снова проводит пальцами по отравленной странице. — Он очень... внимательный.
Фархад стоял на холме у ставки Тамерлана и смотрел, как его гвардеец, маленький силуэт в огромном лагере, скрылся за шатрами. Его миссия была выполнена.
Он смотрел на закат. Солнце садилось за горизонт, и его последние лучи окрашивали заснеженную степь в нежно-розовые и золотые тона. Внизу раскинулся многотысячный лагерь — живой, дышащий город, полный дыма от костров и людского гомона. Этот мир, который он спас. И в центре этого мира теперь был маленький, теплый огонек — душа, которая его поняла.
Разум агента, холодный и безжалостный, кричал ему: «Ты совершил ошибку. Ты позволил себе эмоцию. Ты создал привязанность. А привязанность — это уязвимость. Ты только что собственными руками вручил своему врагу, Джалалуддину, идеальное оружие против себя».
Но другая его часть, душа Хранителя, отвечала ему: «Нет. Я не могу спасти этот мир, оставаясь для него чужим, стерильным призраком. Чтобы защитить их человечность, я должен обрести свою собственную».
Он чувствовал, что сегодня, несмотря на всю опасность, построил маленький, хрупкий мостик к душе другого человека. И впервые за долгое, мучительное время он почувствовал не только тяжесть своей миссии, но и слабую, трепетную надежду.
А в другом конце лагеря, в своей темной, убогой палатке лекаря, Джалалуддин сидел в тишине. В углу, под потолком, паук медленно плел свою паутину. Джалалуддин наблюдал за его неторопливой, методичной работой с холодным восхищением.
Перед ним на сундуке горела одна-единственная сальная свеча. Он достал из-за пояса свой острый хирургический скальпель. И на крышке старого, потрепанного сундука он медленно, с нажимом, процарапал первую черту.
«День первый, — подумал он. — Яд нанесен». Он не знал, сколько их понадобится — тридцать или сто. Его оружие было не похоже на яд скорпиона, который убивает мгновенно. Его яд был подобен печали. Он действовал медленно, капля за каплей, проникая в кровь, гася волю к жизни, превращая смех в тихую тоску, а румянец на щеках — в мертвенную бледность.
«Они не поймут, — размышлял он, глядя на царапину. — Они будут винить злой глаз, дурное предзнаменование, тоску по дому. А Фархад, их великий целитель, будет бессилен. Он будет смотреть, как его цветок медленно увядает, и вся его наука, вся его магия из будущего не смогут ему помочь. И это сломает его».
Паук в углу закончил свою работу и замер в центре, ожидая. Джалалуддин тоже был терпелив. Он был охотником. Он больше не будет гоняться за своей дичью. Он смазал свою паутину ядом и теперь будет спокойно ждать, пока прекрасная, ничего не подозревающая бабочка, трепеща от счастья, сама не умрет в его сетях.



ГЛАВА 6. ЛЕГОЧНАЯ ХВОРЬ



Зима вцепилась в степь мертвой хваткой. Великое Воинство, застрявшее в Отраре в ожидании весны, изнывало от безделья и холода. Эйфория от начала великого похода давно улеглась, сменившись серой, монотонной, изматывающей рутиной.
В шатрах эмиров и полководцев, устланных персидскими коврами, ярко горели бронзовые жаровни. Слуги разносили горячий, пряный чай, а вечера проходили в пирах, игре в шахматы и ленивых разговорах о грядущей добыче. Это был островок тепла и сытости, окруженный замерзающим морем.
За пределами этого островка, в тысячах простых солдатских палаток, царила другая реальность.
Для Джахана и его товарищей день начинался и заканчивался холодом. Пронизывающий, безжалостный степной ветер с ледяным воем проникал сквозь все щели в их грубом, прохудившемся войлоке. Солдаты, одетые в тонкие, потрепанные халаты, спали вповалку, прижавшись друг к другу, как овцы в буран, пытаясь согреться теплом собственных тел. Днем они часами стояли в карауле на стенах, и их лица превращались в обветренные, безжизненные маски.
— Еще одна такая неделя, и я сам превращусь в ледышку, — просипел друг Джахана, Рустам, пытаясь раздуть чадящий костер из сырого саксаула. Дым ел глаза, но давал лишь иллюзию тепла.
Но холод был не главным врагом. Главным врагом стала «легочная хворь».
Она приходила тихо, с простым, сухим кашлем. Затем начиналась лихорадка, бросая человека то в жар, от которого он сбрасывал с себя все одеяла, то в чудовищный озноб, от которого не спасали и три тулупа. Дыхание становилось хриплым, прерывистым, а губы синели. И через несколько дней воин, который мог выдержать удар сабли, умирал, задохнувшись в своей палатке.
В тот день Джахан видел, как из соседней палатки вынесли тело старого воина Али. Он умер ночью. Его не хоронили с почестями. Похоронная команда, состоявшая из таких же замерзших, апатичных солдат, просто завернула тело в старый ковер и унесла его за пределы лагеря, в общую, промерзшую насквозь могилу. — Уже третий из нашей сотни на этой неделе, — прошептал Рустам, глядя им вслед. — Это не хворь. Это — проклятие. Духи этой земли не хотят нас пускать в Катай.
Каждый день похоронные команды уносили десятки тел. Армия, не сделав и выстрела, несла потери, и этот тихий, невидимый враг был страшнее любой китайской армии.
В большом шатре-лазарете, самом длинном и самом холодном во всем лагере, стоял тяжелый, удушливый запах. Это была смесь запахов пота, крови, гноя и горьких отваров, которые кипели в котлах над жаровнями, наполняя воздух едким паром. Сотни воинов лежали на соломенных тюфяках, и их тихое, скорбное стенание сливалось в единый, бесконечный гул, похожий на гудение потревоженного осиного гнезда.
Джалалуддин, хоть и был унижен, оставался одним из главных врачевателей. Он метался от одного больного к другому, и его лицо, обычно непроницаемое, было серым от усталости и глухого, бессильного гнева.
— Табиб... воды... — прохрипел молодой воин, вцепившись в его халат костлявой, горячечной рукой. Джалалуддин молча дал ему чашу с отваром. Он, как врач из будущего, понимал, что происходит, с ужасающей ясностью. Холод, скученность, плохое питание — все это создало идеальную почву для бактериальной пневмонии. Он знал, что этим людям нужен не отвар из корня солодки, а простой, примитивный пенициллин, который в его времени был доступен каждому ребенку.
Но его методы — кровопускание, чтобы «выпустить дурную кровь», припарки из трав, чтобы «смягчить жар», и бесконечные молитвы — не помогали. Он видел, как могучие воины, выжившие в десятках битв, умирают от болезни, которую в его мире лечили за три дня. И он ничего не мог сделать.
«Я — врач! — думал он с яростью, переходя к следующему умирающему. — Я посвятил изучению медицины всю свою жизнь! А я стою здесь и бормочу молитвы, как невежественный мулла, потому что у меня нет нужных инструментов!»
К нему подошел молодой лекарь.
— Учитель, мы теряем их, — прошептал он с отчаянием. — Ваши отвары не помогают. Может, стоит попробовать прижигание?
— Молчи, глупец! — оборвал его Джалалуддин. — Мы делаем то, чему нас учили великие! Если воля Аллаха — забрать их, мы бессильны.
Это была маска. Маска смирения, которую он носил для этого примитивного мира. Но в душе его кипел иной, холодный расчет. «Это хорошо, — говорила одна его часть, часть диверсанта. — Пусть умирают. Армия слабеет. Моя миссия выполняется сама собой». Но другая его часть, гордость врача, уязвленного гения, страдала.
И все его бессилие, вся его ярость, вся его профессиональная униженность находили один-единственный выход. Глухую, тлеющую ненависть к Фархаду. К тому, кто одним своим появлением, одним своим «чудом» перечеркнул все его знания, весь его многолетний опыт. К тому, кто сейчас, наверняка, сидит в своем теплом, роскошном шатре, и ему нет дела до этих умирающих муравьев.
«Он может исцелить императора одним прикосновением, — думал Джалалуддин, и его зубы скрипели. — Но он не приходит сюда. Потому что ему плевать. Или... потому что он сам наслал эту хворь, чтобы ослабить армию?» Эта мысль, ядовитая и несправедливая, показалась ему спасительной. Да. Конечно. Это все он. Колдун.
Джалалуддин посмотрел на ряды умирающих. И его бессилие врача уступило место холодной решимости диверсанта. Он не мог победить эту болезнь. Но он мог ее использовать. Он мог направить гнев и страх этих людей на истинного, как он теперь считал, виновника их страданий.
Но болезнь, как и смерть, не разбирала чинов. Она, как слепая жница, шла по лагерю, и ее серп не делал различий между простым воином и знатным эмиром. Однажды вечером она нанесла удар в самое сердце «старой гвардии».
В просторном, устланном волчьими шкурами шатре Шейха Hyp ад-Дина было жарко от дыхания десятка могучих воинов и жара спора. Старый полководец собрал своих самых доверенных эмиров, чтобы обсудить грядущую кампанию. Среди этих седобородых, покрытых шрамами ветеранов, ярким пламенем горела молодость. Темур-Малик, семнадцатилетний племянник и любимец Шейха, был гордостью всего их рода. Красивый, сильный, отчаянно храбрый юноша, который уже успел заслужить уважение ветеранов. Старый Шейх, не имевший своих сыновей, видел в нем свое продолжение, свою будущую славу.
— Мы не должны ждать милости от этого колдуна Фархада! — с юношеским пылом говорил Темур-Малик, склонившись над картой. — Сила нашей армии — в стремительности! Мы должны ударить первыми, взять их пограничные крепости до того, как они опомнятся!
Шейх Hyp ад-Дин слушал его, и его суровое лицо смягчалось от гордости. «Настоящий лев, — думал он. — В нем течет кровь наших предков, а не чернила, как у этих книжников».
Внезапно, на полуслове, Темур-Малик замолчал. Его молодое, румяное лицо исказила судорога. Он согнулся пополам, и его сотряс глубокий, раздирающий грудь, сухой кашель, от которого, казалось, лопнут жилы на его шее.
— Что с тобой, мальчик? — встревоженно спросил Шейх, поднимаясь.
— Ничего... пыль... — прохрипел Темур-Малик, пытаясь выпрямиться. — Воды...
Когда ему поднесли чашу, все увидели, что его рука, еще минуту назад уверенно лежавшая на эфесе меча, сильно дрожит. На его лбу, несмотря на холод в шатре, выступили крупные капли пота, а щеки горели нездоровым, лихорадочным румянцем.
Старые эмиры, видевшие эту картину уже сотни раз за последние недели в палатках простых солдат, в ужасе переглянулись. Они смотрели на юношу, как на зачумленного. «Легочная хворь», «проклятие китайской земли», болезнь, которую они считали уделом простолюдинов, только что, на их глазах, перешагнула порог их элитного круга и вонзила свои невидимые когти в их самое дорогое сокровище.
Через два дня роскошный шатер Шейха Hyp ад-Дина превратился в склеп. Воздух был тяжелым от дыма благовоний, которыми пытались перебить запах болезни. Юный Темур-Малик горел в лихорадке. Он лежал на груде соболиных мехов, но его била неукротимая дрожь. Его дыхание было коротким, хриплым, и он уже не узнавал тех, кто склонялся над ним.
Лучшие лекари, включая самого Джалалуддина, не отходили от его постели. Но их искусство было бессильно. Они пробовали все: пускали кровь, чтобы «выпустить жар», ставили на грудь припарки из горчицы и меда, поили его десятками горьких отваров. Но болезнь, этот невидимый враг, лишь смеялась над их усилиями. Темур-Малик угасал на глазах.
Шейх Hyp ад-Дин, этот старый, страшный волк, чьего взгляда боялись даже принцы, превратился в отчаявшегося старика. Он сидел у постели племянника, и его огромное, привыкшее к доспехам тело, казалось ссохшимся и беспомощным. Он держал горячую, сухую руку юноши и смотрел на его пылающее лицо. Он видел не просто своего племянника. Он видел свое будущее. Он вспоминал, как учил этого мальчика сидеть в седле, как впервые вложил в его руку лук, как гордился, видя его первую победу в учебном бою. Вся его жизнь, вся его слава воина, казалось, была лишь прелюдией к славе этого львенка. И теперь этот львенок умирал у него на руках.
«Я брал штурмом города, — думал он с яростью и отчаянием. — Я рубил на куски тысячи врагов. А я не могу победить простую хворь. Я, который повелевает туменами, бессилен перед кашлем и жаром. Какая же цена всей моей силе?»
На третий день, на рассвете, Джалалуддин, после бессонной ночи, вышел из шатра. Он подошел к Шейху, который сидел у входа, и со скорбным, полным сочувствия лицом, положил руку ему на плечо. — О великий эмир, — произнес он. — Я использовал все знания, что оставили нам великие Ибн Сина и Ар-Рази. Мы молились всю ночь. Но злой дух, что вселился в тело юноши, сильнее наших лекарств и наших молитв. Мы сделали все, что могли. Теперь его судьба в руках Аллаха.
Эти слова были приговором. Джалалуддин, как опытный врач, знал, что до утра юноша не доживет. И он, как хитрый интриган, знал, что этими словами он не просто констатировал свое бессилие. Он подталкивал старого волка к последнему, единственному оставшемуся пути.
Шейх Hyp ад-Дин медленно поднял голову. Он посмотрел на Джалалуддина, потом на свой шатер, где умирала его надежда. А затем его взгляд устремился в другую часть лагеря, туда, где стоял высокий, одинокий шатер Эмира Знаний. Он принял решение.
Он поднялся. Его лицо было похоже на каменную маску, в которой были высечены горе и последняя, отчаянная, унизительная надежда. Он, который презирал и ненавидел Фархада, который считал его колдуном и самозванцем, который видел в нем угрозу всем старым устоям, теперь должен был идти к нему на поклон.
Он шел по лагерю, не замечая расступавшихся перед ним с сочувствием солдат. Он не видел их лиц. Он видел лишь лицо своего умирающего мальчика. И ради одного шанса на его спасение он был готов пожертвовать всем. Даже своей гордостью.
Он шел просить помощи у человека, которого ненавидел и презирал больше всех на свете. Он шел к колдуну. Он шел к Фархаду.



ГЛАВА 7. ЦЕНА ИСЦЕЛЕНИЯ



Фархад был в своем шатре вместе с Ширин. После тяжелого дня, полного интриг и докладов, эти тихие вечерние часы были его единственной отдушиной. Она читала ему вполголоса стихи, а он, прикрыв глаза, слушал, и на его лице впервые за долгое время было подобие покоя.
Этот покой был разорван в клочья.
Полог шатра откинулся так резко, словно его сорвало ураганом. В проеме, заслоняя собой ночную тьму, стоял Шейх Hyp ад-Дин. Он был без доспехов, в простом халате, и от этого казался еще огромнее. Его огромное тело, казалось, заполнило собой все пространство. Его лицо, изрубленное шрамами, было серым, а в единственном глазу стояла такая мука, что Ширин невольно ахнула.
Он не вошел. Он просто стоял и смотрел на Фархада. Казалось, он вел невидимую, страшную битву с самим собой. Его губы шевелились, но не издавали ни звука. Гордость, вековая гордость воина, аристократа, прямого потомка одного из сподвижников Чингисхана, не давала ему произнести те слова, ради которых он пришел. Он смотрел на Фархада, и в его взгляде была вся гамма чувств: ненависть, презрение, отвращение и, на самом дне, — последняя, отчаянная, унизительная мольба.
Наконец, он заставил себя говорить. Его голос был хриплым, как скрежет камня о камень.
— Колдун... знахарь... — он выплюнул эти слова, как проклятия. — Мне... все равно, кто ты.
Он замолчал, с трудом переводя дыхание.
— Они говорят... ты творишь чудеса. Мой мальчик... мой Темур-Малик... он умирает.
Фархад и Ширин молча смотрели на этого сломленного гиганта.
Он сделал шаг вперед, в шатер, и, к их изумлению, его огромное тело грузно опустилось на одно колено. Он, Шейх Hyp ад-Дин, которого боялся весь двор, перед которым заискивали принцы, стоял на коленях перед «безродным колдуном».
— Спаси его, — произнес он, и это был уже не рык, а стон, полный невыносимой боли. — Спаси его, и я, Шейх Hyp ад-Дин из рода Барлас, до конца своих дней буду твоим рабом. Я отдам тебе все — мое богатство, мой меч, мою честь. Только верни мне его.
Он склонил свою седую, гордую голову. Фархад смотрел на него. В этот миг он не чувствовал ни триумфа, ни злорадства. Он видел не своего врага. Он видел лишь отца, теряющего своего сына. И что-то в его душе, что-то человеческое, что он так долго пытался подавить в себе, отозвалось на эту боль.

Фархад смотрел на этого сломленного гиганта, на своего главного врага при дворе, который стоял перед ним на коленях. Первая его мысль, мысль человека, была — сострадание. Он видел не военачальника, а просто отца, раздавленного горем.
Но тут же, как удар холодного кнута, включился разум агента. И он увидел другое. Он увидел возможность.
«Он сломлен, — пронеслась в его голове мысль, холодная и острая, как его стилет. — Он унижен. Если я спасу его племянника, его ненависть ко мне никуда не денется. Но поверх нее ляжет слой унизительного, вечного долга. Он больше никогда не посмеет бросить мне открытый вызов. Я не просто спасу жизнь одному юноше. Я обезглавлю всю консервативную фракцию одним ударом».
Это был его шанс. Шанс не просто исцелить больного, а сломать хребет всей оппозиции, превратив их лидера в своего пожизненного, молчаливого должника. И соблазн был слишком велик.
В его сознании пронеслась сухая аналитическая сводка из его базы данных: «Пневмония. Бактериальная инфекция. Уровень угрозы для медицины XV века: критический. Уровень угрозы для медицины XXII века: нулевой». Для него это была не битва со смертью. Это была простая санитарная процедура. Одна инъекция широкополосного антибиотика, и через сутки юноша будет на ногах. Риск — минимальный. Выгода — огромная.
Он был так уверен в своем знании, в своем абсолютном технологическом превосходстве, что на мгновение забыл главное правило, которому его учили в Академии Времени: «Никогда не недооценивай хаос примитивной среды. Любая песчинка может сломать самый совершенный механизм». Это была его роковая ошибка.
— Я помогу, — сказал он, и его голос прозвучал ровно и спокойно, скрывая внутренний триумф. — Встань, эмир. Негоже воину стоять на коленях.
Шейх Hyp ад-Дин медленно поднялся. Фархад повернулся, чтобы взять свой медицинский набор, и встретился взглядом с Ширин. Она стояла рядом, и в ее глазах он увидел не радость, а тревогу. Она, с ее женским чутьем, почувствовала эту холодную нотку триумфа в его голосе.
— Будь осторожен, Фархад, — прошептала она, когда он проходил мимо нее. — Ненависть старого волка не лечится так же легко, как болезнь. Его гордость, которую ты сейчас растоптал, может оказаться страшнее любого яда. Он лишь едва заметно кивнул, отмахнувшись от ее предостережения. Он был абсолютно уверен в себе.
Он шел не лечить. Он шел побеждать.
Шатер Темур-Малика был полон людей. Увидев Фархада, лекари расступились перед ним, как простые смертные расступаются перед ангелом смерти или спасения.
Фархад подошел к больному. Его диагноз подтвердился — тяжелая форма пневмонии. — Его тело горит, а легкие полны воды, — со скорбным видом произнес Джалалуддин, выступая вперед. В его голосе звучало смирение и признание собственного поражения. — Вся моя наука здесь бессильна, о великий целитель. Он посмотрел на Фархада с показным, раболепным смирением. — Я осмелюсь предположить... возможно, твое чудесное, небесное лекарство, смешавшись с моим простым, земным отваром, даст нужную силу? Мои травы подготовят тело, как вспаханная земля, чтобы твое чудо могло бросить в него семя исцеления.
Это была гениальная, дьявольская ловушка. И Фархад, в отличие от всех остальных в шатре, видел ее во всей ее полноте. «Он не предлагает помощь, — подумал Фархад. — Он бросает мне вызов».
Он понимал, что Джалалуддин, такой же агент, как и он, не мог не знать, что смешивать две неизвестные медицинские технологии — это безумие. Это был публичный ход. Если Фархад откажется, Джалалуддин и его сторонники тут же заявят: «Смотрите, его колдовство настолько темное, что боится даже соприкосновения с благословенными травами!». Его отказ будет выглядеть как высокомерие и неуверенность.
Фархад, не подавая вида, на мгновение склонился над чашей с отваром, которую держал Джалалуддин, якобы чтобы вдохнуть аромат трав. В этот миг сенсоры на его запястье провели экспресс-анализ. Результат, появившийся в его сознании, был тревожным, но не смертельным: «Обнаружен сложный органический катализатор. Нетоксичен. Вероятное действие: временное ингибирование репликации нанитов. Цель: не убийство, а срыв исцеления, дискредитация».
Он, в своем высокомерии, попался. Он решил, что разгадал уловку. «Так вот в чем твой план, старик, — подумал он. — Ты хочешь не убить, а лишь помешать. Замедлить исцеление, чтобы потом сказать, что мое чудо не так уж и сильно. Ты хочешь устроить спектакль. Хорошо. Я подыграю тебе. Мои наниты достаточно сильны, чтобы преодолеть твой примитивный катализатор. Я исцелю юношу, а потом, на совете у Тамерлана, я расскажу о твоей „ошибке“ и уничтожу тебя окончательно».
Он не стал тратить время на дальнейший анализ. Что мог сделать этот диверсант со своей устаревшей технологией против мощи его науки? — Хорошая мысль, — кивнул он Джалалуддину. — Соединим силу земли и силу знания.
На глазах у всех он достал свой маленький флакончик. Он добавил одну-единственную, серебристую каплю своего «эликсира» прямо в чашу, которую ему с поклоном протянул Джалалуддин.
Он сам, своими руками, смешал лекарство и яд. Он думал, что ведет тонкую игру, но он не знал, что его враг просчитал не только его действия, но и его гордыню.
Фархад осторожно приподнял голову Темур-Малика. Юноша был без сознания, его губы были сухими и горячими. Фархад влил ему в рот целительную, как он думал, смесь. Шейх Hyp ад-Дин, Джалалуддин и остальные лекари, затаив дыхание, подались вперед, ожидая чуда.
И чудо произошло. Но страшное, черное чудо.
Сначала, казалось, все шло хорошо. Дыхание юноши стало глубже, ровнее. Лихорадочный румянец на его щеках начал спадать. — Смотрите! — с надеждой прошептал один из лекарей. — Жар уходит! Шейх Hyp ад-Дин, не веря своему счастью, подался еще ближе, его губы дрожали в беззвучной благодарной молитве.
А затем Темур-Малик широко открыл глаза. Но в них была не жизнь, а нечеловеческий, предсмертный ужас. Его тело вдруг выгнулось дугой с такой силой, что под ним затрещало деревянное ложе. Мышцы на его шее и руках вздулись, превратившись в каменные канаты. Он издал страшный, булькающий хрип, и из его рта, смешиваясь с кровью, пошла черная пена. Его лицо, еще минуту назад бывшее просто бледным, на глазах начало синеть, наливаясь трупной синевой.
— Что... что ты сделал?! — закричал Шейх Hyp ад-Дин, отшатнувшись.
Фархад в ужасе смотрел на умирающего. Его разум отказывался верить. Его скрижаль, которую он тайно активировал, кричала ему красными сигналами тревоги: «Критическая ошибка! Неопознанный катализатор! Цитотоксический шок! Каскадный отказ систем!».
«Ошибка... — стучало у него в висках. — Как?! Мой анализ показал лишь ингибитор! Он не должен был вызвать такую реакцию! Он... он создал катализатор, который не просто замедлил моих нанитов, а обратил их самих в яд! Его наука... она не примитивна. Она просто... другая. Он знал, как работает моя технология, и создал идеальное противоядие, идеальное оружие против нее. Он переиграл меня».
Через минуту, которая показалась вечностью, все было кончено. Тело Темур-Малика в последний раз содрогнулось и обмякло.
В шатре повисла мертвая, густая тишина, нарушаемая лишь одним звуком — тихим, воющим, похожим на скулеж раненого зверя, плачем Шейха Hyp ад-Дина. Он опустился на колени у тела племянника, качая его, как младенца. Джалалуддин, стоя позади, картинно закрыл лицо руками, изображая ужас. Но в его душе царил холодный, математический триумф.
Старый Шейх медленно поднял голову. Его плач прекратился. Он смотрел не на тело племянника. Он смотрел на Фархада. И в его единственном глазу больше не было ни мольбы, ни надежды, ни горя. Лишь бездонная, ледяная, обещающая страшную месть ненависть.
Фархад, впервые с момента своего прибытия в это время, потерпел полное, сокрушительное, публичное поражение. Он пришел спасти. Но вместо этого стал убийцей. И он понял, что рана, нанесенная ему сегодня, была куда страшнее той боли, что разрывала его тело на атомы во время прыжка сквозь время. Та боль была пыткой для плоти. Эта — была пыткой для его души и его миссии.



ГЛАВА 8. ПОСЛЕДСТВИЯ



Смерть Темур-Малика стала искрой, которая подожгла пороховую бочку. Весть о ней, приправленная ужасающими подробностями, разлетелась по лагерю за считанные минуты.
В главном шатре Тамерлана шел военный совет, но никто не говорил о войне. Воздух был наэлектризован. Эмиры, сбившись в кучки, перешептывались, бросая косые, полные страха и злорадства взгляды на Фархада. Он стоял один, в стороне, бледный, но несломленный, и молчал.
Внезапно полог шатра был разорван, и внутрь, отшвырнув стражу, ворвался Шейх Hyp ад-Дин. Он был не похож на себя. Его доспехи были расстегнуты, седая борода спутана, а единственный глаз горел безумным огнем. Он был не великим полководцем. Он был раненым, обезумевшим от горя зверем. В руках он тащил окровавленную простыню.
Он дошел до самого трона и с силой бросил эту страшную ношу к ногам Тамерлана. — Вот плоды твоего доверия, Повелитель! — взревел он, и его голос сорвался на крик. Он развернулся и ткнул дрожащим пальцем в Фархада. — Вот работа твоего «чудотворца»! Ты привел в наш дом змею, а она ужалила самого чистого из нас!
Он сделал шаг к Фархаду. — Этот колдун, этот пришелец, убил моего наследника! Моего мальчика! Он обещал исцеление, а принес черную смерть! Его магия вышла из-под контроля!
Он повернулся к эмирам. — Вы видели его тело?! Оно черно, как уголь! Его кости сломаны! Разве так лечат лекари?! Нет! Так убивают демоны!
— Кровь за кровь! — закричал один из его сторонников. — Смерть колдуну! — подхватил другой. В шатре поднялся гневный, ревущий гул. Эмиры «старой гвардии», ненавидевшие и боявшиеся Фархада, почувствовали свою силу. Они начали сжимать кольцо.
Фархад был один против всех. Он стоял, прямой и неподвижный, как скала в ревущем море. Он не мог рассказать им правду о диверсии Джалалуддина, о нанитах и катализаторах — это прозвучало бы как лепет безумца и лишь укрепило бы их веру в его колдовство. Он мог лишь молчать.
«Спокойно, — приказывал он себе, в то время как его сердце колотилось от ярости и бессилия. — Это — спектакль. Идеально разыгранный спектакль. Джалалуддин ждет, что я начну оправдываться, нести чушь про „несовместимость лекарств“. И это станет моим концом. Единственный, кто может остановить эту толпу — это он». И Фархад смотрел не на разъяренных эмиров. Он смотрел на Тамерлана.
— Я требую суда! — ревел Шейх Hyp ад-Дин. — Я требую его крови!

Новость о трагедии и об обвинении, брошенном Шейхом, разлетелась по лагерю мгновенно, быстрее лесного пожара. И тут же, словно из-под земли, появились те, кто умело раздувал это пламя. Люди Джалалуддина.
Вечером, у солдатских костров, где еще вчера пели песни о непобедимом Эмире Знаний, теперь говорили шепотом. Джахан из отряда «Соколов», пришедший к своим старым товарищам, чтобы разделить с ними ужин, почувствовал, как воздух вокруг него стал холодным.
— Черный день, — говорил старый, седобородый аксакал, ветеран десятка походов, который тайно получал серебро от Джалалуддина. — Великий Шейх потерял своего наследника. А мы все... мы все в опасности. — Как это? — спросил молодой воин. — А так, — вздохнул аксакал. — Колдун ошибся. Его темная магия, которой он так хвастался, вышла из-под повиновения. Сегодня она убила одного. А кто знает, на кого она обрушится завтра? Мы ходим рядом с джинном, которого выпустили из кувшина.
Джахан хотел возразить, сказать, что их Мастер — не колдун, но он промолчал, встретившись с испуганными, недоверчивыми взглядами.
— А может, он и не ошибся, — вкрадчиво добавил другой человек, купец из обоза, также человек Джалалуддина. Он говорил тихо, словно делясь страшной тайной. — Вы разве не заметили? Кто был самым любимым молодым воином в армии после царевичей? Темур-Малик. Кого слушали ветераны? Темур-Малика. А теперь он мертв. А путь к трону для любимца нашего «провидца», юного звездочета Улугбека, стал чуть-чуть... чище. Я ничего не утверждаю. Но это — очень удачное совпадение.
Две версии. Одна — для тех, кто верит в магию. Другая — для тех, кто верит в интриги. Обе были смертельным ядом для репутации Фархада.
Этот яд действовал. Фархад, выйдя из шатра Тамерлана после тяжелого разговора, почувствовал это физически. Когда он шел по лагерю, воины, еще вчера смотревшие на него с благоговением, теперь молча отводили глаза. Некоторые, самые суеверные, украдкой делали знаки, отгоняющие зло. Шумные кружки у костров замолкали, когда он проходил мимо. Он шел сквозь стену молчания и страха. Он, спасающий эту армию, стал для нее прокаженным.
Он был полностью изолирован. И он, анализируя эти слухи, понимал, насколько гениально действует его враг. Джалалуддин не просто обвинял. Он дал людям выбор, во что верить — в ошибку колдуна или в умысел интригана. И то, и другое было для Фархада смертным приговором.
Тамерлан, видя, что армия, расколотая горем и суеверным ужасом, на грани мятежа, был вынужден действовать. Он не отдал Фархада на суд, но приказал ему оставаться в своем шатре и не покидать его до особого распоряжения. Это был почетный арест.
Фархад был выведен из игры. Его враги торжествовали. Джалалуддин и Шейх Hyp ад-Дин ждали лишь дня, когда император, под давлением войска, отдаст приказ о казни «колдуна».
И в этот момент, когда казалось, что партия проиграна, свой ход сделала Ширин.
Она знала, что не сможет убедить воинов, ослепленных горем и страхом. Их сердца были глухи к логике. Поэтому она решила действовать через тех, кто управляет сердцами воинов — через их матерей и жен.
Облачившись в простые траурные одежды, без драгоценностей, она, в сопровождении лишь одной верной служанки, пошла не к Шейху, а в его гарем, в женскую половину лагеря, чтобы выразить соболезнования.
Ее встретили ледяным молчанием. В большом шатре, устланном коврами, сидели женщины рода Барлас — жены, сестры и тетки Шейха. Во главе их, прямая, как стрела, сидела его старшая сестра, почтенная Ойша-бегим, мудрая и властная женщина, управлявшая всем их огромным родом. Ее глаза были сухими, но красными от слез, и она смотрела на Ширин с откровенной, холодной ненавистью.
Ширин, не говоря ни слова, подошла и молча опустилась на колени перед старой женщиной. И заплакала. Ее слезы были искренними. Она плакала не о политике, не о своем возлюбленном. Она плакала о юноше, чья жизнь так страшно оборвалась.
Она сидела с ними несколько часов. Она не защищала Фархада. Она не спорила. Она слушала. Она слушала их рассказы о том, каким смелым и добрым был Темур-Малик, и поддакивала, и снова плакала вместе с ними. Она делила с ними их горе, и лед в их сердцах начал понемногу таять.
Лишь когда солнце начало клониться к закату, она, как бы в порыве бессильного отчаяния, обратилась к Ойше-бегим. — Сердце мое разрывается, матушка. Не только от горя по вашему мальчику, но и от вины, что гложет моего Фархада.
— Вины? — холодно переспросила старуха. — Хорошо, что он ее чувствует. — Он не спит, не ест, — продолжала Ширин, и в ее голосе звенела неподдельная боль. — Он винит во всем себя. Он твердит, что его наука оказалась бессильна. Он говорит, что не учел… что юноша перед этим три дня принимал отвар старого Джалалуддина.
При упоминании Джалалуддина женщины переглянулись. — Фархад говорит, — Ширин понизила голос до заговорщицкого шепота, — что отвар этот, видимо, был слишком силен для ослабленного тела, и новое лекарство лишь усугубило вред… Он твердит, что Джалалуддин, при всем его опыте, совершил врачебную ошибку, а он, Фархад, в своей гордыне, не смог ее вовремя распознать. Он корит себя не за колдовство, а за то, что слишком поздно понял, что старый табиб уже почти погубил юношу.
Это была искусная, тонкая интрига. Она не обвиняла Джалалуддина в злом умысле. Она лишь сеяла сомнение в его компетентности. Она переводила стрелки с ужасающего, сверхъестественного колдовства, в которое так легко поверить, на простую, понятную и куда более правдоподобную человеческую ошибку.
Она видела, как изменились лица женщин. В их глазах вместо ненависти к Фархаду появилось зерно сомнения, направленное на Джалалуддина. Ведь это он, их старый, доверенный лекарь, не смог спасти мальчика. А Фархад был лишь последней, отчаянной надеждой.
Ширин поднялась, поклонилась и ушла. Она не знала, сработает ли ее план. Но она сделала свой ход. Она бросила в стоячую воду отчаяния маленький камень. И теперь оставалось лишь ждать, какие круги пойдут от него по всему лагерю.
И это семя, брошенное Ширин, дало всходы.
В тот же вечер, в траурном шатре Шейха Hyp ад-Дина, где собрались женщины его рода, начался шепот.
— А ведь дева говорит правду, — сказала Ойша-бегим, старшая сестра Шейха, обращаясь к остальным. — Старый табиб три дня ходил вокруг нашего мальчика, поил его своими отварами, а ему становилось только хуже. Он сам признал свое бессилие.
— Он лекарь Повелителя! — возразила жена одного из эмиров. — Его знания велики!
— Знания, которые не спасли нашего львенка, — отрезала Ойша-бегим. — А этот пришелец, Фархад, по крайней мере, попытался. Он взял на себя ответственность, которую сбросил с себя Джалалуддин. Возможно, горе нашего брата ослепило его, и он ищет вину не там, где она есть на самом деле.
Ночью, в своих шатрах, женщины говорили со своими мужьями. И эмиры «старой гвардии», которые еще днем готовы были разорвать Фархада на части, впервые услышали сомнение в голосах своих жен. Вера в виновность «колдуна», такая простая и ясная, начала подтачиваться.
Джалалуддин, узнав об этом от своей шпионки Зайнаб, был в ярости. Он сидел в своей убогой палатке, и его лицо в свете сальной свечи было искажено злобой. «Девчонка! — думал он, сжимая кулаки. — Простая, невежественная девчонка! Я выстроил идеальную логическую ловушку, я просчитал реакцию воинов, я предвидел ход императора! А она... она просто пришла и заплакала! И вся моя безупречная стратегия рушится под тяжестью бабьих слез и сплетен!»
Он понял, что столкнулся с новым, непредвиденным противником. Не с воином, которого можно убить. Не с ученым, которого можно переспорить. А с умной, хитрой и преданной женщиной, которая играет по своим, иррациональным, непонятным ему правилам. Он понял, что недооценил ее. И что в своей следующей атаке он должен будет учесть и эту фигуру на доске.
А в своей золотой клетке, в Северной башне, Фархад получил тайную записку от одного из своих «Глаз», переданную через верного гвардейца. Он прочитал о том, что сделала Ширин. И он, человек, который привык все просчитывать, был ошеломлен. Он, со всем своим знанием будущего, со своей совершенной логикой, был загнан в угол. А она, используя лишь сострадание, мудрость и идеальное понимание психологии своего народа, нашла единственно верный контрудар. Она не пыталась доказать его невиновность. Она просто заставила всех усомниться в виновности другого.
Он смотрел в окно на далекие огни лагеря, и на его губах впервые за эти страшные дни появилась слабая улыбка. Он понял, что он больше не один в своей войне. Рядом с ним был не просто объект любви, который нужно защищать. Рядом с ним был верный и опасный союзник. Настоящая королева.
Битва за репутацию, за доверие императора и армии, была проиграна. Но благодаря Ширин, война еще не была окончена. Она лишь перешла в новую, более сложную, подковерную фазу.


ГЛАВА 9. ГАМБИТ ИМПЕРАТОРА



После смерти Темур-Малика холод, сковавший степь, проник в самые сердца воинов. Лагерь Тамерлана раскололся. Это был уже не тихий ропот, а открытая, почти нескрываемая вражда, которая расколола армию надвое.
Фракция «старой гвардии» во главе с почерневшим от горя Шейхом Hyp ад-Дином превратила свой лагерь в гнездо скорби и ярости. Вечерами у их костров больше не звучали песни. Там, в кругу суровых, бородатых эмиров, звучали речи, полные ненависти и призывов к мести.
— Он убийца! — рычал Шейх, и его единственный глаз горел багровым огнем. — Этот пришелец, этот колдун, принес в наш дом смерть! Он отравил моего львенка своей черной магией!
— Император ослеп! — вторил ему другой эмир. — Он променял верных псов на ручную змею! Если он не вершит правосудие, то, может, пришло время нам самим напомнить ему о законах предков? Эти слова были опасны. Они пахли мятежом.
На другом конце лагеря сторонники Фархада — его будущие «Соколы», молодые офицеры, видевшие его мудрость, — сжимали кулаки. Они собирались в своих палатках, и их разговоры были полны отчаяния и бессилия.
— Они лгут! — с горечью говорил юный Джахан своим товарищам. — Мастер пытался спасти его! Все видели!
— Попробуй доказать это тому, кто ослеп от горя, — отвечал ему старый ветеран. — Они не хотят слышать правду. Они хотят крови. Нашей крови.
Факт был налицо, и он был страшен: Фархад дал лекарство, и Темур-Малик умер в страшных муках. Против этого простого, ужасающего факта были бессильны любые доводы.
Армия была парализована. Утренние учения прекратились. Воины из разных фракций больше не делили за одним столом еду, а проходили мимо друг друга с ненавистью во взглядах. Великий поход на Китай, о котором все так мечтали, был забыт. Вся энергия, вся страсть уходила на эту внутреннюю, пожирающую армию изнутри, грызню. Тамерлан еще не потерял свою империю в битвах. Он рисковал потерять ее здесь, в заснеженном Отраре, в войне своих собственных генералов.
Джалалуддин, видя, что плод созрел, и лагерь отравлен слухами, решил нанести финальный, сокрушительный удар. Он, заручившись поддержкой главного муллы Нур-ад-Дина, потребовал официальной аудиенции у Тамерлана.
Это был уже не совет. Это был суд.
Они вошли в главный шатер. Тамерлан сидел на троне, его лицо было непроницаемо. Рядом, в тени, стоял Шейх Hyp ад-Дин, чье молчаливое, полное горя присутствие было тяжелее любых слов.
Джалалуддин, изображая на лице глубокую скорбь, начал первым. — О Повелитель Мира, — произнес он, и его голос дрожал от фальшивого смирения. — Мое сердце разрывается от того, что я должен сказать. Как табиб, я клялся не вредить. Но как верный мусульманин, я не могу молчать, видя, как в наш стан проникает тьма.
Он сделал шаг назад и уступил место главному мулле. Нур-ад-Дин, высокий, худой старик с горящими фанатизмом глазами, выступил вперед. Он говорил не как проситель. Он говорил как пророк.
— Император! — прогремел его голос. — Мы пришли говорить не о медицине, а о спасении твоей бессмертной души! Ты приблизил к себе человека, чья сила — не от Всевышнего! Его так называемое «исцеление» Повелителя было не даром Аллаха, а сделкой с Иблисом!
Он воздел руки к небу. — И Всевышний явил нам страшный знак! Он покарал невинного, чистого юношу Темур-Малика, чтобы открыть нам глаза! Чтобы показать, что мы приняли в свой стан слугу тьмы! Кровь этого мальчика — это предупреждение всем нам!
Он посмотрел прямо на Тамерлана. — От имени всего духовенства, от имени всех правоверных воинов, мы требуем суда по законам шариата! Мы обвиняем Фархада в чернокнижии и ереси! Мы требуем испытания огнем и молитвой, чтобы отделить божественное чудо от дьявольского обмана!
Это было самое страшное обвинение. Оно било не по репутации Фархада. Оно било по благочестию самого Тамерлана, который его приблизил. Если Фархад — колдун, то император, который ему покровительствует, — либо глупец, либо, что еще хуже, — пособник тьмы.
Тамерлан молча слушал. Его пальцы медленно сжимались в кулак на подлокотнике трона. Он видел все. Он видел хитрый расчет в смиренных глазах Джалалуддина. Он видел слепой фанатизм муллы. Он видел, как горе Шейха Hyp ад-Дина превратили в политическое оружие. Они загнали его в угол. И теперь он должен был сделать свой ход.
Тамерлан собрал Великий Диван. В его огромном военном шатре, где решались судьбы царств, стояла звенящая, полная ненависти тишина. Это был не совет. Это был трибунал.
С одной стороны, на коврах, сидели разъяренный, почерневший от горя Шейх Hyp ад-Дин и его сторонники, эмиры «старой гвардии». Рядом с ними, придавая их гневу божественную легитимность, — главный мулла и духовенство. С другой — бледный, но несломленный Фархад. За его спиной, нарушая все придворные обычаи, стояла Ширин, и ее рука лежала на его плече, как безмолвное обещание поддержки.
Император выслушал всех. Он выслушал яростные, полные боли обвинения Шейха Hyp ад-Дин. Он выслушал витиеватые, полные цитат из Корана, речи муллы о недопустимости колдовства. Он молчал, и его лицо было непроницаемо.
«Они загнали меня в угол, — думал он, и его мозг работал с холодной яростью. — Эти старые волки и хитрые богословы. Они используют горе одного, чтобы бросить вызов моей власти». Он был в ловушке. Казнить Фархада — означало лишиться своего главного оружия, своего ключа к Китаю, и признать, что он, Тамерлан, был одурачен колдуном. Оправдать его — означало пойти против армии и духовенства, рискуя поднять мятеж в самый канун великой войны.
И тогда он, гений войны и интриги, сделал свой собственный, непредсказуемый ход.
Он медленно поднялся. — Вы хотите суда? — произнес он, и его тихий голос заставил всех в шатре замолчать. — Будет вам суд. Вы хотите знамения от Всевышнего? Будет вам знамение.
Он обвел всех своим ледяным взглядом. — Вы говорите, что сила Фархада — от Шайтана. Он говорит, что его знание — от Всевышнего. Словами этот спор не решить. Его решат дела. Но судить его будут не муллы, толкующие старые книги. Судить его будет война. Ибо война — это и есть главный суд Аллаха, где он отделяет сильных от слабых, а верных — от неверных!
Он повернулся к Фархаду. — Я объявляю не суд, а испытание. Если твое знание — от тьмы, оно служит лишь разрушению. Но если оно — от света, оно должно служить воинам Аллаха и моей империи! В древних книгах говорится об оружии румов — об огне, что горит на воде. Наши враги в Китае сильны своим флотом. Если твое знание — истинно, если оно — дар, то сотвори для моей армии это оружие. Сотвори для нас божественный огонь, который сокрушит врагов веры!
В шатре ахнули. Это было немыслимо. — Я даю тебе семь дней, — закончил Тамерлан, и его голос был подобен удару молота. — Если ты преуспеешь — значит, сам Аллах говорит твоими устами, и все твои обвинители будут молить у тебя прощения у твоих ног. Если же ты потерпишь неудачу — значит, ты лжец и еретик. И я сам, вот этой самой рукой, — Тамерлан, потрясая, показал свою здоровую длань, — отдам тебя в руки палача.
Он сделал свой ход. Он не принял ничью сторону. Он перевел спор из плоскости веры в плоскость пользы для империи. А в этом вопросе судьей был только он один.
Когда слова императора прозвучали в оглушительной тишине шатра, Джалалуддин едва сдержал торжествующую улыбку. Он опустил голову, скрывая лицо, но в его душе пел хор триумфа. «Гениально! — думал он. — Старый тиран, сам того не зная, придумал для него идеальную ловушку. Невозможно! Невозможно в этих условиях, с этими примитивными материалами, воссоздать такую сложную технологию. Он провалится. И его казнят как лжеца. А если... если каким-то чудом он преуспеет, то он вручит этому дикому народу оружие массового поражения. Он сам ускорит их путь к саморазрушению. В любом случае — я выигрываю».
Шейх Hyp ад-Дин тоже был вынужден согласиться. Он был уверен, что это — суд самого Всевышнего. — Мы посмотрим, чьи молитвы услышит Аллах, — прорычал он, глядя на Фархада с ненавистью. — Молитвы правоверных или бормотание колдуна.
Фархад, бледный, но прямой, стоял в центре этого круга ненависти. Он видел перед собой не один, а два эшафота. С одной стороны — реальная плаха палача, если он потерпит неудачу. С другой — моральная, если преуспеет. Он, который ужасался эффективности своих же стратегий, теперь был вынужден создавать самое страшное и бесчеловечное оружие, чтобы спасти свою жизнь. Это была чудовищная ирония судьбы.
Его взгляд метнулся к Ширин. Он увидел ее лицо — белое от ужаса. Она смотрела на него, и в ее глазах была не только паника, но и безмолвная, отчаянная мольба и вера. Она не знала, сможет ли он. Но она верила в него.
И этот взгляд решил все.
Он шагнул вперед и опустился на одно колено перед Тамерланом. — Воля твоя будет исполнена, Повелитель.
Он принял вызов. Он, который пришел исцелять и строить, теперь должен был создавать пламя, пожирающее все живое. Он, который хотел спасти этот мир от его жестокости, должен был сделать его еще более жестоким.
Он принял вызов. Последняя ставка в этой игре была сделана. И она будет огненной.


ГЛАВА 10. АЛХИМИК ВОЙНЫ



На рассвете следующего дня на берегу Сырдарьи, на пустом, продуваемом всеми ветрами месте, вырос новый шатер. Он был огромен, черен и лишен всяких украшений. Вокруг него, на расстоянии полета стрелы, гвардейцы-хешиги Тамерлана вбили в мерзлую землю колья и натянули красные веревки. Никто, под страхом смерти, не мог пересечь эту черту.
Это была новая лаборатория Фархада. И одновременно — его камера смертника. Весь день к шатру тянулись арбы. Солдаты, с опаской и отвращением, выгружали странные, пугающие грузы: тяжелые, запечатанные сургучом бочки, от которых пахло густой, незнакомой вонью — это была сырая нефть из Баку; мешки с ярко-желтой, пахнущей серой, пылью; комья липкой сосновой смолы; белая, похожая на соль, селитра.
Весь лагерь, затаив дыхание, следил за этим местом. Солдаты, забыв о тренировках, собирались кучками на безопасном расстоянии и заключали пари. — Десять серебряных таньга на то, что он — обманщик! — кричал один из ветеранов. — Он просто взорвет этот шатер вместе с собой и своими вонючими порошками! — Двадцать на то, что он заставит саму реку гореть! — отвечал ему молодой Джахан, и в его голосе звенела непоколебимая вера. — Я видел, на что способен Мастер.
Это было главное зрелище в их скучной лагерной жизни. Битва между чудом и смертью.
Фархад вошел в шатер, и полог за ним закрылся. Он огляделся. Внутри было пусто и холодно. На земляном полу стояли лишь примитивные жаровни, медные котлы и глиняные сосуды. Он, привыкший к стерильным лабораториям своего времени, к тихой работе синтезаторов, должен был творить чудо с помощью грязи, огня и средневековых инструментов. «В моей лаборатории это заняло бы час, — с горькой иронией подумал он. — Здесь... у меня есть семь дней и молитва».
Он был один. Но он знал, что за каждым его движением следят сотни глаз. И самые опасные из них только что вошли в шатер. — Я здесь, чтобы засвидетельствовать чистоту твоего эксперимента, целитель, — произнес Джалалуддин, и его голос был полон ядовитой вежливости. Тамерлан, в своей ядовитой иронии, назначил его «наблюдателем». — Я рад компании, табиб, — спокойно ответил Фархад, не оборачиваясь. — Возможно, ты научишься чему-то новому.
Джалалуддин усмехнулся про себя. «Посмотрим, чему ты научишь меня, Аномалия, — подумал он. — Посмотрим, как ты будешь творить свои чудеса без своих невидимых инструментов. На этот раз нет никакой магии. Есть лишь законы природы. И они — на моей стороне».
Фархад повернулся к своему врагу. Их взгляды встретились. Дуэль, начавшаяся в покоях умирающего императора, перешла в новую, последнюю фазу. Полем битвы стал этот холодный шатер. А оружием — огонь, химия и знание.
Дни и ночи слились для Фархада в один бесконечный, изматывающий ритуал. Шатер наполнился едкими запахами кипящей смолы и серы. Внутри было жарко, как в аду, от огня жаровен. Фархад, с лицом, почерневшим от копоти, двигался между котлами и перегонными кубами, которые он построил из глины и медных трубок. Он был похож на древнего алхимика, пытающегося разгадать тайну мироздания.
И за каждым его движением, как тень, следовал Джалалуддин. Играя роль смиренного помощника, он не отходил от Фархада ни на шаг, и его помощь была ядовитой.
— О великий целитель, — говорил он с елейной улыбкой на третий день, — позволь мне принести тебе селитры. Эта, из моих личных запасов, куда чище той, что хранится у артиллеристов. Она придаст твоему огню истинную ярость.
Он протягивал Фархаду мешочек. Фархад брал его, зачерпывал щепотку порошка и, как бы размышляя, бросал в огонь жаровни. Он видел, как пламя на мгновение окрашивается в нечистый, зеленый цвет. Соли меди. Джалалуддин пытался саботировать реакцию. — Твоя селитра слишком сильна, почтенный, — спокойно говорил Фархад, возвращая мешочек. — Духи огня сердятся на нее. Мы используем обычную.
На четвертый день, когда Фархад очищал нефть, медленно перегоняя ее, Джалалуддин «случайно» споткнулся и пролил в котел немного воды. — Ох, горе мне, старому неуклюжему ослу! — воскликнул он. — Я все испортил! — Ничего страшного, — отвечал Фархад, тут же прекращая нагрев. — Дух черного масла сегодня не в настроении. Он плачет. Мы дадим ему отдохнуть. «Он знает, — с ненавистью думал Джалалуддин. — Он не мог этого увидеть! Но он знает! Он почувствовал изменение температуры кипения!»
Это была безмолвная, смертельная игра. Джалалуддин пытался испортить смесь. А Фархад, используя свои фундаментальные знания химии, разгадывал его уловки и нейтрализовывал их, маскируя свои научные проверки под мистические «ритуалы». Он противостоял диверсиям XXII века с помощью суеверий XV-го, и это сводило Джалалуддина с ума. Он не мог понять, кто перед ним — гениальный ученый, притворяющийся колдуном, или настоящий колдун, притворяющийся ученым.
«Он играет со мной, — думал Фархад, смешивая очередную порцию смолы. — Он проверяет меня. Он хочет понять пределы моих знаний. Каждая его „ошибка“ — это вопрос. А каждый мой „ритуал“ — это ответ».
К шестому дню Джалалуддин прекратил свои попытки. Он понял, что это бесполезно. Он просто сидел в углу шатра и молча, с бессильной яростью, наблюдал, как Фархад смешивает последние компоненты. Он проиграл эту дуэль. Теперь ему оставалось лишь надеяться, что Фархад, даже обладая знанием, просто не успеет создать достаточное количество смеси за оставшееся время.
Ночи были самыми тяжелыми. Днем, в пылу работы, Фархад был машиной, аналитиком. Но по ночам, когда огонь в жаровнях ослабевал, а лагерь затихал, на него наваливалась усталость и сомнения. Он сидел на полу своего шатра-лаборатории, измазанный сажей и едкими химикатами, и смотрел на ряды глиняных горшков с пробными смесями.
«Не то, — стучало у него в висках. — Слишком много примесей в селитре. Нефть слишком тяжелая, фракции разделяются плохо. Температура горения нестабильна». Его разум ученого, привыкший к идеальной точности, к стерильным лабораториям, бунтовал против этих грубых, «грязных» компонентов. Он боялся, что у него не получится. Что он не сможет в этих примитивных условиях воссоздать точное пламя. Что его гений, его главное оружие, окажется бессильным.
На четвертую ночь, когда он, полностью опустошенный, сидел, уронив голову на руки, полог шатра тихо откинулся. Стража, выставленная Тамерланом, не остановила ее. — Гвардейцы Повелителя охраняют Эмира Знаний от врагов, а не от его невесты, — услышал он тихий, но твердый голос.
В шатер, миновав стражу, вошла Ширин. В руках у нее был кувшин с горячим молоком и сверток с лепешками и сыром. — Сокол не может летать, если у него не будет сил, — сказала она, ставя еду перед ним.
Он поднял на нее усталые, красные от дыма глаза. Она, не говоря ни слова, взяла чистую тряпицу, смочила ее в воде и осторожно, нежно стерла с его щеки черное пятно сажи. Этот простой, человеческий жест пробил его броню.
Она не спрашивала его о его работе. Она просто сидела рядом, пока он, впервые за много часов, ел. И она говорила. Она рассказывала ему о новостях в лагере, о своем отце, о том, как одна из ее служанок, пытаясь поймать сбежавшего попугая, смешно упала в грязь, вызвав хохот всей женской половины. Она говорила о простых, живых, человеческих вещах.
И этот тихий, спокойный голос, ее присутствие, были для него лучшим лекарством. Шум формул и страх провала в его голове постепенно стихли, сменившись ее голосом. Она напоминала ему, ради чего он борется. Не ради своей жизни. А ради того, чтобы в мире оставалось место для таких тихих, мирных вечеров, для таких простых, глупых историй о попугаях.
Когда он доел, она поднялась, чтобы уйти. У самого выхода она обернулась. — Я была сегодня в шатре моего отца, — сказала она, и ее голос стал серьезным, но в нем не было страха, лишь предупреждение. — Шейх Hyp ад-Дин был там. Он не говорил. Он молча смотрел, как у входа его личный палач точит свой огромный топор. Он ждет, Фархад. Он предвкушает твой провал. Не дай им повода для радости.
Она ушла. Фархад остался один. Но это был уже другой Фархад. Тепло ее заботы и холод ее предупреждения слились в его душе в единое целое, породив не страх, а холодную, белую ярость. Он посмотрел на свои котлы и реторты. Сомнения исчезли.
«Они хотят чуда? — подумал он. — Я дам им ужас. Они хотят испытания огнем? Я покажу им лицо нового бога войны».
Он кинул в жаровню новую порцию угля. Пламя взметнулось, осветив его решительное, беспощадное лицо. Теперь он знал, что справится.
Рассвет седьмого дня был холодным и серым. Густой туман стелился над рекой, и в нем, как призраки, тонули силуэты тысяч воинов, собравшихся на берегу. Никто не говорил. Стояла мертвая, выжидательная тишина, нарушаемая лишь редким ржанием коней и треском костров.
На высоком помосте, на своем походном троне, сидел Тамерлан. Его лицо было непроницаемо, как у каменного идола. По правую руку от него, скрестив на груди руки, стоял Шейх Hyp ад-Дин. Рядом с ним, изображая смирение, — Джалалуддин. — Сегодня мы увидим конец этого шарлатана, — прошипел Шейх, глядя на пустую плаху, установленную неподалеку. — Да свершится воля Аллаха, — елейно ответил Джалалуддин, но в его глазах плясали торжествующие огоньки. Они были абсолютно уверены в провале Фархада. Создать огонь, горящий на воде, за семь дней, в этих условиях — это было немыслимо.
В толпе придворных, бледные, как полотно, стояли Ширин и Улугбек. Они не спали всю ночь, молясь. Они смотрели в сторону черного шатра у реки, и их сердца сжимались от страха и надежды.
И вот полог шатра откинулся. Из него вышел Фархад. Он был страшен. Его лицо и руки были черны от копоти, одежда местами прожжена, а глаза на измученном лице горели лихорадочным, почти безумным огнем. Он был похож на духа огня, вышедшего из преисподней. В руках он бережно, как младенца, нес один-единственный, большой, герметично запечатанный воском глиняный горшок.
Он сделал.
Он медленно пошел сквозь строй воинов. Они расступались перед ним, и в их взглядах был немой вопрос. Он не глядел ни на кого. Его взгляд был устремлен лишь на помост, на императора, который был его единственным судьей.
«Ты хотел чуда, Повелитель, — думал он, и его шаги были тверды. — Ты хотел знамения. Но ты не знаешь, какую цену придется заплатить за это знамение. Сегодня я покажу тебе не просто оружие. Я покажу тебе новый лик войны. И я боюсь, он тебе слишком понравится».
Он дошел до помоста и, не кланяясь, поставил горшок на землю у самой воды. Он не смотрел на своих обвинителей. Он посмотрел в глаза Тамерлану.
— Я готов, — сказал он.
Он был готов к своему последнему испытанию. К своему триумфу или к своей смерти.



ГЛАВА 11. ДЕНЬ ОГНЯ



Рассвет седьмого дня был холодным и серым. Густой туман стелился над широким, мутным течением Сырдарьи, и в нем, как призрак, едва виднелся темный силуэт старой, пустой баржи, нагруженной мокрым камышом — безмолвная жертва, приготовленная для огня.
Все войско было собрано на берегу. Сотни тысяч человек стояли в мертвой тишине, и это молчание огромной массы людей было страшнее любого боевого клича. На наскоро сколоченном помосте, покрытом коврами, на своем походном троне сидел Тамерлан.
Атмосфера была тяжелой, как грозовая туча. Воины, стоявшие в плотных рядах, перешептывались. — Смотри, вон плаха, — шипел один, кивая на помост, где рядом с троном стоял палач с огромным топором. — Ждет своего клиента. — Молчи, дурак, — отвечал ему Джахан. — Мастер не может проиграть. Но даже в его голосе, голосе преданного воина, звучала нотка отчаянной, почти истеричной надежды.
Их взгляды были прикованы к одинокой фигуре Фархада. Он в полном уединении совершал свои последние приготовления у самой воды. Он был спокоен и сосредоточен, его движения были медленными и точными. Рядом с ним стоял его странный медный аппарат с насосом и один-единственный, ничем не примечательный глиняный горшок.
На помосте, на почетных местах, сидели его обвинители. Шейх Hyp ад-Дин, с лицом, черным от горя и жажды мести, думал: «Да свершится правосудие. Сегодня кровь моего мальчика будет отомщена». Главный мулла, поглаживая бороду, размышлял: «Сегодня Всевышний сам покарает еретика и явит нам свою волю».
Рядом, чуть в стороне, стоял Джалалуддин. Его лицо было непроницаемо, но в глазах горел лихорадочный огонь. Он был единственным, кто догадывался, что может произойти, и его снедало черное любопытство и ненависть. «Шарлатан, — думал он. — Ты не сможешь. Ты не сможешь воссоздать такую сложную химию в этих условиях. Ты сейчас опозоришься. И я с наслаждением буду смотреть, как твоя голова покатится с этой плахи».
В толпе придворных, бледные, как полотно, стояли Ширин и Улугбек. Ширин молилась. Улугбек же, как юный ученый, пытался понять, что задумал его наставник, но не мог. Он видел лишь одного человека, идущего на верную смерть.
И над всеми ними, как скала, возвышался Тамерлан. Он не думал ни о боге, ни о дьяволе. Он, великий прагматик, смотрел на это, как на испытание нового вида оружия. «Покажи мне, пришелец, — думал он, глядя на Фархада. — Покажи мне, стоишь ли ты того, чтобы я рисковал ради тебя своей армией. Покажи мне чудо. Или умри».
Когда солнце поднялось над горизонтом, и его бледные лучи посеребрили мутную воду Сырдарьи, Тамерлан дал знак.
Фархад, который все это время стоял неподвижно у своего аппарата, начал действовать. Его движения были медленными, точными, почти ритуальными. Он проверил крепления кожаного шланга. Он повернул медный вентиль. Он с поклоном установил свой единственный глиняный горшок в специальное гнездо. Он не смотрел на толпу. Он был полностью сосредоточен на своей работе, словно вокруг не было никого, кроме него, реки и его странного механизма.
— Начинай, — донесся до него тяжелый, как приговор, голос императора.
Фархад кивнул двум воинам, стоявшим у насоса. Один из них был Джахан. Его лицо было каменным, но под халатом его сердце колотилось, как боевой барабан. Он вцепился в деревянную рукоять насоса, и его ладони мгновенно вспотели.
— Качай! — прорычал десятник.
Воины, как один, нажали на рычаги. Раздался натужный, протяжный скрип, который, казалось, был единственным звуком во всем мире. Все, затаив дыхание, замерли. Из медного раструба, направленного на баржу, вырвалась густая, черная, маслянистая струя. Она лениво пролетела по воздуху и со шлепком, похожим на издевательский смешок, ударилась о мокрый камыш на палубе баржи, оставив уродливое, грязное пятно.
И все.
Мгновение стояла ошеломленная тишина. А затем по рядам воинов пронесся сначала разочарованный вздох, который тут же сменился громким, издевательским хохотом. — Он решил закидать их грязью! — Ха! Великий колдун! Он плюется дегтем! — Верните нам наши деньги! Мы ставили на огонь, а не на грязь!
На помосте Шейх Hyp ад-Дин победно усмехнулся и повернулся к главному мулле. — Готовь свои молитвы, святой отец. А я — подготовлю палача.
Лишь один человек не смеялся. Джалалуддин нахмурился, вглядываясь в черное пятно на барже. Его разум ученого был в смятении. «В чем замысел? — думал он. — Это не так работает. Для огня нужен... огонь. Он не мог не знать этого. Он просто забрызгал их грязью. Он что, просто тянет время? Или он и вправду безумец и шарлатан?»
А Фархад стоял, не обращая внимания на смех и оскорбления. Он медленно, очень медленно, считал удары своего сердца. Он ждал, пока летучие фракции его смеси пропитают сухой камыш под мокрой поверхностью. Он позволял их неверию, их насмешкам, их торжеству достигнуть своего пика. «Пусть смеются, — думал он. — Пусть считают меня шутом. Тем страшнее будет их пробуждение».
Фархад не обращал внимания на рев толпы. Он был островом спокойствия в этом море насмешек. Он медленно и сосредоточенно отсчитывал удары своего сердца. Десять. Время пришло.
Он отложил свой медный аппарат и взял простой монгольский лук. Шейх Hyp ад-Дин, увидев это, презрительно хмыкнул. — Что, колдун, твоя грязная жижа не сработала, и теперь ты решил пустить в ход стрелы? — крикнул он. — Ты опозорил себя! Палач, готовься!
Фархад не удостоил его даже взглядом. Он достал из колчана одну-единственную стрелу. Но на ее наконечнике была не сталь, а просмоленная, уже зажженная от спрятанного в рукаве трута, тлеющая пакля.
Он наложил стрелу на тетиву. Весь смех, все крики мгновенно смолкли. Звенящая, напряженная тишина повисла над рекой. Он медленно натянул тетиву. И выстрелил.
Огненная стрела, прочертив в утреннем воздухе дымный след, взмыла ввысь и, описав идеальную дугу, вонзилась точно в центр черного, маслянистого пятна на палубе баржи.
И в этот миг мир взорвался.
Раздался не взрыв, а оглушительный, шипящий, ухающий рев, словно под водой, прямо под баржей, проснулся и выдохнул огонь древний, спящий дракон. Баржа, построенная из толстенных, просмоленных бревен, исчезла. Она не загорелась — она испарилась во вспышке неестественно-белого, слепящего пламени, которое на мгновение затмило собой солнце. Столб огня и черного дыма взметнулся к самым небесам.
Жар был таким сильным, что толпа на берегу с криком ужаса отхлынула назад. Воины в первых рядах падали на землю, закрывая лица руками, их волосы и бороды дымились.
На помосте Шейх Hyp ад-Дин и главный мулла, еще секунду назад полные торжествующей уверенности, рухнули с помоста, их лица были искажены от суеверного, животного ужаса. Джалалуддин застыл на месте, его рот был открыт в беззвучном крике. Его разум ученого отказывался понимать то, что видели его глаза. «Невозможно... — билось в его голове. — Такой температуры горения... такой детонации... не может быть!..»
Но самое страшное было другое. Горящая жидкость, выброшенная взрывом, огненным дождем упала на поверхность Сырдарьи. И продолжала гореть. Река горела. Огонь, вопреки всем законам природы, вопреки самому здравому смыслу, плясал на волнах, шипел, и от него поднимались черные клубы едкого, удушливого дыма, которые застилали небо.
Воины, видевшие за свою жизнь все — штурмы городов, кровавую резню, — теперь плакали, падали на колени, читали молитвы. Они видели не оружие. Они видели проявление божественного гнева. Конец света.
Когда рев пламени немного стих, на берег опустилась тишина. Но это была не та тишина, что была до выстрела. Это была оглушенная, звенящая, полная ужаса тишина.
Воины, эмиры, сам Тамерлан — все смотрели на это адское зрелище, оцепенев. Джахан стоял на коленях, не помня, как упал. Он не видел больше ни баржи, ни реки. Он видел огненного джинна, которого их Мастер выпустил из глиняного кувшина, и этот джинн теперь плясал свой смертоносный танец на воде.
На помосте, в пыли, куда он упал, лежал Шейх Hyp ад-Дин. Его ненависть к Фархаду не исчезла. Но теперь к ней примешивался первобытный, суеверный страх. Он понял, что пытался затравить не простого колдуна. Он пытался затравить нечто, чему покровительствовали силы, способные сжигать реки.
Джалалуддин с трудом поднялся на ноги. Его научный, аналитический разум был раздавлен. «Термобарическая реакция... каталитический воспламенитель... — бились в его голове обрывки терминов из его времени. — Но как? Как он смог создать это в таких условиях?! Из грязи и палок! Его знания... они на столетия опережают мои...» Он смотрел на Фархада не как на врага. Он смотрел на него, как на представителя высшей, непостижимой цивилизации.
Лишь один человек не был парализован ужасом. Тамерлан. Он медленно, очень медленно, поднялся со своего трона. Он смотрел на ревущее пламя, и в его старых, волчьих глазах не было страха. В них разгорался другой, еще более страшный огонь. Огонь вожделения. Он, великий завоеватель, смотрел не на чудо. Он смотрел на оружие. На абсолютное оружие, которое только что было ему даровано. И его мозг, мозг гениального полководца, уже просчитывал, как с помощью этой силы он сокрушит не только Китай, но и весь мир.
Через несколько минут от баржи не осталось ничего, кроме обугленных, дымящихся обломков. А огонь на воде все еще плясал, не желая гаснуть.
И на фоне этого огненного апокалипсиса, в полном одиночестве, стоял Фархад. Его лицо было спокойным, но в его глазах отражалось пламя, и в них была бесконечная, древняя печаль. Он прошел испытание. Он спас свою жизнь.
Но, глядя на искаженные ужасом и восторгом лица воинов, он понял, что навсегда перестал быть для них просто человеком. Он стал чудом. И проклятием. Он стал для них божеством. И это изолировало его от них, от мира, который он пришел спасать, непроницаемой, огненной стеной.



ГЛАВА 12. СУД ПОБЕДИТЕЛЯ



Когда последний язык пламени на воде, шипя, погас, оставив после себя лишь отвратительную, переливающуюся всеми цветами радуги, маслянистую пленку, на берег опустилась тишина. Но это была не тишина облегчения. Это была тяжелая, оглушенная тишина, какая бывает после удара молнии, когда уши еще звенят, а разум отказывается верить в произошедшее. Воздух был холодным, но пах не речной свежестью, а едкой гарью и незнакомой, тревожной химической вонью.
Тысячи воинов, от простого солдата до великих эмиров, стояли, как каменные изваяния. Многие, не помня себя, опустились на колени. Джахан был одним из них. Он смотрел на свои руки, которыми он качал насос, и они казались ему чужими, руками, совершившими нечто, что не под силу человеку.
Они смотрели на одинокую, почерневшую от копоти фигуру Фархада. Он не торжествовал. Он спокойно, методично, как ремесленник после тяжелой работы, разбирал свой странный медный аппарат. И в его отстраненном спокойствии было нечто еще более страшное, чем в реве огня. Воины смотрели на него, и в их глазах был священный ужас. Они только что видели, как человек приказал огню гореть на воде. В их мире это было возможно лишь для пророков или для самого дьявола.
И в этой оглушительной тишине Тамерлан медленно поднялся со своего трона. Он не смотрел на Фархада. Он не смотрел на реку. Он смотрел на своих обвинителей, на Шейха Hyp ад-Дина и на главного муллу, чьи лица были белыми от ужаса.
«Они видели, — думал император, и его мозг работал с холодной, хищной скоростью. — Они все видели. Оружие. Силу. Теперь они боятся не только его. Они боятся меня, потому что эта сила — моя. Этот страх нужно ковать, пока он горячий. Нужно показать им всем, кто здесь хозяин. Не только врагов, но и чудес».
Он понял, что должен действовать немедленно. Не для того, чтобы наказать виновных. А для того, чтобы публично, на глазах у всей армии, подчинить эту новую, божественную или дьявольскую, силу своей собственной, земной, императорской воле.
Его лицо было лишено эмоций, и от этого оно было еще страшнее. Он сделал едва заметный жест капитану своей гвардии. — Позвать их, — приказал он, и его спокойный голос прозвучал, как удар топора.
Гвардейцы-хешиги грубо вывели Шейха Hyp ад-Дина и главного муллу в центр круга. Они стояли перед троном, бледные, их одежда была в пыли после падения с помоста. Они все еще пытались сохранить достоинство, но их гордыня, как разбитая чаша, уже не могла удержать страх, который плескался в их глазах. Джалалуддин стоял чуть позади, его лицо было пепельно-серым, и он, казалось, пытался слиться с воздухом.
Тамерлан медленно, с наслаждением, обвел взглядом своих поверженных врагов. — Мулла, — обратился он к главному священнослужителю, и его голос был тихим, почти вкрадчивым. — Ты — хранитель нашей веры. Ты учишь нас отличать свет от тьмы. Скажи мне, что мы только что видели? Было ли это деянием Шайтана?
Мулла молчал. Его губы дрожали. Он был раздавлен. Он, толкователь воли небес, только что увидел то, для чего в его священных книгах не было названия. — Я... я не знаю, Повелитель... — пролепетал он. — Ты не знаешь?! — в голосе Тамерлана появился металл, и мулла вздрогнул. — А я знаю! Я видел знак! Знак того, что Всевышний даровал моей армии оружие, чтобы покарать неверных! А ты, в своей слепоте и гордыне, назвал этот дар колдовством! Ты посмел поставить свое суждение выше воли Аллаха, явленной всем нам!
Он повернулся к Шейху Hyp ад-Дину. — А ты, мой старый волк! Ты, чья доблесть должна была быть примером, поддался бабьим страхам и завистливым нашептываниям! Твое сердце ослепло от горя, и ты позволил змее-табибу отравить твой разум! Вы оба, — он обвел их взглядом, — бросили тень на моего самого верного и самого ценного слугу. Но это — не главное. Вы совершили преступление не против него. Вы совершили преступление против моей воли! Вы поставили под сомнение мой выбор. А значит — вы поставили под сомнение и меня.
Он сделал паузу, давая своим словам впиться в сердца всех, кто его слышал. — Есть лишь один способ искупить вашу вину.
Он указал на Фархада, который молча стоял поодаль, наблюдая за этой страшной сценой. «Он не просто наказывает их, — с холодом в душе подумал Фархад. — Он привязывает меня к себе их унижением. Он делает их моими вечными врагами, чтобы я мог полагаться только на него одного. Гениально. И чудовищно».
— Идите, — приказал Тамерлан. — И молите его о прощении. На коленях.
Для этих гордых, могущественных людей это было страшнее казни. Шейх Hyp ад-Дин застыл, его лицо побагровело. В его единственном глазу вспыхнул огонь мятежа. Но, встретившись с ледяным, обещающим не просто смерть, а полное уничтожение всего его рода, взглядом Тамерлана, он понял, что выбора у него нет.
Медленно, как во сне, как приговоренные к смерти, два самых влиятельных человека в армии после императора подошли к Фархаду. Фархад смотрел на них, и в его душе не было ни триумфа, ни удовлетворения. Лишь горечь и тяжесть.
Шейх Hyp ад-Дин, великий воин, герой сотен битв, с хрустом опустился на одно колено в пыль. — Прости нас, Эмир Знаний, — процедил он сквозь зубы, и каждое слово было для него каплей яда. Фархад молча кивнул.
Он видел, как в глазах старого воина, вместе с унижением, рождается новая, холодная, вечная ненависть. Он выиграл суд. Но он только что приобрел смертельного врага, который будет ждать своего часа до конца своих дней.
Когда униженные вельможи, шатаясь, вернулись на свои места, Тамерлан перевел свой взгляд на последнего. На Джалалуддина. Старый табиб стоял, опустив голову, и, казалось, превратился в высохшую, серую тень.
— А ты, — сказал Тамерлан, и его голос, до этого гремевший, стал тихим и ядовитым, как змеиный шепот. — Ты — корень этого яда. Шейх и мулла — это лишь мои глупые, гордые псы. Они лаяли, потому что ты, как хитрая лиса, научил их этому. Ты — змея, что отравила их умы своей завистью.
Он встал и медленно, хромая, подошел к Джалалуддину. Он обошел его кругом, разглядывая, как купец разглядывает товар. — Я не буду тебя казнить, — продолжил он. — Смерть — слишком легкое избавление для тебя. И слишком почетное. Твоя смерть сделает тебя мучеником в глазах некоторых глупцов. А я хочу, чтобы ты стал живым уроком.
Он подозвал Арслан-агу. — Сорвать с него все знаки отличия.
Капитан гвардии шагнул вперед. Он грубо сорвал с головы Джалалуддина белоснежную чалму придворного табиба, бросив ее в пыль. Затем он сорвал с него дорогой, расшитый серебром пояс — знак его высокого статуса. Джалалуддин остался стоять в простом, заляпанном грязью нижнем халате, седой и жалкий.
— Отныне он — не придворный табиб, — провозгласил Тамерлан. — Он — простой знахарь в обозе. Он будет лечить не моих эмиров, а погонщиков верблюдов и кухонную челядь. Он будет есть то, что едят они, и спать на голой земле. Я хочу, чтобы он жил долго. И чтобы каждый день своей долгой, никчемной жизни он видел триумф того, кого он пытался уничтожить.
Это была изощренная, жестокая месть в истинном стиле Тамерлана. Он не просто наказывал. Он создавал живой монумент своему гневу.
Джалалуддина, сломленного и седого, вывели из круга. Его война была проиграна. Но когда его вели мимо Фархада, он на мгновение поднял глаза. И Фархад увидел в них не отчаяние. Он увидел холодную, нечеловеческую, терпеливую ненависть. «Ты победил сегодня, Аномалия, — думал Джалалуддин, пока гвардейцы толкали его в спину. — Ты выиграл битву с помощью огня и чудес. Но война еще не окончена. Ты можешь править при дворе. А я буду править в грязи. Среди простых солдат, среди слуг, среди обозников. И мы еще посмотрим, чья империя окажется прочнее — твоя, построенная на страхе и восторге, или моя, построенная на тихом шепоте и медленном яде».
Когда униженного Джалалуддина, спотыкающегося, повели прочь, Тамерлан, мастер театральной паузы, позволил тишине повиснуть над войском. Он хотел, чтобы урок был усвоен каждым, от эмира до простого воина. Затем он поднял голову, и его взгляд нашел Фархада. — Фархад, Эмир Знаний! — провозгласил он, и его голос прогремел над притихшим берегом. — Подойди!
Фархад сделал шаг вперед. Он шел к помосту, и тысячи глаз следили за каждым его движением. Он чувствовал их взгляды, как физическое давление. В них больше не было ни насмешки, ни сомнения. Лишь благоговейный, суеверный ужас.
Он поднялся на помост и остановился перед императором. Тамерлан подошел к Фархаду и, на глазах у всего войска, положил свою тяжелую, изувеченную в боях руку ему на плечо. Затем он снял со своего пояса личный, инкрустированный бирюзой кинжал — знак особого доверия, который он не дарил никому уже много лет. — Отныне, — провозгласил он, обращаясь к своей армии, — слово Эмира Знаний — это мое слово! Его враги — мои враги! Его знание — это меч моей империи! Тот, кто ослушается его, — ослушается меня. Тот, кто усомнится в нем, — усомнится в моем выборе!
Он вложил кинжал в руки Фархада. В этот миг по войску, как волна, прокатился единый вздох, и сотни тысяч воинов, как один, опустились на одно колено. Они преклонялись не только перед своим императором. Они преклонялись перед новой, непонятной и страшной силой, которая только что была явлена им.
В тот день власть Фархада стала абсолютной и неоспоримой. Он победил. Он сокрушил всех своих врагов.
Но, стоя на помосте, сжимая в руке холодную рукоять императорского кинжала, он смотрел в тысячи обращенных к нему лиц. Он видел в их глазах не уважение. Он видел страх и обожание, которые испытывают смертные перед божеством.
«Они больше не видят во мне человека, — с ледяным холодом понял он. — Они видят чудо. Огненного джинна. Пророка. Кого угодно, но не равного себе».
Он, который пришел сюда, чтобы спасти человечество, в этот миг своего величайшего триумфа, окончательно отделился от него невидимой, но непреодолимой стеной. Он стал чудом. И проклятием. Он обрел безграничную власть и абсолютное одиночество.


ГЛАВА 13. ЦЕНА ПЛАМЕНИ



После суда победителя Фархад вернулся в свой шатер. Это был долгий путь сквозь море людей. Он шел, и тысячи воинов, стоявших на его пути, расступались перед ним, как Красное море перед пророком Мусой. Они не просто давали дорогу. Они падали на колени, склоняя головы до самой земли, не смея поднять на него глаз.
Он видел это. Он видел, как могучие, закаленные в боях ветераны, чьи лица были покрыты шрамами, дрожат, когда его тень падала на них. Он видел, как молодые солдаты, вроде Джахана, смотрят на него со смесью благоговейного ужаса и фанатичной преданности. Они больше не смотрели на него, как на человека, даже как на великого эмира. Они смотрели на него, как на живое божество, как на воплощение неведомой и страшной силы, способной повелевать стихиями.
Он достиг вершины могущества. И он никогда не чувствовал себя более одиноким.
Он вошел в свой шатер. Полог за ним опустился, отрезая его от этого мира страха и поклонения. Ширин ждала его. Она не бросилась к нему с радостными криками. Она не поздравляла его с победой. Она просто стояла и смотрела на него, и в ее глазах, полных любви, он впервые увидел новую, едва заметную тень. Тень тревоги.
— Все кончено? — тихо спросила она. — Да, — ответил он. — Джалалуддин повержен. Шейх сломлен. Теперь никто не посмеет бросить мне вызов.
— Теперь тебя будут бояться еще больше, чем самого Повелителя, — прошептала она. — Я видела их лица. Они смотрят на тебя, как на идола из камня. Они забыли, что у тебя есть сердце.
Она видела не триумфатора. Она видела человека, который только что взвалил на свои плечи неподъемную ношу божественности. Она видела, как между ним и миром, который он пришел спасать, выросла огненная стена.
Фархад подошел к ней и крепко обнял. Он уткнулся лицом в ее волосы, вдыхая знакомый, родной аромат жасмина. И только здесь, в ее объятиях, он позволил себе на мгновение снова стать человеком. — Пока ты видишь во мне сердце, Ширин, — прошептал он, — я не превращусь в камень.
Не успел он даже умыться, как его вызвал к себе Тамерлан. Император был в своих личных покоях, и он не сидел на троне. Сбросив тяжелый парадный халат, он в одной кольчужной рубахе, полный новой, молодой, страшной энергии, расхаживал перед гигантской, расстеленной на весь пол картой Китая.
— Ты гений, Фархад! — воскликнул он, увидев его, и в его голосе не было обычной царственной сдержанности. Был лишь восторг хищника, получившего новые, несокрушимые когти. — Ты — мой истинный меч! Ты даже не представляешь, что ты нам дал!
Он схватил Фархада за руку и подвел его к карте. — Смотри! — он ткнул пальцем в линию Великого канала. — Их флот. Их водная стена. Я думал, это займет у нас месяцы. Осады, строительство наших собственных кораблей, тысячи погибших в болотах... А теперь? Мы сожжем их флот за один день! Мы пройдем по этой реке, как огненный смерч! Их города, их столица — все это, — он провел рукой по карте, словно стирая ее, — станет беззащитным!
В его глазах горел тот самый огонь завоевателя, который Фархад видел в исторических хрониках. Огонь, не знающий ни жалости, ни преград.
— Повелитель, — осторожно начал Фархад, и его голос казался слабым на фоне этой яростной энергии. — Этот огонь... это страшное оружие. Его нельзя контролировать. Оно пожирает все — и воинов, и мирных жителей, и женщин, и детей. Мы должны использовать его лишь в крайнем случае, как угрозу, для устрашения...
Тамерлан прервал его громким, хохотом. — Война — это и есть крайний случай, мой Эмир Знаний! Ты не понимаешь! Ты смотришь, как ученый. А я — как полководец! Ты подарил мне не просто оружие. Ты подарил мне скорость!
Он снова повернулся к карте. — Чтобы взять одну эту крепость, мне бы пришлось положить пять тысяч моих воинов. А теперь я сожгу ее ворота за час и потеряю сотню. Чем быстрее и страшнее будет наш удар, тем быстрее они падут на колени. Тем меньше продлится война. Тем меньше моих воинов погибнет! — он повернулся к Фархаду, и его глаза горели фанатичной, безжалостной правотой. — Твой огонь — это самое милосердное оружие, какое только можно было придумать! Он спасет десятки тысяч жизней. Жизней моих солдат.
«Он не понимает, — с ужасом подумал Фархад, глядя в это горящее лицо. — Он видит лишь цифры. Своих и чужих. Он не видит того, что вижу я». В его сознании на мгновение вспыхнуло видение «палимпсеста» — кадры из хроник его времени. Выжженные дотла города XX века после ковровых бомбардировок. Обугленные тела. Оплавленный камень. Он принес эту реальность сюда.
— Но та ненависть, которую мы посеем, Повелитель... — попытался возразить он. — Империя, построенная на таком ужасе... — Империи строятся на страхе, Фархад, — оборвал его Тамерлан, и его голос снова стал ледяным. — А любовь приходит потом. К победителю.
Он подошел и с силой хлопнул Фархада по плечу. — Ты — гений. Но ты слишком мягок. Оставь сомнения женщинам. Твое дело — ковать для меня мечи. А уж как ими рубить, я решу сам.
Он отвернулся, снова склонившись над картой, уже планируя свой огненный блицкриг. А Фархад стоял позади, и его охватил ледяной холод. Он понял, что джинн, которого он выпустил из бутылки — это не греческий огонь. Это — безграничная, не сдерживаемая больше ничем, воля к завоеванию, вспыхнувшая в душе этого старого, страшного человека.
Фархад замолчал. Он стоял, склонив голову, и слушал восторженные, полные предвкушения речи Тамерлана о грядущей огненной жатве. И с каждым словом императора в его душе рос ледяной, парализующий ужас.
Он смотрел на Тамерлана и видел не его. Его накрыло видение «палимпсеста», самое страшное из всех. Он увидел кадры из исторических хроник своего времени, которые изучал в Академии. Он увидел не просто Хиросиму или Дрезден. Он увидел конкретную, выжженную в его памяти картину: маленькая, бегущая по дороге вьетнамская девочка, ее одежда сожжена напалмом, ее лицо искажено от нечеловеческой боли.
«Это я, — с ужасом подумал он. — Я — тот безымянный ученый в стерильной лаборатории, что создал этот напалм. Я — тот пилот, что нажал на кнопку. Я принес этот огонь сюда. Я принес им ад XX века».
Он, человек из будущего, знавший о Хиросиме и Дрездене, о ковровых бомбардировках и выжженных напалмом деревнях, своими руками вручил оружие массового поражения величайшему и, возможно, самому безжалостному полководцу этого мира.
Он хотел спасти эту временную линию от хаоса междоусобиц. Но не прокладывал ли он сейчас дорогу к еще более страшному, «эффективному» геноциду? Он видел «призрачную историю»: да, в ней были войны, но они были войнами людей, с мечами и копьями. А он принес сюда войну стихий, войну, где человек — лишь топливо для пламени.
Он вышел из шатра Тамерлана, и его плечи сгибались под тяжестью этого осознания. Он шел по лагерю. Но это был уже другой лагерь. Страх и сомнения исчезли. Теперь повсюду царило буйное, почти религиозное ликование. Воины смотрели на него, и их глаза горели восторгом.
Он хотел укрыться в своем шатре, но его остановил звук. Громкий, дребезжащий звук домбры и сильный, звенящий голос, который собирал вокруг себя сотни слушателей. У самого большого костра, в центре огромного круга воинов, сидел на ковре молодой акын — народный певец и сказитель. И он пел новую песню. Сказание, рожденное всего день назад.
Фархад остановился в тени, и слова песни, подхваченные ветром, ударили ему в уши.

…Как собрались муллы, бородою трясли,
И на мужа из звезд наводили позор,
Мол, и знанья его, и дела — от земли,
От подземного мрака, где точит топор
Сам Иблис, враг Пророка, отец всякой лжи!
Но Тимур, сокол мира, наш хан и оплот,
Молвил слово свое, что острее ножа:
«Коль от Света твой дар — так его покажи!
Коль от Тьмы — то падет твоя голова!»
И смиренный наш Мастер к реке подошел,
Взял он каплю смолы и щепотку золы,
Он смешал в горшке серу, нефтяной щелок,
Прошептал тайный сказ повелителя мглы…
И взметнулось то пламя до самых небес!
И сама Сырдарья запылала огнем!
И бежал от него самый яростный бес!
Славься, Огненный Мастер, мы гимны поем!

Воины, слушая, восторженно ревели, вскидывая чаши с бузой. Они слышали героический эпос. Они обрели своего нового, живого богатыря, своего Рустама.
А Фархад стоял в тени, и его тошнило. «Слеза земли… гнев небес… — думал он с горечью своими мозгами XXII века. — Просто нитрат калия и неочищенные дистилляты нефти. Они поют о магии. А я дал им формулу напалма».
Он хотел спасти эту временную линию от хаоса междоусобиц. Но не прокладывал ли он сейчас дорогу к еще более страшному, «эффективному» геноциду? Он видел «призрачную историю»: да, в ней были войны, но они были войнами людей. А он принес сюда войну стихий.
Он победил Джалалуддина. Но, возможно, Джалалуддин, который пытался остановить Тамерлана, был прав? Возможно, Наблюдатель, который считает его мир «раковой опухолью», прав? Возможно, хаос и страдания «истинной» истории — это меньшее зло, чем тот идеальный, стерильный, но построенный на всесожжении мир, который он пытается создать?
Эта мысль была самой страшной. Она подтачивала самый фундамент его миссии. Впервые за все это время он усомнился не в своих силах. Он усомнился в своей правоте.
Он сидел на берегу реки, глядя на темную, неподвижную воду. Огонь давно погас, но воздух все еще был густым от запаха гари, а на поверхности воды, в лунном свете, переливалась радужная, маслянистая пленка — единственное, что осталось от могучего флота. В лагере ревел пьяный от победы пир, но здесь, у воды, царила тишина.
Фархад смотрел на свое отражение в этой черной воде, но видел не себя. Его накрыло видение. Он снова увидел ту знаменитую голограмму из учебника истории своего времени: маленькая, нагая вьетнамская девочка, бегущая по дороге, ее кожа сожжена напалмом. Он, Фархад, ученый из гуманного XXII века, только что, своими руками, принес этот огонь, этот ад, в наивный и жестокий XV век.
К нему подошла Ширин. Она была одна. Она нарушила все правила этикета, но понимала, что сейчас не время для правил. Она молча села рядом на холодный камень. — Ты не празднуешь со всеми, — тихо сказала она. Это был не вопрос, а констатация.
— Разве можно праздновать такое? — ответил он, не отрывая взгляда от воды. — Я в ужасе, Ширин. Я выпустил на волю джинна, и я не знаю, смогу ли загнать его обратно в бутылку. Я дал ему меч, который может сжечь весь мир.
Она взяла его холодную, пахнущую серой руку. — Ты дал ему меч, — сказала она. — Но рука, которая держит этот меч, — все еще его. Он — император. А твое слово — единственный закон для него. Он прислушивается к тебе так, как не прислушивается даже к голосу Аллаха.
Она заставила его посмотреть на нее. В ее глазах, сиявших в темноте, не было страха. Была лишь несокрушимая, мудрая вера. — Ты не просто создатель оружия, Фархад. Ты теперь — его хранитель. Твоя война не окончена. Она просто стала сложнее. Раньше ты сражался за его жизнь. Теперь ты должен сражаться за его душу.
Фархад смотрел на нее. На эту хрупкую женщину, чья мудрость оказалась глубже его собственных, сложных, измученных знаний из будущего. Она была права. Он не мог отнять меч. Но он мог и должен был направлять руку, которая его держит.
Его миссия снова изменилась. Из спасителя он превратился в создателя. А теперь, из создателя — в совесть завоевателя. И эта роль была самой тяжелой из всех.
Он крепче сжал ее руку. — Я боюсь, что не справлюсь, — прошептал он, и это было первое признание в своей слабости, которое он позволил себе за все это время. — Ты справишься, — ответила она. — Потому что ты будешь не один.



ГЛАВА 14. НА ВОСТОК!



После «Дня Огня» армия преобразилась. Уныние и ропот, вызванные долгой зимой и внутренними распрями, исчезли без следа, словно их смыло огненной рекой. На их место пришла горячая, почти безумная, фанатичная вера.
Солдаты больше не сомневались. Они знали. Они знали, что их ведет величайший завоеватель в истории, а за его плечом стоит пророк, которому подвластны стихии. Вчерашнее чудо стало для них неоспоримым доказательством божественного покровительства. Теперь они были не просто армией. Они были священным воинством, несущим врагам кару небес.
— Я сам видел! — говорил воин Джахан своим товарищам, и те слушали его, затаив дыхание. — Река горела! Камень плавился! Он не колдун. Он — воплощенный гнев Аллаха! С такой силой им не страшен был и сам дьявол, не то что какой-то китайский император.
Боевой дух взлетел до небес. Работа в лагере закипела с новой, удесятеренной энергией. Днем и ночью стучали молоты в мастерских, где по чертежам Фархада достраивались новые, усовершенствованные осадные машины. Кузнецы, ранее ворчавшие на «заморские выдумки», теперь работали с религиозным рвением, веря, что куют оружие для самого архангела.
А в изолированном, оцепленном лагере, который солдаты тут же прозвали «Адской Кузницей», начались самые странные и страшные тренировки. Беркут и Фархад отобрали три сотни самых хладнокровных и надежных воинов и начали учить их обращаться с греческим огнем. Это был не просто инструктаж. Это был священный ритуал.
Этот новый отряд, еще не имевший имени, одетый в специальные, пропитанные глиной кожаные одежды, учился обращаться с насосами, смешивать компоненты, целиться. Они учились повелевать огнем. Они перестали быть просто гвардейцами. Они становились «огненной гвардией», жрецами нового, страшного бога войны. Теми, кто понесет врагу новый, неведомый ад. И они были горды этой своей пугающей ролью.
Тамерлан собрал своих полководцев на последний совет в Отраре. И атмосфера в шатре была совершенно иной. Не было больше ни споров, ни сомнений, ни ядовитого шепота. Эмиры, еще вчера смотревшие на Фархада с подозрением, теперь смотрели на него с благоговейным трепетом. На их суровых, обветренных лицах была лишь жажда битвы и абсолютная, почти детская вера в своего повелителя и его чудотворца.
— Зима кончилась! — пророкотал Тамерлан, поднимаясь с трона. Его голос гремел, как весенний гром, и, казалось, сотрясал сам шатер. — Время сомнений и ожидания прошло! Всевышний явил нам свою волю! Он устал от нашей медлительности! Он даровал нам знание нашего Эмира Фархада, он даровал нам священный огонь, чтобы покарать язычников!
Он обвел всех горящим взглядом. — Наши кони сыты! Наши мечи остры! Наши сердца полны ярости! Я отменяю старый план. Мы не будем красться, как лисы, выискивая слабые места. Мы обрушимся на них, как лавина с гор! Мы не будем прогрызать их границу. Мы сотрем ее в порошок! Мы дойдем до их столицы за три месяца!
— Мы дойдем за два! — взревел в ответ Шейх Hyp ад-Дин, вскакивая на ноги. Его единственный глаз горел фанатичным огнем. — Веди нас, Повелитель! Веди нас, Эмир Знаний! Мы — ваш огонь! Мы — ваш меч!
По шатру пронесся восторженный, ревущий гул. Эмиры, стуча кулаками по своим щитам, скандировали имя своего императора.
Фархад, стоявший в тени, молча наблюдал за этой сценой. «Я хотел лишь спасти свою жизнь, — с холодом в душе подумал он. — А вместо этого я разжег пожар в их сердцах. Пожар, который теперь, возможно, не сможет потушить даже сам Тамерлан». Он видел перед собой не просто армию. Он видел стихию. И он был ее невольным создателем.
В ночь перед выступлением, когда весь лагерь гудел, как растревоженный улей, в шатре Фархада царила тишина. Он стоял перед Ширин. Его доспехи, отчищенные и смазанные, уже лежали на сундуке. Его «небесная скрижаль» была спрятана в походной суме. Он был готов.
— Ты уходишь, — сказала она. Это был не вопрос, а констатация факта, произнесенная с тихой, горькой печалью. — Да, — ответил он. — Теперь все начнется по-настоящему.
Она подошла к нему и поправила ворот его походного халата. Ее пальцы были холодными. — Будь осторожен, — прошептала она, глядя ему в глаза. — Я боюсь не китайских мечей. Я боюсь твоего огня. Он может сжечь не только врагов, но и твою собственную душу. Я видела, как изменились глаза воинов. Они смотрят на тебя, как на бога. Не позволь им превратить тебя в идола, Фархад. Не стань тем, кого они в тебе видят.
«Но может, они правы? — с холодом в душе подумал он. — Может, я и есть монстр, принесший в этот мир пламя, которого он не знал?»
— Я знаю, — ответил он, беря ее руки в свои. — Иногда, когда я смотрю на то, что я сделал, я сам себя боюсь. Но ты — мой якорь. Пока я знаю, что ты ждешь меня здесь, пока я помню твой голос, я не потеряю себя в этом пламени. Я обещаю.
Их прощание было тихим и полным нежности. Он уходил на великую войну, самую грандиозную войну этой эпохи, которую он сам и спроектировал. Но впервые в своей жизни, в этом чужом и жестоком времени, он знал, что у него есть дом. И у этого дома было имя — Ширин.


ЭПИЛОГ ПЕРВОЙ ЧАСТИ


На рассвете, когда первые лучи солнца окрасили заснеженную степь в багровый цвет, земля содрогнулась. По приказу Тамерлана тысячи боевых барабанов-нагора ударили одновременно, и этот грохот, подобный сердцебиению самой войны, стал сигналом. Великое Воинство выступило.
Это было грандиозное, незабываемое зрелище. Казалось, с места сдвинулась не армия, а целый народ, целая страна. Река из стали, дерева и человеческой плоти медленно, но неумолимо потекла на восток.
Над войском реяли тысячи знамен — синие, красные, зеленые, знамена родов, племен и городов. Но выше всех, в самом центре, развевались два: черное, как ночь, знамя Тамерлана с тремя серебряными кольцами, символ мира, который он уже покорил. И, рядом с ним, новое, личное знамя Эмира Знаний Фархада — темно-синее, с изображением сокола, держащего в когтях огненную стрелу. Символ мира, который ему еще предстояло создать.
Фархад ехал на своем аргамаке рядом с императором. Тамерлан, помолодевший от предвкушения великой битвы, был в своей стихии. Он видел перед собой инструмент для завоевания.
Фархад же видел иное. Он смотрел на эту несокрушимую армаду, которую он сам помог создать и вооружить, и его душа была полна не триумфа, а холодного, вселенского трепета. «Вот он, — думал он, глядя на уходящий за горизонт людской поток. — Инструмент, которым переписывают историю. Каждый шаг этого войска — это новая буква в летописи мира. Каждая пролитая капля крови — это чернила, которыми стирается одна реальность и пишется другая».
Его накрыло видение «палимпсеста», но на этот раз оно было иным. Он видел не просто призрачные картины. Он видел, как от их пути, от этой живой, движущейся реки стали, в сторону отходит другая, тусклая, едва заметная тропа — та самая «искаженная» история, полная хаоса и смуты. Он был в точке бифуркации. Он был не просто участником событий. Он был причиной, по которой река времени покинула свое старое русло.
«Я пришел сюда, чтобы исцелить рану, — продолжал он свой безмолвный диалог с вечностью. — Но чтобы заставить пациента выжить, я дал ему наркотик несокрушимой мощи. Я пришел, чтобы потушить пожар гражданской войны. Но для этого я вручил поджигателю факел, способный сжечь весь мир. В этом и заключается проклятие Хранителя: чтобы спасти мир от его собственных ошибок, ты должен совершить ошибки, куда более страшные».
Он выиграл свою дуэль в Отраре. Он устранил внутреннего врага. Но теперь он понимал, что это было лишь прелюдией. Его настоящая война — не с Джала-ад-Дином и не с Китаем. Его настоящая война — с последствиями его собственных действий. Он перестал быть просто «реставратором», возвращающим все на свои места. С этого дня, с первого шага этой армии на восток, он стал «творцом». Творцом новой, неизвестной, непредсказуемой реальности. И вся ответственность за нее, за каждую жизнь, спасенную и погубленную, отныне лежала на нем одном.
Настоящая война, война, которая изменит историю мира, только начиналась.
С этой главой мы завершаем Первую Часть нашего романа. Эпоха Восстановителя окончена. Начинается эпоха Завоевателя.

Конец Первой Части
















Часть II. ЗАВОЕВАТЕЛЬ


Говорят, мир — это сад, который нужно возделывать. Ложь. Мир — это глина, из которой сильный лепит то, что желает. А глина сперва должна быть омыта кровью.

— Из приписываемого Эмиру Тимуру

И сошлись два мира: один, что был подобен степному пожару, не знавшему преград, и другой, что был подобен древнему, несокрушимому утесу. Никто не знал тогда, что огонь, ведомый знанием из будущего, может плавить камни.

— Из «Хроники Завоевания», автор неизвестен

Величайшая трагедия вмешательства заключается не в том, чтобы проиграть, а в том, чтобы победить слишком идеально. Ибо идеальная победа не оставляет места для милосердия, а ее цена — не кровь, а душа победителя.
— Из «Принципов темпоральной реставрации», XXII век

ПРОЛОГ

На западе, от соленых вод Арала до цветущих долин Хорасана, лежала молодая, яростная, скроенная из лоскутов десятков народов империя. Она была подобна степному пожару — неудержимая, вечно голодная, пожирающая все на своем пути. Вся ее мощь, вся ее воля была сосредоточена в одном человеке — старом, хромом льве, Эмире Тимуре, чья жизнь сама по себе была чудом, вырванным из лап смерти. И теперь, на закате своих дней, он обратил свой взор на последнюю, самую желанную добычу.
На востоке, за великим Хребтом Дракона, спала в своем тысячелетнем величии Поднебесная. Империя Мин. Она была подобна океану — древнему, глубокому, уверенному в своей безграничности. Ее император, Сын Неба, сидел на Драконьем Троне и с презрением взирал на суету варваров на своих границах. Он правил миром, а не просто царством. И мысль о том, что какой-то степной вождь может бросить ему вызов, казалась ему смешной.
Две величайшие силы на земле готовились к столкновению. Несокрушимая воля против несокрушимой гордыни.
И мир, затаив дыхание, ждал исхода этой титанической битвы. Но мир не знал главного. Он не знал, что в сердце степного пожара теперь горит иная, чужеродная искра. Что в ухо старому льву шепчет человек, чьи глаза видели падение империй, еще не рожденных. Что в походных кузницах варваров куется оружие, созданное по чертежам из немыслимого будущего.
Мир ждал ответа на вопрос, чей меч острее и чьи стены крепче. Но на самом деле, ответ зависел лишь от одного: что произойдет, когда прошлое, ведомое знанием из будущего, обрушится на настоящее, которое считает себя вечным?
Война за Поднебесную начиналась.


ГЛАВА 15. ХРЕБЕТ ДРАКОНА


На границе двух миров, там, где выжженная, пахнущая полынью степь уступала место плодородным, влажным землям Поднебесной, собралось Великое Воинство. Это была не просто армия. Это была река из стали, плоти и ярости, вобравшая в себя бурные ручьи десятков народов и племен. Чтобы понять ее мощь, нужно было пройти сквозь ее лагерь, раскинувшийся до самого горизонта.
В центре, подобно сердцу, бились полки из Мавераннахра. Здесь стояли смуглые, закаленные в боях тюрки из Самарканда, Бухары и родного для Тамерлана Кеша. Это была гвардия, опора трона. Вечерами они не горланили пьяных песен. Они сидели кружками у костров, и в воздухе стоял тихий звон — это воины методично, с любовью, точили свои кривые шамширы , проверяя остроту лезвия на волоске, сорванном с головы. Их кони, бесценные аргамаки, были укрыты вышитыми попонами, а старики-ветераны, чьи отцы помнили еще блеск сабли Чингисхана, рассказывали молодежи не о славе, а о дисциплине: «В бою побеждает не тот, кто громче кричит, а тот, чей клинок острее и чей строй крепче».
Восточный фланг лагеря занимали персидские вельможи и их отряды. Здесь все дышало роскошью и древней, утонченной культурой войны. Их шатры были из яркого шелка, а знамена украшала золотая вышивка. Сами эмиры, в своих чеканных, украшенных серебром доспехах, больше походили на царей, чем на полководцев. Они не чистили оружие сами. За них это делали слуги. А они, собравшись на коврах вокруг карт, вели изысканные споры о стратегии, цитируя труды древних авторов. Рядом с шатром одного из них седобородый поэт нараспев читал стихи из «Шахнаме», и воины, слушая о подвигах Рустама, наполняли свои сердца отвагой.
На западе же царил совершенно иной дух. Там раскинулся беспорядочный, шумный лагерь монголов. Воздух здесь был густым от запаха жареного мяса и кисловатого духа кумыса. Косматые, узкоглазые воины, потомки тех, кто когда-то покорил мир, не знали дисциплины персов и тюрков. Они знали лишь ярость и волю. Днем они боролись, и их хохот разносился далеко по степи, а по ночам, опьянев, они пели свои протяжные, дикие песни о ветре и свободе. Для них война была воздухом, а седло — домом.
Особняком, на каменистых холмах, стояли отряды афганских горцев. Суровые, бородатые люди с горящими глазами, они спустились со своих неприступных вершин, чтобы вкусить славы и добычи. Они не доверяли никому, кроме своих вождей, и держались обособленно. Весь их лагерь, казалось, жил по законам веры. Пять раз в день над их скалами разносился призыв муллы к молитве, и тысячи воинов, как один, падали ниц, обратившись к Мекке. Их оружием были не изящные сабли, а тяжелые, рубящие ятаганы, и в бой они шли с фанатизмом, который пугал даже их союзников.
И вся эта ревущая, многоязыкая, кипящая страстями масса — сотни тысяч душ — была объединена волей одного человека, эмира Тимура. И еще одним — низким, постоянным гулом, что доносился из центра лагеря. Там, в огромных шатрах-мастерских, днем и ночью стучали молоты. Там, под руководством таинственного Эмира Знаний, лучшие кузнецы и плотники империи ковали детали для невиданных осадных машин, которые должны были стать ключом, отпирающим врата Китая.
Главный шатер Тамерлана был подобен сердцу гигантского, многоголового чудовища. Снаружи доносился рев войска, но внутри, на персидских коврах, утопавших под ногами, царила напряженная, почти звенящая тишина. Воздух был густым от запаха кожи, оружейного масла и едва уловимого аромата сандала, курившегося в бронзовых светильниках.
В центре, на низком походном троне, сидел Тамерлан. Он не был просто повелителем. Он был мозгом, волей и яростью этой армии. Перед ним на ковре лежала подробная карта северных границ Китая, составленная Фархадом. Она была пугающе точна — на ней были отмечены не только башни и стены, но и русла пересохших рек, и тайные горные тропы.
— Дракон стар и ленив, — говорил Тамерлан, и его голос был подобен скрежету камней, сдвигаемых с места. — Он думает, что его чешуя, эта Великая Стена, вечна. Он привык, что враги бьются головой о его главные ворота, как глупые бараны. Но наш провидец, Эмир Знаний, нашел трещину в этой чешуе.
Он обвел взглядом своих главных полководцев, крылья своей несокрушимой армии, застывших в полукруге. — Мы не будем биться головой. Мы вонзим в эту трещину три кинжала одновременно.
Он указал на карту. — Центр (Кул), сердце нашего войска, поведу я сам. Рядом со мной — мой внук, лев Мухаммад-Султан. Наш кулак обрушится на врага, когда броня будет пробита. Мы — молот, что сокрушит их строй.
— Правое крыло (Барангар), — он посмотрел на своего старшего сына, Миран-шаха, человека с безумным, неукротимым огнем в глазах. — Ты, мой неукротимый сокол, поведешь своих воинов на восток. Твоя задача — связать боем их гарнизоны, создать шум, отвлечь их внимание на себя. Я хочу, чтобы они смотрели на твой огонь и не видели, где мы нанесем настоящий удар. Покажи им ярость Барласов!
— Мои воины уже точат сабли, отец, — с хищной усмешкой ответил Миран-шах. — Мы принесем тебе головы их генералов как закуски к ужину.
— Левое крыло (Джувангар), — взгляд Тамерлана смягчился, обратившись к другому сыну, Шахруху, рассудительному и хмурому. — Ты — мой ум. Твое крыло пойдет на запад. Ты не будешь ввязываться в бой. Твоя задача — обойти их укрепления по тайным тропам, что указал нам Фархад. Ты — змея, что незаметно подползает к врагу сзади. И когда они меньше всего этого ждут, ты вонзишь свое жало им в спину.
— Мы будем тенью, повелитель, — спокойно и весомо ответил Шахрух.
— А авангард (Харавал), острие нашего копья, — он посмотрел на старого волка, Шейха Hyp ад-Дина, — поведет мой самый верный пес. Тебе, Шейх, досталась самая грязная и самая славная работа.
— Я живу ради такой работы, повелитель, — прорычал старый воин, и шрамы на его лице, казалось, стали глубже.
— Твоя задача, Шейх, — прогрызть дыру в этой стене. Ты и твои лучшие воины, под прикрытием огненных машин нашего провидца, ударите в самое слабое место. Ты первым войдешь в земли китаев  или умрешь на ее камнях.
— Моя душа уже празднует пир в раю, повелитель, — ответил Шейх, и это не было хвастовством. Это была простая констатация факта.
Фархад, стоявший поодаль, в тени, молчал. Он не был воином. Он был глазами этой армии. Он указал им цель. Он дал им знание. Теперь в дело вступала сталь. И он чувствовал себя архитектором, который начертил идеальный план, но теперь должен был с замиранием сердца смотреть, как другие будут строить из этого плана башню победы или кровавую бойню.
Предрассветный час был холодным и серым. Над войском, затаившимся в предгорьях, висел туман, и в нем, как призраки, тонули сотни тысяч силуэтов. Стояла почти полная тишина, нарушаемая лишь редким фырканьем коней и тихим звоном сбруи. Это была тишина сжатой до предела пружины.
На главном холме, на своем боевом коне, застыл Тамерлан. Он поднял руку, в которой держал обнаженную саблю. Мгновение он держал ее так, словно взвешивая на ладони судьбу целого мира. А затем резко опустил.
И земля вздрогнула.
Сначала ударили барабаны. Тысячи барабанов-нагора, их грохот был подобен сердцебиению самой войны. И под этот грохот, с востока, правое крыло Миран-шаха ринулось в атаку. Десятки тысяч всадников с диким, гортанным гиканьем понеслись к стенам, поднимая за собой гигантское облако пыли. Они не пытались штурмовать. Это был танец смерти, призванный приковать к себе внимание. За мгновение до стен они разворачивались и, на полном скаку, осыпали башни тучами стрел. Небо почернело от этого смертоносного дождя.
В это же самое время, в центре, Фархад отдал свой приказ. — Огонь!
Десятки гигантских требюшетов , его чудовищное детище, со скрипом, похожим на стон титана, пришло в движение. Их длинные метательные руки взметнулись в небо. Но полетели не камни. Огромные глиняные горшки, наполненные «дыханием дракона», с воем прочертили высокую дугу и с оглушительным грохотом разбились о серые камни Стены.
На мгновение ничего не произошло. А затем древняя кладка вспыхнула. Защитники на стенах, до этого с насмешкой смотревшие на атаку конницы, замерли от ужаса. Они видели немыслимое. Камень горел. Греческий огонь, растекаясь по вертикальной стене, превращал ее в пылающий ад. Крики ужаса и боли смешались с ревом пламени.
Но главный удар был нацелен в одну точку, которую указал Фархад — в старую Башню Девяти Тигров. Ее фундамент, как показала сейсмическая разведка со скрижали, был подмыт подземными водами. Десятки тяжелых камнеметных машин били в эту единственную точку с математической, безжалостной точностью.
Один из минских солдат, стоявших на вершине башни, чувствовал, как вся она дрожит под его ногами с каждым ударом. Он видел, как по стенам, толщиной в три повозки, пошли тонкие, как волос, трещины. Из них начала сыпаться пыль. Пол под его ногами вибрировал. Он слышал, как внутри башни, в ее каменном чреве, что-то скрежетало и стонало, словно просыпался древний, заключенный в камень дух.
Башня держалась час. Два. А затем, с протяжным, душераздирающим скрежетом, который был слышен за много ли, она начала медленно, как уставший гигант, крениться внутрь. На мгновение она застыла под невозможным углом. А затем с оглушительным, апокалиптическим ревом рухнула, увлекая за собой огромный пролет стены и поднимая до небес гигантское, клубящееся облако из пыли, дыма и человеческого отчаяния.
Облако рассеялось, взору армии предстала зияющая, дымящаяся рана в несокрушимом Хребте Дракона. В наступившей после грохота тишине был слышен лишь треск догорающего греческого огня. Пружина разжалась. Путь был открыт.
Когда пыль от рухнувшей башни начала оседать, в наступившей оглушительной тишине раздался один-единственный, похожий на рык зверя, рев. — ВПЕРЕ-Е-ЕД! ЗА ПОВЕЛИТЕЛЯ!
Это был Шейх Hyp ад-Дин. Он, не дожидаясь общего приказа, первым вонзил шпоры в бока своего боевого коня и, как седой метеор, ринулся в дымящийся пролом. За ним, с ревом, который, казалось, мог бы обрушить и уцелевшие стены, хлынул его авангард.
И Джахан был среди них.
Девятнадцатилетний парень из кишлака под Самаркандом, он бежал, и его сердце колотилось о ребра, как пойманная птица. Воздух был густым от каменной пыли, пахло горелым камнем и страхом. Он сжимал в потной руке саблю, и она казалась ему чужой и неподъемной. Все, чему его учили, — все тактические приемы, все заветы мастеров, — вылетело из головы. Остался лишь один инстинкт: бежать вперед за спиной товарища и не умереть.
У пролома их встретила стена. Но не из камня, а из желтой стали, молчания и отчаяния. Императорская гвардия Мин. Джахан впервые увидел их так близко. Это были не те партизаны, которых они резали в лесу. Это были высокие, широкоплечие воины в безупречных ламеллярных доспехах, с лицами, лишенными эмоций. Они не кричали. Они молча, в идеальном строю, выставили вперед стену из щитов и длинных копий.
Первые ряды авангарда врезались в эту стену с чудовищным, мокрым хрустом. Копья пробивали кожаные доспехи, сабли со скрежетом скользили по щитам. Проход мгновенно превратился в адскую мясорубку. Джахан видел, как воина перед ним проткнули сразу три копья, как его тело дернулось и обвисло. Он споткнулся о чье-то отрубленное по колено тело, упал, вскочил, и тут же перед ним оказалось лицо.
Лицо молодого китайского воина, почти его ровесника. В его широко раскрытых, черных глазах не было ненависти. Был лишь чистый, животный ужас. Их взгляды встретились на долю секунды. А затем китаец, издав тонкий, похожий на плач, крик, ткнул в него своим коротким мечом. Джахан инстинктивно выставил щит. Меч с силой ударил в дерево. И Джахан, закричав от ужаса и ярости, нанес ответный удар. Он ударил неумело, плашмя, но со всей силы. Его сабля врезалась китайцу в шею, и брызнувшая горячая кровь ослепила его. Враг рухнул, захлебываясь.
Джахан стоял над ним, и его рвало. Но на это не было времени. Сзади напирали свои, и его, как щепку, втащило в самый центр бойни. Звон стали, крики раненых, предсмертные хрипы, хруст костей — все смешалось в один, оглушительный, сводящий с ума звук. Он больше не думал. Он действовал. Он бил, рубил, уворачивался, отталкивал. Его страх исчез, сменившись холодной, животной яростью, единственной целью которой было — выжить.
И в тот момент, когда казалось, что эта бесконечная резня захлебнется в собственной крови, с запада, из-за холмов, откуда их никто не ждал, ударила конница Шахруха. Это был не штурм. Это был расстрел. Тучи стрел обрушились на фланг минской гвардии. Джахан видел, как воины, стоявшие рядом с ним, вдруг падали, пронзенные стрелами в шею и в бок. Их идеальный строй распался.
И в этот самый миг в пролом, сметая все на своем пути, как удар гигантского тарана, ворвался железный кулак центра, ведомый самим Тамерланом.
К полудню все было кончено. Хребет Дракона был сломан. Великая армия, как неостановимый поток, начала вливаться в рану, растекаясь по плодородным землям Китая.
Джахан сидел на камне, пытаясь унять дрожь в руках. Он был жив. Он был весь в чужой крови. Рядом с ним лежал убитый им юноша, и его глаза все так же с ужасом смотрели в небо. Джахан больше никогда не будет тем парнем из кишлака, что пошел на войну за славой. Война сожгла его душу.
А высоко над ним, на вершине пролома, стоял Фархад. Он смотрел не на богатые долины. Он смотрел на кровь, пропитавшую древние камни, и на своих воинов, таких как Джахан. На мальчишек, которых его гений только что превратил в эффективных и безжалостных убийц. И он думал о том, что путь к его светлому, идеальному будущему, как и всегда в проклятой истории человечества, будет вымощен смертью и сломанными душами.

В это же самое время, за тысячи ли от пыльного военного лагеря, в Запретном городе Бэйпин , царила иная реальность. Здесь, в Павильоне Высшей Гармонии, воздух был неподвижен и прохладен. Он пах дорогим курительным деревом и холодным камнем. Сотни придворных в расшитых шелками одеждах стояли на коленях на идеально отполированных плитах, не смея поднять головы. Все в этом зале было символом незыблемого, божественного порядка.
На высоком Троне Дракона восседал император Чжу Ди. Он слушал донесение о том, что «хромой варвар» собрал войско у границ, и на его лице была лишь тень презрительной усмешки. Он, великий воин, который в кровавой гражданской войне вырвал трон у своего племянника, который отправлял флот к берегам Африки, — должен был воспринимать всерьез угрозу от какого-то степного вождя?
— Пусть собирает свою саранчу, — бросил он. — Тем легче будет ее раздавить.
Но один человек осмелился нарушить это высокомерное спокойствие. С земли поднялся старый генерал Чжан Юй , ветеран северных войн. — Сын Неба, позволь твоему верному слуге высказать свои опасения, — произнес он, и его голос, привыкший к командам на поле боя, тонул в роскоши тронного зала. — Тимур — не степной вождь. Это — гений войны. Мои лазутчики доносят, что его воины закалены в десятках битв от Индии до Руси. Они не знают ни усталости, ни жалости.
Он шагнул вперед. — Я предлагаю не идти им навстречу. Я предлагаю укрепить гарнизоны, заманить его армию вглубь нашей страны, как в ловушку. Лишить их воды, сжигать за ними поля. Их конница увязнет в наших пространствах, их воины ослабнут от голода и болезней. И лишь тогда мы нанесем удар.
Его прервал тонкий, язвительный смех. Смеялся главный евнух Ван Цзин, чье влияние на императора было безграничным. — Генерал, — произнес он елейным голосом, — кажется, песок северных пустынь иссушил не только вашу кожу, но и вашу отвагу. Прятаться? Нам, Срединной империи, прятаться от стаи оборванцев?
Он повернулся к трону и совершил глубокий поклон. — О Повелитель, чья слава подобна солнцу! Разве может саранча угрожать дракону? Прикажите нашей Великой Армии выступить навстречу! Один вид наших знамен, один звук наших барабанов обратит этих дикарей в бегство! Пусть весь мир еще раз увидит мощь Дракона и несокрушимость вашего трона!
Это была грубая, но искусная лесть. Она била прямо в сердце тщеславия Чжу Ди. Он, великий полководец, не мог позволить себе выглядеть трусом, который прячется за стенами.
Император поднял руку, призывая к тишине. — Генерал Чжан Юй прав в одном, — произнес он, и его голос был холоден, как нефрит его трона. — Этого врага нельзя недооценивать. Именно поэтому я не буду прятаться от него. Я не доставлю ему удовольствия умирать от голода в пустыне. Я хочу, чтобы он умер на моем мече. Я лично возглавлю армию, которая сотрет его имя из истории.
Он встал, и это означало, что решение принято и обсуждению не подлежит. — Великая Армия выступает на север. Мы встретим их у Канала. И река станет могилой для их костей.
Через несколько дней в ставку Чжу Ди, уже находившуюся в пути, примчался гонец с безумным от ужаса лицом и вестью о том, что Великая Стена пала за один день. Император не поверил ему. Он приказал отрубить гонцу голову за трусость и распространение панических слухов.
И его Великая Армия, абсолютно уверенная в своей непобедимости, продолжила свой путь. Путь навстречу своей гибели.



ГЛАВА 16. ЗМЕИНЫЕ ТРОПЫ



В ставке Сына Неба, императора Чжу Ди, развернутой в нескольких днях пути от павшей Стены, царил идеальный, выверенный порядок. Тысячи шатров стояли ровными рядами, шелковые знамена с драконами лениво трепыхались на ветру, а стража в лакированных доспехах двигалась с ритуальной точностью. Все здесь было символом незыблемой, могущественной и абсолютно уверенной в себе империи.
Но внутри главного шатра, расшитого золотыми драконами, бушевал ураган.
— ЗА ОДИН ДЕНЬ! — ревел Чжу Ди, и его голос, привыкший повелевать миллионами, срывался на визг. Придворные, бледные, как полотно, распростерлись на коврах, не смея дышать. — Они пробили Хребет Мира за один день! Кучка степных варваров, пахнущих конским потом, осквернила величайшее творение наших предков!
Гонец, принесший эту дурную весть, уже был обезглавлен на заднем дворе. Но это не принесло облегчения. Унижение было слишком велико. Это был не просто военный прорыв. Это была личная пощечина ему, Чжу Ди, великому воину.
В этот момент, когда гнев императора достиг пика, один человек осмелился подняться с колен. Это был старый генерал Чжан Юй. — Сын Неба, позволь твоему верному псу сказать, — произнес он, и его голос, хоть и был почтителен, звучал твердо. — Ярость — плохой советчик в войне. Мы еще точно не знаем, какой силой и какой хитростью враг смог сокрушить Стену. Бросаться на него вслепую — значит рисковать лучшими воинами империи.
Император впился в него взглядом.
— Ты предлагаешь проявить трусость, генерал?
— Я предлагаю проявить мудрость, Повелитель, — не дрогнув, ответил Чжан Юй. — Позволь мне повести авангард. Мы прощупаем их силы, узнаем их тактику. А Великая Армия ударит тогда, когда мы будем знать, куда бить.
Прощупать? — встрял главный евнух Ван Цзин. — Генерал, кажется, вас покинула отвага и гордость за нашего Дракона. Дракон не прощупывает змею, он разрывает ее на части!
Император одобрительно кивнул, а молодые, жаждущие славы полководцы, наперебой поддержали его.
— Наша артиллерия сотрет их в порошок еще на подходе! — выкрикнул один.
— А наша тяжелая конница растопчет то, что останется! — добавил другой.
Чжу Ди выслушал их. Мудрый и осторожный совет старого, верного генерала был неприятен его гордыне. А лесть и хвастливые крики льстецов были бальзамом для его уязвленного тщеславия. Он сделал свой выбор.
— Генерал Чжан Юй, — произнес он ледяным тоном, — твоя отвага в прошлом неоспорима. Но сегодня твое сердце полно сомнений. Ты останешься здесь и будешь охранять ставку. А я поведу настоящих воинов на битву, достойную их доблести.
Это было публичное унижение. Старый генерал молча поклонился и вернулся на свое место. Он понял, что его голос больше не будет услышан.
В хоре воинственных и льстивых кличей, наполнивших императорский шатер, слова генерала Се Цзиня прозвучали, как удар похоронного колокола. — Ваше Величество, это — безумие.
Он произнес это не громко, но в наступившей внезапно тишине его голос, казалось, заполнил все пространство. Он не кричал, как другие генералы. Он констатировал факт. И от этого его слова были еще страшнее.
Се Цзинь поднялся. Он не был придворным. Это был человек, выкованный из другой стали. Его лицо, темное от ветра и солнца северных границ, было неподвижно. Его глаза, узкие и пронзительные, смотрели прямо на императора, и в них не было ни страха, ни подобострастия. Он тридцать лет воевал с кочевниками и знал их повадки не по книгам. Он знал, что степь не прощает двух вещей: трусости и глупости. И сейчас он видел перед собой глупость в чистом виде.
— Что ты сказал, генерал? — голос императора Чжу Ди был ледяным. Он не привык, чтобы ему перечили.
— Я сказал, что это — безумие, — спокойно повторил Се Цзинь. — Повелитель, Тимур — это не просто вождь. Это — тигр, который сожрал полмира. А его армия — это стая голодных волков, которые не отступали ни перед кем, ни перед индийскими слонами, ни перед русскими зимами. Они не знают слова «осада». Их дом — седло. Их закон — скорость.
Он шагнул к карте. — Вы предлагаете встретить их нашей Великой Армией в чистом поле. Что произойдет? Мы выстроим наши порядки. А они, — он сделал круговое движение рукой, — обойдут нас с флангов своей легкой конницей. Они осыплют нас тучами стрел. Они не вступят в бой. Они будут кружить вокруг нас, как стервятники, выматывая, отрезая от воды и припасов. А когда наша армия, измученная и деморализованная, превратится в неповоротливого, издыхающего быка, вот тогда их хромой тигр и нанесет свой удар. Идти на них в открытое поле — значит бросить стадо овец на растерзание этой стае. Мы проиграем.
В шатре повисла мертвая тишина. Слова генерала были холодны, как сталь, и так же неоспоримы.
— Ты предлагаешь бежать? Прятаться за стенами, пока нашу землю топчут варвары? — прошипел евнух Ван Цзин, пытаясь превратить стратегический анализ в обвинение в трусости.
Се Цзинь медленно повернул на него голову, и во взгляде его было столько ледяного презрения, что евнух невольно попятился. — Я предлагаю воевать, как змея, а не как бык, — ответил генерал, снова глядя прямо на императора. — Нельзя сражаться с тигром в поле. Нужно стать змеей в траве. Нужно жалить его в пятку, пока он не ослабнет от яда. Нужно лишить его еды, лишить его сна, превратить каждый шаг по нашей земле для него в пытку. И лишь когда тигр, израненный и обессиленный, рухнет на землю, вот тогда змея и нанесет свой смертельный укус.
Он закончил. Его план был ясен, логичен и абсолютно противоположен тому, чего жаждала уязвленная гордость императора. Чжу Ди смотрел на него, и в его глазах боролись разум и тщеславие. И, к несчастью для династии Мин, тщеславие победило.
Император ударил кулаком по столу. — Собрать все знамена! Мы не будем ждать! Мы сами выйдем им навстречу и раздавим эту саранчу! Я хочу видеть их хромого царька в железной клетке у ворот Бэйпина!
Решение было принято. И Великая Армия, гордость Поднебесной, начала свой величественный, парадный марш. Марш навстречу своей гибели.

Позже, когда шумный и хвастливый совет у императора закончился, Се Цзинь вернулся в свой шатер. Он был не похож на шатры других полководцев. В нем не было ни ковров, ни шелковых подушек, ни серебряной посуды. Лишь походная кровать, грубый стол и огромная, испещренная пометками карта северных провинций на стене. Это было жилище солдата, а не вельможи.
Здесь его уже ждали его офицеры. Десяток закаленных, обветренных мужчин, чьи лица были похожи на старую, потрескавшуюся кожу. Это были не придворные генералы, а командиры пограничных сотен, те, кто, как и он, тридцать лет смотрел в глаза степи. Они были верны не титулу, а человеку.
Се Цзинь молча налил в глиняные пиалы дешевого, терпкого чая. — Ну что, старые волки? — сказал он, глядя на своих соратников. — Вы все слышали. Наш Сын Неба решил, что лучший способ убить тигра — это закричать на него погромче.
По шатру пронесся горький, злой смех. — Он поведет нашу Великую Армию на убой, — продолжил Се Цзинь. — Он бросит наших мальчиков в пасть варварам. И через месяц от нашей армии останутся лишь кости, белеющие на равнине, да позорное пятно в хрониках. Мы давали клятву верности Драконьему Трону, — он обвел всех тяжелым взглядом. — Но наша высшая клятва — это верность самой Поднебесной. И наш долг — спасти ее. Даже если для этого придется ослушаться приказа того, кто сидит на троне.
Один из офицеров, молодой и горячий, нахмурился.
— Но, генерал, это… это почти измена.
— Измена — это сидеть сложа руки и смотреть, как твою страну ведут к гибели из-за гордыни одного человека, — отрезал Се Цзинь. Он подошел к своей, другой карте. Она была не такой красивой, как у императора, но куда более подробной. На ней были отмечены не города, а горные тропы, болота, заброшенные деревни и источники.
— Пока Великая Армия будет величественно идти по главным дорогам, мы уйдем в тень. Мы — не армия. Мы — яд в крови врага. Мы — ржавчина на его клинке. Мы — бессонница в его лагере.
Он начал излагать свой план, и его офицеры, сначала хмурые, слушали со все возрастающим, хищным вниманием. — Мы разделим наши отряды на сотни. Каждая сотня — самостоятельная стая. Мы не будем вступать в бой. Мы будем нападать на их обозы. Лошадь без фуража — это не воин, а просто мясо. Мы будем сжигать за ними траву. Мы будем обрушивать камни на их отряды в ущельях. Мы будем травить воду не только трупами, но и ядовитыми травами, которые знают только наши местные охотники. Мы будем нападать на их лагеря по ночам и исчезать до рассвета.
Он посмотрел в глаза молодому офицеру, говорившему об измене. — Да, это война без славы. Без знамен. Без почестей. Поэты не сложат о нас песен. Они назовут нас разбойниками и трусами. Но пока Великая Армия будет героически гибнуть в одной большой битве, мы, бесчестные змеи, выиграем для империи время. Мы не убьем тигра. Мы доведем его до истощения. И когда он, израненный, голодный и обезумевший от наших укусов, рухнет без сил, вот тогда мы и нанесем свой смертельный удар.
Офицеры молчали. Этот план был бесчестным, грязным, жестоким. Он не сулил ни славы, ни наград. Но они, старые волки, знавшие войну не по парадам, а по запаху крови и смерти, понимали — он был единственно верным.
— Мы с тобой, генерал, — просто сказал один из них. И остальные молча кивнули. Это была их новая клятва. Клятва теней.
На следующий день, на глазах у всего двора, император Чжу Ди отдал свой приказ. Генерал Се Цзинь, с лицом, непроницаемым, как камень, стоял перед ним на коленях.
— Если ты так любишь змеиные тропы, генерал, — произнес император, и в его голосе звенело ледяное презрение, — то и ползай по ним! Я даю тебе под командование десять тысяч ополченцев — крестьян и всякий сброд, который не годится для настоящей битвы. Делай, что хочешь. А я поведу настоящих воинов на битву, достойную их доблести.
Это была публичная пощечина. Ссылка. Унижение. Придворные евнухи и молодые генералы едва сдерживали самодовольные усмешки. Се Цзинь не ответил. Он молча совершил глубокий, безупречный поклон, коснувшись лбом земли. Затем он встал и, не глядя больше ни на кого, вышел из шатра. Его спокойствие было более пугающим, чем любой гнев.
В тот день Великая Армия Мин, сверкая на солнце шелком знамен и сталью десятков тысяч доспехов, величественно двинулась навстречу армии Тамерлана. Земля гудела под копытами их коней. Воздух дрожал от боя сотен барабанов. Это был не поход. Это был парад. Река из стали и гордыни, уверенная, что она сметет на своем пути любую преграду. Это была армия, идущая на свою последнюю битву, чтобы умереть с честью.
А в это же самое время, на западе, из неприметных боковых ворот лагеря, без барабанного боя и без знамен, вышел небольшой, одетый в серую, пыльную одежду отряд. Десять тысяч человек, чьи лица были такими же темными и нечитаемыми, как у их командира, генерала Се Цзиня. Они не пошли по главной дороге. Они свернули на едва заметную тропу и, не поднимая пыли, молча, словно призраки, растворились в предгорьях. Это была армия, идущая на свою первую битву, чтобы выжить.
Змея ушла в траву.
И теперь на пути Фархада и Тамерлана стоял не один, а два врага. Один — могучий, ревущий, предсказуемый тигр, идущий прямо на их копья. А второй — невидимая, хитрая и смертельно ядовитая змея, которая уже начала обвивать своими кольцами их лагерь, выжидая момента для своего единственного, смертельного укуса.


ГЛАВА 17. ПЫЛЬ И ЯД


Великая армия Тамерлана, оставив позади разрушенную Стену, двинулась вглубь Поднебесной тремя могучими колоннами. Эйфория от легкой и славной победы все еще пьянила солдат. Они шли по плодородной, ухоженной земле, и их разговоры были полны предвкушения. Старики-ветераны, бывавшие в Индии, рассказывали молодежи о городах, где золото лежит на улицах, как простая галька, а во дворцах ждут тысячи шелковых красавиц. Они ждали богатой добычи, плодородных земель и испуганного врага, который падет на колени при одном виде их знамен.
Они получили пустоту.
Первая деревня, к которой подошел авангард, встретила их мертвой тишиной. Дома были целы, но пусты. В очагах еще тлели угли, но не было ни людей, ни скота. Вторая деревня. Третья. Картина повторялась с жуткой, монотонной точностью. Генерал Се Цзинь начал свою войну. Его невидимая армия теней действовала с безжалостной эффективностью.
Амбары с зерном были сожжены дотла, и горький, едкий запах гари на многие дни стал постоянным спутником завоевателей, въедаясь в одежду и души. Поля риса были затоплены, превратившись в грязное, непроходимое месиво.
Но самым страшным ударом был удар по воде. В первом же колодце, куда солдаты, измученные жаждой, бросились с ведрами, они нашли раздувшиеся, гниющие туши свиней. Вода была отравлена. Во втором колодце было то же самое. В третьем — вода была прозрачной, но, когда один из воинов, не выдержав, сделал глоток, он закричал от боли — в колодец были высыпаны мешки с солью. Мелкие ручьи и речки были перегорожены плотинами из камней и глины, превратив окрестности в зловонные, кишащие мошкарой болота.
Через несколько дней марша Великое Воинство, не встретив ни одного вражеского солдата, оказалось на грани катастрофы. Люди и лошади страдали от чудовищной жажды. Начали вспыхивать отдельные очаги болезни. Сначала это был лишь понос, но вскоре он сменился страшной «кровавой болезнью». Воины, еще вчера бывшие несокрушимой силой, теперь корчились от боли в животе, и их стоны разносились по ночному лагерю.
Ропот, поначалу тихий, становился все громче и грознее. Солдаты смотрели на эту богатую, но мертвую землю с ненавистью и суеверным ужасом. Им казалось, что они воюют не с людьми, а с самой страной, с ее духами, которые не желали принимать чужаков.
Пик «кровавой хвори» начался через несколько дней. Воины, пившие из отравленных источников, падали сотнями. Лагерь превратился в стонущий, умирающий лазарет.
Тамерлан, старый воин, видевший реки крови, застыл в ужасе. Это была унизительная, грязная агония. — Что это, Фархад?! — прорычал он. — Что это за проклятие?!
Фархад не отвечал. Он шел по рядам умирающих, и его лицо было маской. Но в его голове бушевал шторм. Он видел не просто больных солдат. Его накрыло видение из «призрачной истории» его собственного мира. Он увидел хроники XXII века: высохшие русла рек, пересохшие колодцы. И он увидел водные бунты у ворот его родного Самаркандского анклава. Он увидел толпы обезумевших от жажды людей, штурмующих очистительные станции. Увидел, как солдаты в герметичных доспехах избивают женщин и стариков, пытающихся прорваться к воде. Увидел, как люди убивают друг друга за грязную лужу.
Он вздрогнул, возвращаясь в реальность. Этот ад, который он видел в архивах, начинался здесь, на его глазах. Его приказ о кипячении воды, который он отдаст через несколько минут, был не просто советом мудреца. Это была отчаянная, яростная попытка предотвратить ужас, который он знал слишком хорошо.
Паника в лагере нарастала. Солдаты, обезумев от страха и мучений, начали кричать, что их прокляли. И тут один из них, увидев Фархада, указал на него пальцем. — Это он! — закричал солдат, указывая на Фархада дрожащим пальцем. — Это его вода! Он — колдун! Сначала он дал нам воду, чтобы мы поверили ему, а теперь он убивает нас ею, чтобы отдать нас своим демонам!
Десятки, сотни голов повернулись в сторону Фархада. В их глазах больше не было благоговения. Был лишь страх и зарождающаяся ненависть. Толпа, готовая разорвать на части своего вчерашнего спасителя, начала медленно сжимать кольцо.
В тот самый миг, когда разъяренная толпа была готова разорвать Фархада на части, когда паника грозила превратиться в кровавый бунт, сквозь ряды стонущих и кричащих солдат прошел отряд. Но это были не воины.
Это была Ширин.
Она шла, и за ней, как за своей предводительницей, следовал целый караван женщин — ее служанки и жены других эмиров, которых она успела собрать. Они несли котлы, охапки чистой ткани, бурдюки с родниковой водой, которую Фархад нашел накануне, и связки горько пахнущих трав. Ширин двигалась с таким спокойным и властным достоинством, что ревущая толпа невольно расступилась перед ней.
Ее лицо было скрыто вуалью, но в ее глазах, устремленных вперед, не было ни страха, ни отвращения. Была лишь стальная решимость.
— Что ты здесь делаешь?! — закричал на нее отец, эмир Худайдод, бросаясь к ней. — Уходи! Это не место для женщин! Здесь проклятие!
— Это место для тех, кто хочет помочь, а не кричать, — спокойно ответила она, и ее голос, хоть и был тихим, прозвучал так властно, что ее отец отступил. — Если мужчины могут лишь бегать в панике и искать виноватых, значит, пришло время для женщин.
Она видела, как Фархад, бледный, но сосредоточенный, пытается пробиться сквозь толпу, чтобы продолжить свое исследование. И она поняла, что должна дать ему время. Она должна отвлечь на себя ярость и отчаяние толпы.
Она подошла к первому попавшемуся умирающему солдату, молодому парню, который корчился на земле. Она, дочь эмира, не побрезговав, опустилась перед ним на колени в грязь и пыль. — Огонь! — приказала она своим служанкам. — Немедленно! Разводите костры! Кипятите всю воду, что у нас есть! — Чистые тряпицы! — командовала она другим женщинам, которые, видя ее пример, начали к ней присоединяться. — Промывайте им рты от этой скверны! Обтирайте их лбы холодной водой!
Она организовала то, что не смогли организовать военачальники — порядок. Она приказала расстелить на земле чистые ковры, превратив грязную площадь в подобие госпиталя. Она сама, своими руками, обтирала лица солдат, говорила с ними, успокаивала.
Она не была лекарем. Но она была дочерью, сестрой и будущей невестой императорского сына. И в ее действиях было больше мудрости и сострадания, чем во всех приказах эмиров. Солдаты, которые мгновение назад готовы были убить Фархада, замерли. Они смотрели, как знатнейшая госпожа их лагеря, не боясь заразы, ухаживает за простым воином. И их ярость сменилась стыдом.
Фархад, получив эту драгоценную передышку, смог, наконец, сделать свою работу. Он понял природу болезни и знал, что делать. Но он также смотрел на Ширин, и в его глазах было нечто большее, чем любовь. Было восхищение. Он видел перед собой не просто свою возлюбленную. Он видел настоящую императрицу.
Пока Ширин, подобно ангелу-хранителю, наводила порядок в главном лагере, в нескольких ли позади, в хаосе гигантского обоза, свою, тихую войну вел Джалалуддин.Его мир изменился. Вместо роскошных шатров и бесед с эмирами — убогая палатка лекаря, затерянная среди тысяч повозок, погонщиков верблюдов и кухонной челяди. Вместо тонкого аромата благовоний — вонь немытых тел, навоза и гниющей еды. Его, бывшего придворного табиба, сослали сюда, в самое чрево, в грязный кишечник армии.
К нему принесли двоих солдат, корчившихся от «кровавой хвори». Он молча осмотрел их. Его лицо было бесстрастным. Он приказал своему помощнику дать им вяжущий отвар из коры дуба. Он знал, что это не поможет. Но он должен был играть свою роль.
«Дизентерия, — с холодной точностью поставил он диагноз. — Простейшая бактериальная инфекция. В моем времени — лечится за один час. Здесь — смертный приговор».
Часть его души, гордость врача, страдала от этого бессилия. Но другая, главная его часть — душа диверсанта — холодно анализировала. «Это — результат его действий, — думал он, глядя на мучения солдат. — Его „чудо с водой“ заставило их поверить в свою неуязвимость. Они пошли вперед, вглубь этой проклятой земли. И эта земля начала их пожирать. Этот хаос, эта болезнь — мои союзники. Они ослабляют армию лучше любого яда».
В этот момент к нему подбежал один из его информаторов. — Табиб, — прошептал он. — В главном лагере паника утихла. Говорят, невеста Эмира Знаний, госпожа Ширин, сама вышла к больным. Она организовала лазарет, приказала всем кипятить воду...
Джалалуддин замер. «Ширин, — подумал он, и в его глазах блеснул ледяной огонь. — Снова она».
Он понял, что снова недооценил ее. Она была не просто уязвимостью Фархада. Она была его вторым оружием. Она делала то, чего не мог он — она говорила с сердцами этих примитивных воинов. Она превращала их страх в веру.
В этот миг, стоя посреди грязи и стонов своего убогого лазарета, Джалалуддин принял окончательное решение. Его ненависть обрела новую, ясную цель. Ослабить армию — это хорошо. Но этого было недостаточно. Чтобы сломать Фархада, нужно было сломать ее.
Он посмотрел на умирающего солдата. — Дай ему еще отвара, — бросил он помощнику. — И молись. Больше мы ничем не можем помочь. И он вышел из палатки, чтобы начать плести свою самую страшную, самую ядовитую паутину.
В главном шатре Тамерлана, на драгоценных бухарских коврах, царило мрачное настроение. Воздух был тяжелым. Запах сандала из курильниц не мог перебить едкий запах гари, приносимый ветром с выжженных полей, и едва уловимый, кисловатый запах болезни, казалось, пропитавший саму ткань шатра.
Эмиры и военачальники, еще неделю назад хваставшиеся своими победами, теперь сидели с темными, осунувшимися лицами. Первым не выдержал Шейх Hyp ад-Дин. Он вскочил, и его огромная тень метнулась по шелковым стенам. — Они воюют, как трусливые шакалы! — прорычал он. — Их генерал, этот Се Цзинь, о котором доносят пленные, — бесчестный трус! Мои воины, что не дрогнули под стрелами османов, умирают от кровавого поноса! Мои кони, что топтали индийские царства, пьют гнилую жижу и падают! Это не война! Это — подлость!
Он повернулся к Тамерлану, и в его единственном глазу горела ярость. — Повелитель! Позволь мне взять мой тумен и пройтись огнем на пятьдесят ли вглубь. Я вырежу все живое, я сожгу их леса и деревни, но я добуду для войска чистую воду и еду! Лучше умереть в бою, чем сгнить заживо в этой проклятой пустыне, которую они создали!
— И мы увязнем здесь навеки, сражаясь с ненавистью каждого крестьянина, — устало возразил рассудительный Шахрух. Он сидел, откинувшись на подушки, и его лицо было серым от усталости. — Мы не можем пить кровь вместо воды, Шейх. Ты предлагаешь вырезать сто тысяч человек, чтобы напоить нашу армию на три дня. А что потом? Ты вырежешь еще сто тысяч? Эта страна — не крошечное грузинское царство. Она — как океан. Пытаться выжечь ее — все равно что пытаться высушить океан огнем. Мы лишь превратим каждого жителя, каждую женщину, каждого ребенка в солдата их невидимой армии.
Тамерлан молча слушал своих полководцев, сцепив пальцы на рукояти своего меча. Он, величайший завоеватель мира, впервые в жизни оказался в ловушке. Он был похож на льва, которого поймали не в яму с кольями, а в огромную, липкую паутину. Любое резкое движение лишь запутывало его еще больше. Его армия, его несокрушимый меч, была бесполезна против врага, который не принимал боя. Врага, чьим оружием были пустота, грязь и яд.
Он чувствовал не только гнев, но и тень уважения к этому невидимому генералу, Се Цзиню. Тот нашел его единственное слабое место. Он воевал не с его армией. Он воевал с ее желудком.
Император смотрел на своих лучших воинов — на их растерянные, злые, испуганные лица. Его непобедимая армия таяла с каждым днем. И он, их повелитель, их бог войны, не знал, что им приказать.
В наступившей тишине, полной отчаяния и сдерживаемой ярости, Тамерлан медленно повернул свою седую голову. Его взгляд, тяжелый и пронзительный, остановился на единственном человеке, который все это время молчал. — Твои звезды, Эмир Знаний. Что они говорят? — его голос был глух, как удар далекого барабана. — Неужели они не видели этой подлости?
Фархад вышел в центр круга. Он двигался спокойно, и это его спокойствие было вызывающим на фоне общего смятения. Он не стал оправдываться. Он развернул на столе свою «небесную скрижаль» под видом старой, потрепанной карты. На пергаменте, испещренном непонятными символами, линии рек и гор, казалось, слабо светились в полумраке шатра.
— Повелитель, генерал Се Цзинь мудр, — сказал Фархад, и все эмиры изумленно посмотрели на него. Он начал с похвалы врагу. — Он воюет не с нашей армией. Он воюет с нашей природой. Он знает, что конь не может жить без воды, а человек — без хлеба. Он очень умный противник.
Он сделал паузу. — Но мудрость земли древнее любой мудрости генералов. Они отравили колодцы, которые вырыли сами. Но они не знают о тех реках, что текут под землей, и о тех озерах, что спят в ее чреве.
Его палец скользнул по карте. Для эмиров это был просто палец на пергаменте. Но Фархад видел тепловую карту подземных вод, которую сканировала его скрижаль. — Здесь, — он ткнул в точку посреди выжженной равнины, — земля складывается в чашу. Вся дождевая вода, что пролилась за сто лет, собирается тут, в трех локтях под землей. Там бьет чистый родник. А здесь, у подножия того холма, — он указал на другое место, — проходит русло древней, высохшей реки. Но ее подземная жила все еще полна воды. Она стоит так близко, что ее можно достать, копнув лишь раз.
Эмиры смотрели на него, как на безумца. — Ты предлагаешь нам рыть всю степь в поисках твоих сказок? — прорычал один из них.
— Вам не придется, — невозмутимо ответил Фархад. — А что до отравленной воды, — он обвел всех взглядом, — то генерал Се Цзинь, отравляя ее, оставил нам и противоядие. Он думал, как воин — отравить. Но не подумал, как ученый — как очистить. Смотрите.
Он указал на заросли ивняка и камыша у берегов заболоченных рек. — В этих зарослях — тысячи тонн чистого топлива для наших костров. А уголь, оставшийся от сожженных ими деревень, — лучшее средство для очистки, известное еще древним грекам. Он, как губка, впитывает в себя любой яд. Я научу ваших людей древнему ритуалу, который превратит мертвую воду в живую. Мы пропустим их отраву через песок и уголь, а затем вскипятим ее на огне, который они же нам и оставили. Огонь убьет всех злых духов болезни.
Он закончил. В шатре стояла тишина. Он только что, за пять минут, предложил решение проблемы, которая поставила на колени непобедимую армию. Он говорил не как пророк. Он говорил, как учитель на уроке, объясняющий детям простые и неоспоримые истины. И эта спокойная, научная уверенность была сильнее любого мистического пророчества.
Тамерлан, не имея другого выбора, поверил ему и отдал приказ. И армия, разделившись, начала свой странный, отчаянный труд.
В нескольких ли от лагеря, посреди выжженной, растрескавшейся равнины, где, казалось, и змея не нашла бы тени, с десяток воинов во главе молодого Джахана с недоверием смотрела на точку на земле, отмеченную белым камнем. Это было место, указанное Фархадом.
— Копать здесь, — сказал десятник, и в его голосе не было уверенности. — Приказ Эмира Знаний.
Солдаты переглянулись. Это было безумие. Земля была твердой, как камень. Вокруг не было ни единого признака влаги.
— Он, верно, пошутил, — пробормотал один из воинов. — Или окончательно сошел с ума от жары.
— Меньше слов, больше дела! — оборвал его десятник. — Приказ есть приказ!
Они начали копать. Работа была адской. Лопаты и кирки с трудом входили в спекшуюся глину. Солнце палило нещадно. Час проходил за часом. Они вырыли яму глубиной в человеческий рост, потом в два. Но земля была сухой и мертвой. Ропот становился все громче. Джахан, работая наравне со всеми, чувствовал, как его собственная вера в «колдуна» начинает иссякать.
И в тот момент, когда они уже были готовы бросить все и вернуться в лагерь с вестью о провале, кирка одного из солдат издала странный, чавкающий звук. Он ударил еще раз. Из-под земли показалась темная, влажная глина. — Вода! — закричал он, и его голос сорвался. Все, забыв про усталость, бросились к яме. Они начали рыть руками, как обезумевшие звери. И вот оно! Сначала тонкая струйка, потом сильнее, и вот уже со дна ямы забил чистый, холодный, благословенный родник. Воины, крича от восторга, падали на колени, подставляя под воду свои пересохшие губы, плеская ее себе на лица. Джахан смотрел на это чудо, и в его душе рождался не просто восторг. Рождался священный трепет. Человек, сидевший за много ли отсюда, увидел воду сквозь толщу земли. Он был не просто провидцем. Он был повелителем самой жизни.
Тем временем на берегу отравленной реки Фархад показывал тысячам других солдат свой «ритуал». Он был спокоен и методичен, как учитель в медресе. — Ваш страх — главный яд, — говорил он, обращаясь к солдатам, которые с отвращением смотрели на гнилую воду. — А знание — лучшее противоядие.
Под его руководством они строили простые, но гениальные фильтры: в дне больших бочек проделывали отверстия, устилали их тканью, а затем слоями засыпали чистый песок и толченый древесный уголь из сожженных врагом деревень. — Уголь впитает в себя всю грязь и яд, что видны глазу, — объяснял он. — А песок задержит то, что не видно. Затем очищенную, но все еще опасную воду переливали в огромные походные котлы. — А теперь — огонь, — говорил Фархад. — Огонь убивает невидимых, крошечных демонов болезни, которые живут в воде и вызывают кровавую хворь.
Когда первая партия воды была прокипячена, солдаты все равно боялись к ней притронуться. Она выглядела чистой, но они помнили, что в этой реке плавали трупы. Тогда Фархад, на глазах у всей замершей толпы, взял черпак, зачерпнул из котла горячую, дымящуюся воду, налил себе в пиалу и медленно, спокойно выпил ее до дна. Мгновение стояла тишина. А затем толпа взревела и бросилась к котлам.
К вечеру армия была спасена. Голод еще терзал ее, но чудовищная жажда, которая уже начала сеять смерть и панику, была побеждена. В тот день авторитет Фархада в войске взлетел до небес. Он был не просто мудрым советником. Он был провидцем, способным находить жизнь в мертвой пустыне.
А Тамерлан, стоя на холме и глядя, как его воины пьют, как к лагерю тянутся вереницы с бурдюками, наполненными у новых колодцев, смотрел на Фархада. И он окончательно понял, что этот странный человек — его главный ключ к победе не только в этой войне, но и в самой истории.
Война логистики была выиграна. Теперь пришло время для войны стали.
В своем тайном горном убежище, генерал Се Цзинь выслушивал донесение своего лазутчика. — Они нашли воду, генерал, — говорил запыленный разведчик. — Там, где ее отродясь не было. Они роют колодцы в сухой степи. И они научились очищать отравленную воду. Их армия снова на ногах.
Се Цзинь долго молчал, глядя на карту. Его лицо было непроницаемо. План выжженной земли, его самая сильная карта, был бит. — Это не Тамерлан, — наконец, произнес он тихо, обращаясь больше к себе, чем к лазутчику. — Старый тигр не обладает такой хитростью. Он умеет лишь рвать когтями. В их стане есть кто-то другой. Кто-то, кто умеет слушать землю и разговаривать с водой. Новый мозг.
В этот момент в шатер ворвался второй гонец. — Генерал! Варвары разделили силы! Они идут тремя колоннами!
И тут на лице Се Цзиня впервые появилась тень улыбки. Холодной, хищной, как у змеи. — Вот оно, — прошептал он. — Они разделились. Они считают, что победили. Глупцы. Они думают, что я буду нападать на их обозы. Но я буду охотиться на их головы. Он посмотрел на своего офицера. — Узнай мне все о том крыле, что ведет их принц-безумец Миран-шах. Он — их самое слабое и самое яростное звено. Мы нанесем удар именно туда.


ГЛАВА 18. РОЖДЕНИЕ «СОКОЛОВ»



Глубокая ночь окутала лагерь Великого Воинства. Армия, утолившая жажду и уверовавшая в своего нового покровителя, спала. Но в главном шатре, в круге света от единственной масляной лампы, не спал один человек.
Фархад сидел на ковре, и перед ним были разложены не карты великого похода, а донесения, от которых пахло кровью и пылью. Отчеты командиров сотен, чьи отряды попали в засады. Список воинов, умерших не от мечей, а от яда в колодцах. Карта, на которой флажками были отмечены сожженные обозы.
Он смотрел на все это, и чувство триумфа от недавнего «чуда с водой» сменилось холодным, аналитическим беспокойством. Он закрыл глаза и мысленно обратился к своей «скрижали», к «призрачной истории». Он запросил данные о потерях Тамерлана от партизанских действий в его прошлых, реальных кампаниях. Цифры, вспыхнувшие в его сознании, были ужасающими — десятки тысяч воинов за годы походов, умерших от болезней, голода и внезапных налетов. Тамерлан побеждал в той, другой, истории. Но он побеждал, заплатив страшную цену, просто задавив врага массой.
«У меня нет этих лет», — с холодной ясностью подумал Фархад. — «Мой план — это стремительный, хирургический удар. Он не предполагает долгой, гнойной раны партизанской войны. Моя армия, движущаяся с неестественной скоростью, подобна гончей. Она сильна в беге, но, если ее остановить и заставить драться со стаей блох, она истечет кровью».
Он понял, что Великое Воинство было подобно гигантскому льву — невероятно сильному в открытом бою, но уязвимому для укусов тысяч мелких, ядовитых скорпионов, которых генерал Се Цзинь выпускал из-под каждого камня. Нельзя научить льва охотиться на скорпионов. Это глупо и унизительно.
Партизаны Се Цзиня, действуя хитро и точечно, почти поставили их на колени. Фархаду нужны были не просто солдаты. Ему нужны были волки, способные охотиться на скорпионов. Люди, которые могли бы действовать в тени, понимать его нестандартные приказы и выполнять задачи, немыслимые для обычной армии.
Он понял, что ему нужен свой собственный, личный инструмент. Свой скальпель, чтобы вырезать эту заразу, пока она не распространилась по всему телу его похода.
Он поднялся и подошел к выходу из шатра. Он посмотрел на спящий лагерь, на тысячи костров, уходящих во тьму. Где-то там, среди этих спящих воинов, были те, кто ему нужен. Не самые знатные. Не самые сильные. А самые хитрые, самые быстрые, самые отчаянные. Те, кто сможет стать его тенью и его клинком.
В эту ночь, в тишине китайской степи, родился замысел отряда, который войдет в легенды под именем «Соколы».
На следующее утро Фархад пришел в личный шатер Тамерлана. Император не спал. Он сидел, ссутулившись, над столом, усыпанным донесениями. Перед ним лежали списки: список воинов, умерших от кровавого поноса; список лошадей, павших от недостатка воды; карта, на которой красным были отмечены места нападения партизанских отрядов. Его лицо было темнее грозовой тучи. Он, привыкший видеть врага в лицо и сокрушать его в открытом бою, чувствовал себя в бешенстве от этой тихой, подлой войны укусов и яда.
— Они смеются над нами, Фархад, — прорычал он, не поднимая головы. — Эта змея, Се Цзинь, ползает в траве и жалит моих воинов в пятки, а я, старый лев, не могу даже увидеть его, чтобы сломать ему хребет.
— Повелитель, — сказал Фархад, — вы — лев. Ваша армия — это ваш прайд, и ему нет равных на открытой равнине. Но нельзя послать льва охотиться на скорпионов. Он лишь изранит себе лапы.
Он шагнул ближе. — Я пришел с просьбой. Позвольте мне отточить для вас когти, способные вытаскивать скорпионов из их нор.
— Говори яснее, — нахмурился Тамерлан.
— Дайте мне право, — продолжил Фархад, — отобрать из всей вашей армии пять сотен лучших. Не самых знатных. Не самых сильных. А самых хитрых, самых быстрых, самых выносливых и, главное, самых верных. Тех, кто умеет читать следы и двигаться бесшумно. Тех, кто вырос в горах и в пустыне. Дайте мне их. И я создам из них отряд, который станет вашими глазами в ночи и вашей бесшумной саблей в стане врага. Они будут охотиться на змей, пока лев отдыхает перед решающим броском. Они будут выполнять те задачи, которые не под силу целым туменам.
Тамерлан, который уже видел, как Фархад находит воду там, где ее нет, медленно поднял голову. Его взгляд был острым и подозрительным. — Ты хочешь создать свою личную гвардию? — в его голосе прозвучала нотка стали. — Отряд, верный только тебе?
Фархад спокойно выдержал его взгляд. Он ожидал этого вопроса. — Нет, Повелитель. Я хочу создать ваше тайное оружие. Отряд, который будет подчиняться только мне, потому что их задачи и методы будут непонятны другим. А я, — он сделал паузу, — подчиняюсь только вам. Поводок от этой стаи волков всегда будет в вашей руке. Я лишь научу их кусать тех врагов, на которых вы укажете.
Тамерлан долго молчал, изучая его лицо. Он видел в глазах Фархада не честолюбие, а холодную, аналитическую необходимость. И он ему поверил.
— Делай, — наконец кивнул он.
Он поднялся и подошел к Фархаду вплотную, положив тяжелую руку ему на плечо. — Но знай, мой Эмир Знаний. Если эти твои «когти» когда-нибудь хотя бы из любопытства повернутся в сторону моего трона... если я почувствую хоть тень их непослушания... я не просто отрублю их. Я прикажу с каждого из них содрать кожу живьем, набить ее соломой и выставить на всех площадях моей империи как чучела, напоминающие о том, что бывает с теми, кто забывает, чья рука держит поводок.
Это не было угрозой. Это было обещанием. — Я помню об этом, повелитель, — тихо ответил Фархад, склонив голову.

Отбор был не жестоким. Он был невидимым. Неделями Фархад и Беркут ходили по гигантскому, кишащему жизнью лагерю. Они были как два охотника, ищущие редкого зверя.
Беркут, старый волк, искал привычное. Он видел могучего борца, который одним броском укладывал на лопатки троих, и говорил: «Вот сила, эмир». Он видел молодого рубаку, чья сабля в учебном бою мелькала, как молния, и говорил: «Вот ярость». Но Фархад качал головой. — Нам не нужны медведи, Беркут, — отвечал он. — Нам нужны лисы.
И он показывал на другого. На неприметного горца, который мог часами сидеть у ручья, не шелохнувшись, наблюдая за повадками рыбы. — Терпение, — говорил Фархад. — Он умеет ждать. Это важнее любой силы.
Он показывал на городского воришку из обоза, который умудрялся проскользнуть сквозь любую толпу, не задев никого, и чьи глаза, казалось, видели все сразу — и кошелек купца, и стражника за углом, и путь к отступлению. — Внимание, — говорил Фархад. — Он видит не то, что перед ним, а то, что вокруг. Это ценнее любой ярости.
Они взяли охотника, который по сломанной ветке и едва заметному следу на мху мог рассказать, какой зверь прошел здесь, когда и был ли он ранен. Они взяли старого караванщика, который знал все тайные тропы и все диалекты отсюда и до самого Хорасана.
И они взяли Джахана. Беркут сам нашел его. Юноша сидел один, в стороне от шумных костров, и методично, с какой-то холодной сосредоточенностью, чистил свой меч от запекшейся китайской крови. Беркут подошел и сел рядом.
— Ты хорошо дрался в той засаде, — прорычал он. Джахан лишь кивнул, не отрываясь от своего дела. — Ты испугался, — продолжил Беркут.
— Все боятся, — тихо ответил юноша.
— Да. Но не все, испугавшись, бросаются вперед, — сказал старый воин. — Эмир Знаний собирает отряд для охоты на тени. Там не будет ни славы, ни добычи. Лишь тьма и опасность. И, возможно, быстрая смерть. Ты пойдешь?
Джахан на мгновение перестал чистить клинок. Он посмотрел на Беркута, затем на свои руки, все еще помнившие чужую, горячую кровь.
— Пойду, — сказал он. В нем был стержень.
Через две недели пять сотен отобранных человек были тайно выведены из лагеря и собраны в уединенном, скалистом ущелье. Это была странная, разношерстная толпа. Здесь были монголы и персы, тюрки и афганцы. Ветераны со шрамами стояли рядом с безусыми юнцами. Охотники в звериных шкурах — рядом с городскими щеголями. Они смотрели друг на друга с недоверием и непониманием.
Когда взошла луна, перед ними, на вершине скалы, появились две фигуры. Фархад и Беркут. — Вы здесь, — сказал Фархад, и его тихий голос, усиленный эхом, донесся до каждого, — потому что каждый из вас в чем-то лучше других. Кто-то видит дальше. Кто-то бежит быстрее. Кто-то умеет быть невидимым. Но все это — ничего не стоит.
Он сделал паузу. — С этой ночи ваша старая жизнь окончена. Ваши имена забыты. Ваши привычки будут сломаны. Мы заберем у вас все, что вы умели. А взамен дадим новое. Мы превратим вас из одиноких охотников в стаю. В единый организм.
Он посмотрел на Беркута. — Завтра на рассвете мы начнем вас ломать. Выживут не все. Но те, кто выживет, станут когтями самого Повелителя Мира. Вы станете его «Соколами».
Пока мужчины в лагере занимались войной — настоящей и будущей, — в женской половине текла своя, тихая жизнь. Шатер Ширин был островком мира и культуры в этом ревущем море стали. Здесь пахло не потом и конями, а сухими травами и старыми книгами.
Ширин сидела за низким столиком, и перед ней лежало сокровище, с которым она не расставалась ни на день в этом долгом походе — подаренная Фархадом рукопись Руми. Она не просто читала. Она, как учила ее покойная мать, медленно, с наслаждением копировала своей тонкой каллиграфической вязью бессмертные строки на чистый лист бумаги.
Это было ее убежище. Ее способ говорить с ним, когда его не было рядом. Ее пальцы легко скользили по драгоценным, украшенным миниатюрами страницам, снова и снова касаясь тех самых уголков, которые Джалалуддин много месяцев назад смазал своим безвкусным, бесцветным ядом. Она вдыхала аромат старой бумаги и кожи, не чувствуя ничего постороннего.
«Он сейчас там, на совете, среди этих грубых, крикливых воинов, — думала она, выводя очередной сложный росчерк. — Он один. Единственный, кто говорит на языке разума и поэзии. Как же, должно быть, ему тяжело в этом мире стали».
Для нее эта книга была не просто подарком. Это была их общая тайна, их общий мир, понятный только им двоим. Она не знала, что на самом деле это — сосуд с ее медленной, неотвратимой смертью.
Тренировки «Соколов» были не похожи ни на что, что знала любая армия мира. Это была не муштра, а перековка души и тела.
Беркут отвечал за тело, и его уроки были уроками самой природы — жестокой и беспощадной. Он не заставлял их маршировать на плацу. Он будил их среди ночи и гнал в ледяную горную реку. — Волк не боится холода! — ревел он, стоя на берегу, пока его воины, стуча зубами, пытались бесшумно перебраться на другой берег. — Тень не оставляет брызг! Если враг услышит вас — вы трупы!
Он заставлял их по-пластунски ползти через зловонные болота, дыша через камышинку. Он учил их сражаться на ножах в пещере, в абсолютной, кромешной тьме, где ухо становилось важнее глаза. Он оставлял их в пустыне на трое суток с одним лишь бурдюком воды и ножом. Он превращал их в совершенных хищников, способных выжить в любых условиях, стать частью земли, ветра и тени.
А Фархад тренировал их разум. Его уроки были еще более странными и мучительными. Он приводил отряд в самый центр шумного самаркандского базара. — Вы здесь на час, — говорил он. — Ваша задача — не смотреть. Ваша задача — видеть.
Через час, в лагере, он начинал допрос.
— Джахан, — обращался он к молодому воину. — Купец в синем халате у входа в караван-сарай. Сколько раз он коснулся своей бороды, когда говорил с покупателем?
— Я... я не заметил, эмир, — растерянно отвечал Джахан.
— Он коснулся ее четыре раза, — холодно произносил Фархад. — Каждый раз, прежде чем солгать о цене своего шелка, вы смотрите, но не видите. Ваши глаза — ваше главное оружие, но они ленивы. Отныне вы будете учиться видеть мир таким, какой он есть — полной лжи, тайн и знаков.
Он показывал им десять видов ядовитых растений. Он учил их читать карты, ориентироваться по звездам и даже основам китайского языка, чтобы они могли допросить пленного или прочесть вражеский указ.
В конце первой недели тренировок, когда из пяти сотен отобранных остались лишь четыреста самых стойких, Фархад собрал их на вечернем построении. — Обычный солдат смотрит на землю под ногами, — сказал он им. — Ястреб видит поле. Но сокол, — он поднял голову к темнеющему небу, — видит все, от небес до мыши, что прячется в траве. Вы должны видеть дальше других. Вы должны наносить удар с небес, когда враг вас не ждет. Отныне вы — «Соколы».
Прошел месяц. И это были уже не просто солдаты. Это было братство. Элитное, спаянное нечеловеческими тренировками и общей, великой тайной. Они научились понимать друг друга без слов, по одному движению, по одному взгляду. Монгол, перс, тюрок — это больше не имело значения. Они все были «Соколами».
Они смотрели на Фархада не просто как на командира. Он был для них создателем, почти богом, который сломал их старый мир и открыл им новый, полный невероятных возможностей.
Однажды вечером Джахан сидел у костра рядом с ветераном. — Скажи, ата, — спросил он шепотом. — Кто он на самом деле? Он... джинн? Старый воин долго смотрел на далекий шатер Фархада, где горел одинокий огонь. — Не знаю, — ответил он. — Но, когда он рядом, сама смерть боится подходить близко. Это все, что я должен знать.
Они были готовы. Их тела были из стали, а души — полны фанатичной преданности. И их первое настоящее боевое крещение должно было состояться на берегах реки, которой суждено было превратиться в огонь.


ГЛАВА 19. КРЫЛЬЯ ИМПЕРИИ


Приказ императора, отданный еще у подножия Великой Стены, ждал своего часа. Несколько недель, пока армия боролась с жаждой и болезнями, он лежал, как сжатая пружина. И вот, когда Фархад своим знанием вернул войску жизнь и силы, Тамерлан отдал приказ.
На рассвете следующего дня над огромным лагерем пронесся низкий, гулкий рев гигантских боевых барабанов. Это был сигнал. Сигнал к движению. Весь лагерь, этот многотысячный город из шатров и юрт, зашевелился, как разбуженный левиафан. Скрипели тысячи арб, ржали кони, командиры сотен и тысяч выкрикивали приказы, собирая свои отряды.
На высоком холме, откуда вся долина была видна как на ладони, стоял Тамерлан. Рядом с ним, на своем скакуне, застыл Фархад. Они наблюдали за рождением бури.
Великое Воинство, подчиняясь железной воле, разделялось на три могучих потока.
На восток, поднимая за собой гигантский столб пыли, который был виден за десятки ли, устремилось правое крыло. Во главе него, на черном, как ночь, коне, нетерпеливо гарцевал Миран-шах. Его воины не шли. Они неслись. С их уст срывались яростные боевые кличи, а в воздухе трепетали багровые знамена. Это был не поход. Это был бросок хищника, выпущенного из клетки. Они шли сеять огонь.
На запад, в противоположную сторону, двинулось левое крыло. Их движение было иным. Шахрух вел свою армию в строгом, почти парадном порядке. Его легкая конница шла ровными колоннами, без лишнего шума. Их знамена были темно-синими, как ночное небо. Они не кричали. Они двигались молча, и эта молчаливая, размеренная поступь огромной массы людей и коней внушала, возможно, еще больший ужас, чем яростный рев их собратьев. Они шли нести не огонь, а закон.
А по центру, медленно и величественно, двинулась главная колонна, ведомая самим Тамерланом. Здесь шла элитная гвардия, хешиги, в своих черных доспехах, здесь скрипели гигантские осадные машины, и здесь, рядом с императором, ехал Фархад.
Он смотрел, как два крыла его стратегии, два могучих потока, расходятся к разным горизонтам. Он, как архитектор, видел, что его план приведен в исполнение. Но его проклятое знание «призрачной истории» не давало ему покоя. Он смотрел на удаляющиеся стяги Миран-шаха и Шахруха, и видел палимпсест. Он видел, как эти два крыла одной имперской птицы, улетающие сейчас в разные стороны, однажды, в той, другой реальности, повернут назад, чтобы вонзить свои когти друг другу в сердце в кровавой борьбе за престол.
Эта мысль причиняла ему почти физическую боль. Он был вынужден использовать их вражду, их разность, как оружие. Но он понимал, что играет с огнем, который однажды может сжечь все, что он строит.
Так началась великая охота. Два львенка, спущенные с поводка, ринулись вглубь чужой страны, а старый лев, выжидая, двинулся следом.
Поход правого крыла был похож на личный марш самого Миран-шаха — яростный, непредсказуемый и кровавый. Он не вел войско. Он несся во главе него, как сорвавшийся с цепи ураган.
Их целью была крепость Чанпин, гордая цитадель, веками охранявшая восточные проходы. Миран-шах не стал тратить время на долгие приготовления, на хитроумные планы, которые так любил его братец Шахрух и этот выскочка Фархад.
— Камень ломают камнем! — ревел он своим инженерам. — Подтаскивайте все, что у вас есть!
Под градом стрел и камней со стен, его воины, как муравьи, потащили к стенам гигантские, обитые мокрой кожей осадные башни. Сам Миран-шах, в черных, забрызганных грязью доспехах, был в самом пекле. Он стоял на верхней площадке главной башни, уклоняясь от стрел, и, смеясь безумным, восторженным смехом, выкрикивал приказы и оскорбления в адрес защитников. В его глазах горел не тактический расчет, а чистая, первобытная радость битвы.
«Вот она, настоящая музыка! — думал он, и его сердце билось в такт ударам таранов. — Не стихи, которые читает этот Фархад, не чертежи, которые рисует мой братец. А крики умирающих и скрежет стали! Вот язык, на котором говорят настоящие цари!»
Когда мост башни с грохотом упал на стену, он первым, с двумя саблями в руках, ринулся на врага. За ним хлынула его гвардия. Началась резня на стенах. Это была не битва, а свалка — крики, хрипы, звон стали, мокрый хруст ломающихся костей.
— Пусть эта башня из черепов, — сказал он своим эмирам, глядя на свое чудовищное творение, — расскажет остальным городам о том, что бывает с теми, кто смеет перечить воле моего отца.
К полудню крепость пала. Миран-шах, верный старым монгольским обычаям, сдержал слово, данное воинам. Он отдал им город на три часа. Три часа криков, грабежа и насилия.
А когда все стихло, он приказал привести к нему выживший гарнизон. Две тысячи израненных, но несломленных воинов. Он не стал их допрашивать. Он приказал отрубить им головы и сложить из них пирамиду у главных ворот. — Пусть эта башня из черепов, — сказал он своим эмирам, глядя на свое чудовищное творение, — расскажет остальным городам о том, что бывает с теми, кто смеет перечить воле моего отца.
Ужас, который он посеял, летел далеко впереди его армии. Следующие несколько городов сдавались ему, едва завидев пыль от его конницы на горизонте.
В то самое время, когда армия Миран-шаха оставляла за собой след из пепла и отрубленных голов, левое крыло, ведомое Шахрухом, подошло к стенам Цзиньчжоу. Это был богатый торговый город, известный на всю Поднебесную своими шелками и хитрыми купцами. Его стены были не так высоки, как у военных крепостей, но его амбары были полны зерна, а казна — золота.
Шахрух не стал готовиться к штурму. Его лагерь, разбитый на почтительном расстоянии, был образцом порядка. Не было ни пьяных криков, ни грабежей в окрестных деревнях. Он приказал своим воинам заплатить местным крестьянам за каждую курицу и каждую лепешку. Он вел войну не как разбойник, а как будущий правитель.
Затем он выслал вперед послов.
В главном зале городского совета Цзиньчжоу царило напряжение. Наместник города, старый и гордый мандарин по имени мастер Ли, и главы купеческих гильдий, чьи лица были серыми от страха, встретили посланника Шахруха.
Посол, пожилой и мудрый перс, говорил не как завоеватель, а как купец, предлагающий сделку. — Мой повелитель, принц Шахрух, сын великого императора Тамерлана, — начал он, совершив вежливый поклон, — шлет вам не угрозы, а приветствие. Он предлагает вам мир и процветание.
— Мы верны императору династии Мин! — гордо ответил наместник Ли. — Мы будем защищать этот город до последнего камня и последней капли крови!
«Глупец, — с тоской подумал глава купеческой гильдии, старый торговец по имени Шэнь. — Твоя верность — это товар, у которого есть цена. И цена эта — наши жизни и наши склады. Этот варвар предлагает нам сделку. Нужно слушать».
Посол вежливо кивнул. — Ваша храбрость достойна восхищения. И она, без сомнения, войдет в легенды, которые будут рассказывать у костров... те немногие, кто выживет после штурма.
Он сделал паузу, давая словам впитаться. — Повелитель Шахрух предлагает вам выбор. Вы можете выбрать почетную смерть, разрушенный город и нищету для ваших детей. А можете выбрать жизнь, торговлю и порядок. Откройте ворота. Присягните на верность новому императору, и ни один волос не упадет с головы ваших горожан. Ваши законы, ваша вера и, самое главное, ваше богатство останутся при вас. Империи моего повелителя нужны не мертвые герои, а живые, богатые подданные, платящие налоги.
Наместник Ли хотел снова возразить, но посол поднял руку. — Но если вы откажетесь... то мой повелитель, будучи человеком рассудительным, не станет рисковать своими воинами. Он будет вынужден просить о помощи своего брата, доблестного принца Миран-шаха. Его армия сейчас всего в одном дне пути к востоку отсюда. Он очень... нетерпелив. И он не понимает ценности торговли. Он понимает лишь ценность пирамид, сложенных из голов. Посмотрите на восток, когда сядет солнце. То зарево, что вы увидите на горизонте, будет не закатом. Это будет догорать крепость Чанпин. Выбор за вами, мудрые правители Цзиньчжоу.
Посол закончил и замолчал. Старейшины переглянулись. Они были купцами. Они умели считать прибыль и убытки. И они поняли, что им предлагают самую выгодную сделку в их жизни. Они выбирали не между верностью и предательством. Они выбирали между полным уничтожением и жизнью.
Вечером того же дня, когда на восточном горизонте действительно появилось слабое, зловещее багровое свечение, ворота Цзиньчжоу медленно открылись.
Шахрух вошел в город. Его встретила не резня, а молчаливая, покорная толпа. Он не позволил своим воинам грабить. Он выставил стражу у складов и храмов. Он вошел в этот город не как завоеватель, а как новый, строгий, но справедливый правитель. Он завоевал богатейшую провинцию, не обнажив меча.
Но не везде путь был так прост. Центральная колонна, ведомая Тамерланом и Фархадом, двигалась через густые, древние леса, которых не было на картах. И здесь их поджидал невидимый враг. Генерал Се Цзинь не оставил этот фланг без внимания. Его «змеи» не вступали в открытый бой. Они нападали на обозы, устраивали засады в узких ущельях, и исчезали, как призраки.
Однажды отряд из сотни «Соколов», высланный Фархадом на разведку под командованием молодого лейтенанта, не вернулся в назначенный срок. Связи с ними не было. Фархад, чувствуя неладное, не стал ждать. Он взял с собой Улугбека, чтобы показать ему войну вблизи, и полсотни лучших гвардейцев и помчался по их следу.
Они нашли их в лесной лощине. Это была ловушка. «Соколы» были окружены вдесятеро превосходящими силами партизан Се Цзиня. Они стояли спина к спине на небольшом холме, отбивая яростные атаки со всех сторон. Их было уже меньше половины. Это была не битва, а агония.
— Наставник, мы не можем! — крикнул Улугбек, видя это. — Их слишком много! Мы должны отойти и привести основные силы!
— Пока мы приведем основные силы, моих братьев порубят на куски, — ответил Фархад. Его лицо было спокойным, но в его глазах горел холодный огонь.
Он увидел, что его люди, его лучшие, специально обученные воины, гибнут. И в этот миг в нем умер стратег. И родился воин. — Оставайтесь здесь, царевич! — приказал он Улугбеку. — Гвардия, за мной!
Он во главе своего маленького отряда, как ястреб, врезался во фланг атакующих. И здесь, в этой грязной, кровавой лесной свалке, все впервые увидели другого Фархада.
Это была первая битва, где он использовал свой клинок из будущего — узкий, без гарды, из темного, не отражающего свет металла. Он не махал им, как саблей. Он двигался с нечеловеческой скоростью и точностью. Его удары были короткими, почти невидимыми, и всегда — смертельными. Он не пробивал доспехи. Он находил их уязвимые точки — сочленения, щели в шлемах, незащищенные артерии на шее. Его меч, казалось, проходил сквозь врагов, как нож сквозь масло. Он был не воином. Он был хирургом смерти.
«Соколы», увидев своего эмира, сражающегося рядом с ними, взревели и удвоили свои силы. Они прорвали окружение. Но в самый разгар боя, когда Фархад прикрывал отход одного из своих раненых воинов, один из китайских офицеров, спрятавшийся на дереве, выпустил арбалетный болт.
Фархад успел увернуться, но болт все равно пробил его плечо, пройдя насквозь. Он пошатнулся, и его левая рука безвольно повисла. Боль была ослепляющей. Но он, стиснув зубы, продолжил сражаться одной правой рукой.
К вечеру они вернулись в лагерь. Они принесли с собой своих раненых и убитых. Фархад, бледный от потери крови, но с прямой спиной, слез с коня и лично доложил Тамерлану о провале разведки.
Но для выживших «Соколов» это был не провал. Это был триумф. Они смотрели, как лекари обрабатывают рану их командира. Они видели его кровь, алую и настоящую. Они видели боль на его лице. И они поняли. Он был не джинном. Он был не колдуном. Он был одним из них. Он был воином, который готов умереть за своих людей.
В тот вечер, в глазах его элитного отряда, он из могущественного, но чужого повелителя превратился в их вожака. В их брата. И эта верность, рожденная в крови и боли, была крепче любой стали…
Прошло несколько недель с начала раздельного похода. Центральная колонна, медленно продвигаясь, создавала укрепленные лагеря, которые становились базами для всей армии. Вечерами, после получения донесений от своих сыновей, Тамерлан был доволен. Война шла по плану.
Фархад, свободный от тактических задач, наконец, смог уделить время Ширин. Он нашел ее в ее шатре, где она сидела над книгой Руми, которую он ей подарил.
— Я принес тебе свежих фиников, — сказал он, ставя перед ней блюдо. — Караван пришел из Бухары.
Она подняла на него глаза и улыбнулась, но ее улыбка показалась ему... усталой. Он заметил, что под ее глазами залегли легкие тени, а кожа, обычно персикового цвета, была необычно бледной.
— Ты плохо спала? — спросил он с беспокойством.
— Просто... немного устала, — ответила она. — Долгая дорога, пыль... Ничего страшного.
Он сел рядом с ней.
— Мы скоро остановимся в большом городе. Ты сможешь отдохнуть в настоящем дворце, а не в этом тряпичном доме.
— Мой дом там, где ты, — тихо ответила она, кладя свою голову ему на плечо.
Он обнял ее, и его пальцы невольно легли на ее запястье. Ее пульс был ровным, но каким-то... слабым, замедленным. Его разум врача мгновенно зафиксировал это отклонение. Но тут же разум стратега, измученного десятками более важных проблем, нашел простое объяснение.
«Конечно, она устала, — подумал он. — Тяготы походной жизни. Постоянное напряжение. Непривычная еда. Это естественно. Ей просто нужен покой».
Он, человек, который мог видеть скрытые реки под землей и предсказывать падение крепостей, проигнорировал самый важный, самый опасный симптом. Он списал его на простую усталость. Он видел перед собой первую, едва заметную тень болезни, но его разум, занятый великой войной, отказался признавать ее.
Это была первая, роковая ошибка Хранителя.
Через две недели, когда центральная колонна разбила лагерь у слияния двух рек, в ставку Тамерлана почти одновременно прибыли два гонца. Их появление стало главным событием дня, и все высшие эмиры собрались в шатре повелителя.
Первым в шатер, едва сдерживая триумфальную улыбку, вошел сотник от Миран-шаха. Он был весь в пыли, а на его щеке алел свежий шрам. Он бросил на ковер перед троном тяжелый мешок, из которого выкатилось несколько отрубленных голов с косичками — знак знатных минских офицеров. — Повелитель! — зычно крикнул он. — Принц Миран-шах шлет тебе привет и головы твоих врагов! Восточный путь очищен! Пять крепостей пали! Сопротивление сломлено! Армия ждет приказа идти на юг!
По шатру пронесся одобрительный, яростный гул. Это была победа, которую понимали и любили эти старые волки. Победа, пахнущая кровью и сталью. Тамерлан удовлетворенно кивнул. — Твой принц — истинный лев из моего прайда. Наградить гонца!
Но не успел тот выйти, как в шатер вошел второй посланник, от Шахруха. Он был не похож на первого. Это был не воин, а седобородый персидский дипломат в чистом халате. Он не бросал на пол головы. Он, совершив поклон, молча развернул перед императором огромный свиток. — О Повелитель Мира, — произнес он спокойно. — Принц Шахрух шлет тебе не мертвых врагов, а живых подданных. Вот список из шести городов и целой провинции, которые отныне признают твою власть и готовы платить налоги в твою казну. Западный путь открыт. Мы не потеряли ни одного воина.
В шатре повисла тишина. Эмиры, не зная, как реагировать на такую «бескровную» победу, хмуро молчали. Тамерлан долго смотрел на свиток, потом на гонца, потом на карту. — Твой принц — мудрый лис, — наконец, произнес он. — Он тоже хорошо послужил мне. Можешь идти.
Когда послы ушли, Тамерлан был доволен. Оба его сына, каждый по-своему, выполнили свою задачу. Империя расширялась. Но Фархад, стоявший в тени рядом с молодым Улугбеком, использовал этот момент для урока. Он наклонился к своему ученику. — Смотри, царевич, и запоминай, — сказал он тихо, так, чтобы слышал только он. — Перед тобой — два пути. Две победы. Но какая из них истинно великая?
Он указал в сторону, куда ушел первый гонец. — Победа, что куплена кровью тысячи наших воинов и породила сто тысяч врагов, чьи дети и внуки будут веками проклинать наше имя? Это слава, которая быстро превращается в пепел.
Затем он указал на свиток, лежавший у трона. — Или победа, что не стоила нам ни одного солдата и принесла нам сто тысяч новых подданных, которые уже завтра начнут платить налоги и возносить твоему деду молитвы? Это — не такая громкая слава, но она — фундамент, на котором строятся вечные империи.
Он посмотрел на юношу. — Завоеватель должен уметь быть и львом, как твой дядя Миран-шах, и лисом, как твой отец Шахрух. Но истинный император, — он сделал паузу, — должен знать, когда выпустить на охоту льва, а когда — послать лиса.
Тамерлан, стоявший неподалеку и делавший вид, что изучает карту, слышал каждое слово. Он ничего не сказал, лишь хмуро кивнул своим мыслям. Он видел, что его провидец учит его наследника не просто науке о звездах, а главной науке на земле — науке управления.
Три крыла армии начинали свое соединение. Впереди их ждала последняя преграда — Великий канал и его несокрушимый флот.


ГЛАВА 20. ЦЕНА ЗНАНИЯ


Три крыла армии Тамерлана, подобно трем могучим рекам, наконец, слились в один сокрушительный, мутный поток у стен древнего города Линьцин. Здесь начинался Великий канал — не просто река, а чудо инженерной мысли, главная водная артерия, сердце и душа Китая. Его широкое, спокойное течение, обложенное серым камнем, казалось воинам-степнякам чем-то неестественным, созданным не Богом, а циклопами.
Лагерь Великого Воинства раскинулся на многие ли по берегу, превратив ухоженные поля и рощи в грязное, вытоптанное месиво. Днем над ним стоял неумолчный гул — ржание сотен тысяч коней, крики погонщиков, скрип колес, стук молотов. А ночью, когда зажигались бесчисленные костры, казалось, что Млечный Путь упал с небес на землю и тлеет на ней мириадами беспокойных углей.
В лагере царил триумф. Победа была быстрой, добыча — богатой. Солдаты, чьи руки еще вчера сжимали сабли, теперь перебирали трофеи: разворачивали хрустящие свитки шелка, дивились на тонкий, как яичная скорлупа, фарфор, примеряли на своих степных коней сбрую, украшенную нефритом. Вино, захваченное в подвалах покоренных городов, лилось рекой.
Каждый вечер у костров рождались новые легенды. Воины Миран-шаха, хвастаясь и смеясь, рассказывали о пирамидах из отрубленных голов и о том, как их принц-лев первым врывался в каждую крепость. Воины Шахруха, более сдержанные, с важным видом рассуждали о дипломатии и о том, как их мудрый принц-лис брал города одним лишь словом.
Но громче всех звучало новое имя. Имя, которое произносили с суеверным, почти религиозным трепетом. Имя Эмира Знаний, Фархада.
— Я сам видел, как он указал на сухую землю, а оттуда ударил родник! — клялся один солдат.
— А я слышал, как он одним словом исцелил раненого, от которого отказались все лекари! — вторил ему другой.
— Это не человек, — подытоживал старый, седой ветеран. — Это — наш талисман. Наша судьба. Пока он с нами, мы непобедимы.
Они славили Фархада как мудреца, как воина, как чудотворца. Он был их гарантией победы.
Вдали от шумного веселья, от запаха вина и криков празднующих солдат, в своем большом, но аскетичном шатре, сидел Фархад. Его шатер был не местом отдыха, а нервным центром, мозгом всей кампании. Здесь не было ни ковров, ни шелковых подушек. Лишь грубые походные столы, уставленные картами, донесениями разведчиков и странными, нездешними инструментами из полированного металла. Снаружи ревел лагерь победителей. Внутри царила тишина чистого разума.
Он склонился над донесениями. Перед ним лежали сухие, но красноречивые свидетельства его гения. Список захваченных в Цзиньчжоу складов с шелком. Отчет о минимальных потерях при штурме Чанпина, обеспеченных точным огнем его осадных машин. И самое главное — медицинский отчет, в котором говорилось, что за месяц похода от болезней в полумиллионной армии умерло меньше ста человек. Это был неслыханный, почти волшебный результат, достигнутый лишь одним его приказом о кипячении воды.
С точки зрения стратегии, кампания была безупречной. За один месяц они сделали то, на что, по расчетам самого Тамерлана, должно было уйти полгода. Он, Фархад, взял грубую, яростную силу армии Тимура и превратил ее в хирургически точный, совершенный инструмент. На мгновение он почувствовал холодную, отстраненную гордость инженера, который смотрит на безупречно работающую машину.
Он развернул на столе свою «небесную скрижаль». Для постороннего взгляда это был лишь старый свиток из темной, гладкой кожи. Но когда Фархад коснулся его, на поверхности, видимые лишь ему одному, загорелись тонкие линии света. Он запустил симуляцию. Он ввел данные этой, новой, созданной им реальности. А рядом, для сравнения, он вызвал из архива данные «призрачной истории» — той, что должна была случиться.
На экране развернулись две картины. Справа — рваная, хаотичная линия «искаженной» истории: долгие, многомесячные осады, огромные потери от голода и болезней, несколько тяжелых поражений, которые Тамерлан исправлял лишь своей железной волей и морем крови. Слева — его, новая история. Прямая, стремительная, элегантная линия, ведущая от одной быстрой победы к другой.
Симуляция закончилась. На экране вспыхнули итоговые цифры, и Фархад почувствовал укол той самой гордыни, с которой он боролся в других.
Потери армии Тамерлана (реальные): 4 850 человек. Потери армии Тамерлана (прогноз «призрачной истории»): 52 300 человек.
Он спас почти пятьдесят тысяч жизней своих воинов. Он выполнил свою задачу. Он исцелил историю, сделав ее менее кровавой. А затем его взгляд упал на вторую строку.
Потери армии Мин (реальные): 215 000 человек. Потери армии Мин (прогноз «призрачной истории»): 140 000 человек.
Он замер. Цифры не лгали. В той, старой, хаотичной войне, полной ошибок и долгой резни, у китайцев было больше шансов выжить. Сбежать. Дезертировать. Отсидеться в своих крепостях. А он, со своей идеальной стратегией, со своими обходными маневрами и точечными ударами, лишил их этой возможности. Он превратил войну в бойню. В эффективную, быструю и тотальную бойню.
Гордость инженера в его душе сменилась ужасом создателя, впервые увидевшего истинное лицо своего творения.
А потери врага...
Именно в этот момент его накрыло. Он смотрел на сухие цифры потерь минской армии — десятки тысяч убитых в штурмах Миран-шаха, тысячи пленных, умерших от ран, — и эти цифры в его сознании превратились в лица. Его накрыло видение «призрачной истории». Но на этот раз он видел не то, что могло бы случиться, а то, что случилось по его вине. Он видел штурм крепости глазами ее защитников. Видел ужас в их глазах, когда несокрушимая конница Шахруха, обойдя их по тайной, указанной им тропе, ударила в незащищенную спину. Он слышал крики женщин и детей в городе, который Миран-шах взял за один день, вместо того чтобы вести долгую, изматывающую осаду.
Его историческая база данных выдала холодный, безжалостный факт: в реальной, «искаженной» истории, войны Тамерлана были кровавыми и жестокими, но его несовершенная тактика, его прямолинейность давали врагу шанс. Шанс сбежать. Шанс сдаться. Шанс выжить.
А он, Фархад, лишил их этого шанса. Его совершенная стратегия, его идеальная логистика, его знание всех слабостей противника превратили эту войну в совершенную бойню. Он не оставил им ни единой лазейки. Он превратил армию Тамерлана в идеальную машину для убийства.
«Я пришел сюда, чтобы спасти этот мир от хаоса, — с ужасом подумал он. — Но не стал ли я сам самым эффективным орудием этого хаоса? Я предотвратил медленную смерть империи от болезни, но взамен вручил ей острый, безупречный меч. Разве быстрая, чистая казнь милосерднее, чем долгая, мучительная агония?»
Он, человек из гуманного будущего, стал архитектором самой эффективной и кровопролитной кампании в истории этого мира. Цена его знания была оплачена чужой кровью.



ГЛАВА 21. СЕРДЦЕ СОКОЛА
 


Для Джахана война изменилась. Она потеряла свой оглушительный, всепоглощающий грохот. Она обрела тишину.
Он больше не шел в пыльной, ревущей, пахнущей потом и конями колонне авангарда. Он стал тенью. Он и его десяток «Соколов» двигались в нескольких ли от основной армии, пробираясь по звериным тропам, по колено в вязкой грязи речных заводей, сквозь густые, влажные леса, где гигантские деревья, увитые лианами, скрывали небо. Их задача была не сражаться, а видеть — быть глазами и ушами Фархада, нервными окончаниями огромного, слепого тела армии.
Его реальность теперь состояла не из монотонного топота, а из напряженной тишины. Из хруста сухой ветки под ногой, который в этой тишине звучал, как выстрел, и мог означать смерть. Из внезапного крика ночной птицы, который мог быть просто криком птицы, а мог — сигналом вражеского дозора. Он научился спать урывками, прижавшись спиной к стволу дерева, сжимая в руке рукоять ножа, и просыпаться от малейшего шороха, от изменения направления ветра.
Его тело, измученное бесконечным напряжением, стало легким и сильным. А чувства обострились до предела. Он научился различать запахи — запах сырой земли, запах гниющей листвы и едва уловимый, чужой запах дыма от далекого, скрытого костра. Он был уже не парнем из кишлака. Он был хищником, выслеживающим другого хищника.
Но была и другая сторона этой новой жизни. Ледяное, всепроникающее одиночество.
Однажды их отряд пересекся с колонной снабжения из основного войска. Среди солдат-охранников Джахан увидел нескольких парней из своей старой сотни. Он подошел к ним, и на его губах была готовая расцвести улыбка. Но она увяла. Они смотрели на него странно. Они смотрели на его бесшумные, обмотанные тканью сапоги, на его темный, без знаков различия, халат, на его слишком внимательные и усталые глаза. — А, Джахан... — протянул один из них. — Один из «ведьмаков» Устада. Ну что, нашел нам сегодня воду под землей? Или, может, поговорил со звездами? В их словах не было злобы. Был лишь страх и отчуждение. Старая, простая солдатская дружба исчезла. Между ними и им теперь стояла тень их командира, Эмира Знаний.
Вечерами, укрывшись в глухом овраге, они не пели песен и не травили шутки. Они молча, сосредоточенно чистили оружие и ели свой скудный паек. Они были братством. Но это было братство теней, братство изгоев. Они были элитой, но они были чужими в своей собственной армии.
Их первая настоящая битва в новом качестве случилась на рассвете, в холодном, влажном тумане, стелившемся над рекой. Разведка донесла о небольшом отряде минских партизан, устроивших засаду у переправы. Они ждали обоз, который должен был пройти здесь утром. Но «Соколы» не пошли в ловушку. Они сами стали ловушкой.
Джахан лежал в густых, пахнущих тиной зарослях камыша, и его сердце билось ровно и холодно. Он уже не был тем испуганным юнцом, которого рвало от вида крови. Он был охотником. Он видел, как партизаны, человек тридцать, прячутся среди камней на том берегу, готовясь к нападению. Он видел их — одетых в лохмотья, с плохим оружием, уставших и голодных. И он не чувствовал к ним ни ненависти, ни жалости. Лишь холодное презрение профессионала к дилетантам.
Рядом с ним, такой же неподвижный, как камень, лежал Беркут. Старый воин поднес к губам сложенные ладони и издал тихий, точный крик речной птицы. Это был сигнал.
И со всех сторон — из воды, из камышей, с обрывистого берега — бесшумно, как водяные духи, поднялись «Соколы». Они не кричали. Они просто пошли вперед. Бесшумно и стремительно.
Это была не битва. Это была работа. Партизаны, застигнутые врасплох, не успели даже построиться. Джахан выскочил из своего укрытия, пробежал по мелководью и, прежде чем его цель, пожилой мужчина с охотничьим луком, успел издать крик, вонзил свой кинжал ему под ребра, в то самое место, куда учил бить Беркут. Он не чувствовал ни страха, ни ярости. Лишь холодную, отстраненную эффективность, которой их учил Мастер. Он выдернул клинок, оттолкнул обмякшее тело и тут же развернулся, ища новую цель.
Через минуту все было кончено.
— Обыскать, — коротко приказал Беркут. — Искать письма, знаки, все, что может указать, кто их послал.
Джахан подошел к убитому им человеку. Это был не воин в доспехах. Это был пожилой крестьянин в простой, поношенной одежде. Его руки, лежавшие на земле, были руками фермера — мозолистыми, с въевшейся землей под ногтями. Его лицо, застывшее в предсмертном удивлении, было худым и изможденным.
Джахан, обыскивая его, нашел в кармане не золото, а лишь маленький, грубо вырезанный из дерева амулет — неуклюжую фигурку ребенка, отполированную сотнями прикосновений.
Джахан смотрел на этот амулет, и его не вырвало, как в тот, первый раз. Он почувствовал нечто худшее. Ледяную, сосущую пустоту в груди. Тогда, в той первой схватке, он был испуганным мальчишкой, который в ярости убил, чтобы выжить. Сейчас он был хладнокровным профессионалом, который эффективно и безэмоционально зарезал отчаявшегося отца.
Он понял страшную правду. Он, воин великой армии, только что убил не солдата. Он убил человека, который, возможно, до последней минуты защищал свою землю и думал о своем ребенке. Слава и добыча из дастанов обернулись вкусом пепла во рту. Он стал идеальным солдатом. И это было страшно.
Беркут подошел и посмотрел на амулет в его руке.
— Не думай об этом, парень, — прорычал он, но в его голосе не было обычной жесткости. — Он сделал свой выбор, когда взял в руки лук. Джахан медленно поднял на него глаза.
— А у него был выбор, командир?
Беркут ничего не ответил. Он просто положил свою тяжелую ладонь на плечо своему молодому товарищу и сильно сжал. Иногда молчание говорило больше, чем любые слова.
Через неделю их отряд, понесший первые потери в этой тихой, грязной войне, вышел к Великому каналу. Джахан, стоя на высоком берегу, смотрел на несокрушимую армаду минского флота. Сотни кораблей, огромных, как плавучие крепости, стояли на якоре, и их бесчисленные знамена гордо реяли на ветру. После недель, проведенных в болотах и лесах, в борьбе с невидимым врагом, эта открытая, наглая демонстрация силы казалась почти оскорбительной. Но Джахан, глядя на это, не чувствовал страха. Он не чувствовал ничего. Он был инструментом, ожидающим приказа.
В ту же ночь приказ пришел. Всю их сотню, выживших в партизанской войне, вызвали в ставку Фархада.
Они шли через огромный, шумный лагерь, и другие воины расступались перед ними, провожая их взглядами, в которых смешались зависть, уважение и суеверный страх. Они были «Соколами». Они были людьми Мастера.
Шатер Фархада был островом тишины и порядка в этом хаосе. Внутри горели не сальные свечи, а ровным, белым светом светили странные фонари. Воздух пах не потом и кострами, а пергаментом и незнакомыми травами. Сам Мастер стоял у огромной карты, и его лицо было уставшим и отрешенным. Он не смотрел на них, когда они вошли и замерли в строю. Он смотрел на карту, на реку, которую ему предстояло убить.
— Вы — лучшие из лучших, — сказал он, не оборачиваясь. Его голос был тихим, но проникал в самую душу. — Вы первыми видели истинное лицо этой войны. Вы видели ее грязь и ее подлость. И поэтому именно вам я доверю нанести решающий, самый грязный удар.
По его знаку слуги внесли в шатер десятки запечатанных глиняных горшков. Внутри плескалась густая, черная, пахнущая серой жижа. — Это — наше главное оружие, — продолжал Фархад. — В этих горшках — огонь, который не боится воды. Огонь, который превратит их деревянных драконов в пепел. Каждая лодка, — он указал на схему, — возьмет по десять таких горшков. Ваша задача — подойти как можно ближе и забросать их флагманские корабли.
Джахан взял в руки один из горшков. Он был тяжелым и холодным. Он уже не задавался вопросом, как эта штука может победить флот. Он знал, что она победит. И он знал, какую цену за это заплатят те, на другой стороне. Он вспомнил лицо крестьянина, которого убил, его мозолистые руки, деревянный амулет. Он подумал о тысячах таких же крестьян, которые сейчас служили матросами на тех кораблях.
Он посмотрел на спокойное, уверенное, но бесконечно усталое лицо своего повелителя. И в этот миг он увидел в нем не джинна и не колдуна. Он увидел такого же, как он сам, солдата, которому приказали сделать страшную, но необходимую работу.
И в его душе не было ни веры, ни страха. Была лишь глухая, покорная решимость. Он был «Соколом». Он был оружием в руках своего хозяина. И он исполнит приказ. Этой ночью ему и его товарищам предстояло стать для врага той самой божьей карой, о которой шептали в лагере. И он был к этому готов. Потому что он уже был мертв внутри.



ГЛАВА 22. ОГНЕННАЯ РЕКА



На борту гигантского, девятипалубного флагманского корабля «Небесный Дракон» царила атмосфера полной, почти ленивой уверенности. Это было не просто судно. Это был плавучий дворец, вырезанный из лучшего нанмуйского дерева, покрытый лаком и позолотой. Его шелковые паруса, расписанные драконами и фениксами, гордо реяли на ветру, а с высоких бортов на мутные воды Великого канала смотрели десятки бронзовых жерл пушек.
В просторной адмиральской каюте, стены которой были украшены панелями из сандалового дерева, а пол устлан персидскими коврами, адмирал Чэнь Хуэй играл в го со своими капитанами. Он, покрытый шрамами ветеран морских битв с японскими пиратами, человек, который знал этот канал лучше, чем свои пять пальцев, был абсолютно спокоен.
В каюту вошел молодой капитан разведывательной джонки. Его лицо было серьезным.
— Адмирал, — произнес он, совершая поклон. — Варвары подошли к каналу. Вся их орда вытянулась вдоль северного берега.
— Прекрасно, — лениво ответил Чэнь Хуэй, не отрывая взгляда от доски и делая очередной ход белым камнем. — Что у них на воде?
— Ничего, адмирал, — ответил капитан. — У них нет ни одного боевого корабля. Мы заметили лишь несколько сотен рыбацких лодок, которые они согнали из прибрежных деревень. Адмирал, услышав это, откинулся на подушки и громко, от всего сердца, рассмеялся. Его смех, грубый и раскатистый, подхватили остальные офицеры. — Рыбацкие лодки! — вытирая слезы, выступившие от смеха, произнес он. — Они собираются штурмовать мой флот на рыбацких лодках!
Он встал и подошел к окну, глядя на свою несокрушимую армаду, растянувшуюся по воде на несколько ли. — Значит, крысы прибежали к воде, но плавать не умеют, — сказал он. — Они в ловушке. Их хваленая конница бесполезна против высоких бортов моих кораблей. Их лучники не добьют даже до половины реки.
Он повернулся к своим капитанам, и в его глазах зажегся хищный огонь. — Они оказали нам услугу. Они собрали всю свою армию в одном месте, как рис в мешке. И мы перевяжем этот мешок. Приготовьте десант. Завтра на рассвете мы высадимся на их берегу и ударим им в тыл. А пока — пусть наши пушки немного позабавятся. Я хочу видеть, как их рыбацкие скорлупки разлетаются в щепки. Я хочу видеть их страх.
Он взял чашу с вином. — Мы повесим их хромого царька на главной мачте моего корабля! За победу Сына Неба!
Офицеры с восторгом осушили свои чаши. Он был абсолютно уверен в победе. Его флот был несокрушимой стеной, а враг — лишь толпой сухопутных варваров, которые совершили роковую ошибку, подойдя к воде. Он не мог знать, что именно вода, его стихия, его крепость, через несколько часов станет для него и для всего его флота огненной могилой.
Под покровом ночи, в глухой, заросшей камышом притоке реки, кипела тихая, адская работа. Воздух был тяжелым и влажным, пахло гнилой водой, тиной и еще чем-то — резким, химическим, незнакомым. Десятки факелов, обмотанных мокрой тканью, чтобы они не давали света, а лишь тускло тлели, выхватывали из темноты сосредоточенные, напряженные лица воинов Фархада.
Джахан и другие солдаты из его сотни, «Соколы», со страхом и благоговением переливали густую, черную жидкость из больших бочек в запечатанные глиняные горшки. Жидкость была похожа на жидкую ночь. Она не блестела. Она, казалось, впитывала свет. Одна капля, упавшая на зеленый лист, заставила его мгновенно почернеть и съежиться с тихим шипением.
— Не думай, что это, — прошептал Джахану его товарищ, бывалый воин по имени Карасу («Черная вода»). — Просто делай, как сказал Мастер. Его магия — это наша жизнь. Джахан кивнул. Он и не пытался думать. Он знал, что в этом горшке заключен джинн, дух огня, и его задача — просто донести его до врага. Они не до конца понимали, что это за оружие, но они верили своему Эмиру Знаний. Если он сказал, что эта черная жижа способна уничтожить целый флот, значит, так оно и будет.
Фархад ходил между ними, и его сердце было тяжелым, как наковальня. Он смотрел на эти простые, обветренные лица своих воинов, на их слепую веру в него, и чувствовал себя величайшим грешником. Он, человек из будущего, где главным законом была гуманность, учил воинов XV века создавать и применять оружие массового поражения.
Его накрыло видение «палимпсеста». Он видел не этих солдат. Он видел призраков из учебников истории своего времени: солдат в противогазах, бредущих сквозь ядовитый туман Ипра; огненные бури, сжигающие города Вьетнама; детей, бегущих от напалма. Он принес этот ужас, этот грех своего «просвещенного» будущего сюда, в этот наивный, жестокий, но еще не знавший такого зла мир.
«Это единственный путь, — убеждал он себя. — Один страшный удар, чтобы предотвратить годы кровавой резни. Это скальпель хирурга, а не топор палача.» Но, глядя в честные глаза Джахана, он не мог до конца поверить в свою собственную ложь.
Он собрал десятников. — Помните приказ, — в последний раз повторил он, и его голос был тверд, скрывая внутреннюю бурю. — Ваша цель — три самых больших корабля в центре. Флагманы. Не распыляйте огонь. Создайте стену пламени между ними и остальным флотом. Вызовите панику. И немедленно отступайте. Не дать этому огню коснуться берега. И не дать ему поглотить вас самих.
Он закончил. Маленькая флотилия, груженная своим страшным оружием, бесшумно отчалила от берега и, как стая ночных хищников, скользнула в темное русло Великого канала, направляясь к далеким, самонадеянным огням минского флота. Алхимия войны была завершена. Теперь пришло время для жатвы.
На закате маленькая флотилия Фархада, похожая на стайку речных уток, вышла из притока и направилась к центру канала. Там, подобно несокрушимому плавучему городу, выстроился флот адмирала Чэнь Хуэя. Солнце, садясь, отражалось в тысячах начищенных до блеска бронзовых щитов, развешанных по бортам, и слепило глаза.
На борту «Небесного Дракона», глядя в подзорную трубу, адмирал Чэнь Хуэй громко рассмеялся.
— Они и вправду плывут на нас! — пророкотал он, обращаясь к своим капитанам. — Их хромой царек, должно быть, совсем обезумел от страха. Он решил утопить свою армию, чтобы она не досталась нам.
— Может, они хотят сдаться, адмирал? — предположил один из офицеров.
— Сдаться? — хмыкнул Чэнь Хуэй. — Варвары не знают такого слова. Нет, они просто глупы. Это будет не битва, а развлечение. Артиллеристы! — крикнул он. — Дайте залп по головной лодке! Не цельтесь слишком хорошо, я хочу видеть, как они разбегутся!
Несколько пушек на флагмане лениво грохнули. Тяжелые ядра со всплесками, похожими на смех водяных демонов, упали в воду. Но утлые лодчонки варваров упрямо шли вперед. Когда они вошли в зону поражения луков, адмирал отдал следующий приказ. Черная туча стрел взмыла в воздух.
И в этот момент Фархад, стоявший на далеком холме, поднял красный флажок.
Джахан, находясь в одной из лодок, вжал голову в плечи, когда над ним со свистом пронеслись стрелы. Его мир сузился до пространства его маленькой лодки. Он видел перед собой гигантскую, отвесную стену борта «Небесного Дракона», возвышавшуюся над ним, как скала. Он чувствовал запах пороха от их пушек и слышал насмешливые крики с их палуб. Страх был таким густым, что его, казалось, можно было потрогать.
— Качай! — заорал его десятник, и приказ вырвал Джахана из оцепенения.
Он, вместе с товарищем, вцепился в холодные, отполированные потом рукояти медного насоса. Он качал. Раз, и еще раз. Он ничего не видел и не слышал, кроме рева крови в ушах и скрипа механизма. Он чувствовал, как по кожаному шлангу пульсирует густая, маслянистая жидкость. Он был лишь частью механизма, винтиком в дьявольской машине, созданной их Мастером.
С носов десятков лодок одновременно ударили черные, вязкие струи греческого огня. Для адмирала Чэнь Хуэя и его команды следующие несколько минут были сценой из самого страшного круга ада. Он с любопытством смотрел, как странная черная жижа шлепается на идеально чистую палубу его великолепного корабля. Мгновение ничего не происходило. Он уже готов был снова рассмеяться.
А затем палуба взорвалась ревущим, неестественно-белым пламенем.
Огонь был живым. Он не просто горел. Он полз, он тек, он взбирался по мачтам, он пожирал лакированное дерево, шелковые паруса и человеческую плоть с одинаковой, чудовищной жадностью. Адмирал, чьи волосы и одежда вспыхнули в одно мгновение, объятый пламенем, с ужасом смотрел по сторонам. Весь его флот горел. Огромные корабли-крепости превращались в гигантские погребальные костры.
Но самым страшным было другое. Огонь стекал с бортов на воду, и река, сама река, горела. Вода, которая всегда спасала от огня, теперь стала его пищей. Матросы, прыгавшие за борт, вспыхивали, как факелы, едва коснувшись горящей поверхности.
Законы природы были нарушены. Это была не битва. Это была кара небес. Последнее, что увидел адмирал, прежде чем рухнуть в огненную пасть, было спокойное, багровое от отблесков пламени, небо. И в этом небе, как ему показалось, он разглядел холодные, безразличные глаза того бога, который послал на них этот ад.
Солнце село, но на берегу Великого канала было светло, как днем. Огромный флот династии Мин, ее гордость и несокрушимый щит, превратился в гигантский, протянувшийся на много ли, погребальный костер. Небо было багровым от отблесков пламени, а воздух — густым от запаха гари, смолы и горящей человеческой плоти.
На холме, в полной тишине, стояли Тамерлан и его полководцы. Их лица, освещенные этим адским заревом, были бледны. Эти люди, видевшие за свою жизнь сотни битв и горы трупов, были потрясены до глубины души. Это была не победа. Это было нечто иное.
Даже Миран-шах, чья жестокость была легендарной, молчал, его лицо было лишено обычной, хищной усмешки. Старый Шейх Hyp ад-Дин, не отрываясь, смотрел на горящую реку и беззвучно шевелил губами, читая молитву. Они, воины, понимали язык стали. Но язык огня, пожирающего воду, был им неведом и страшен.
Тамерлан медленно повернулся к Фархаду, который стоял поодаль, в тени.
— Фархад... — произнес император, и его голос был хриплым. — Что это за огонь? Какой джинн сидит в этих горшках?
— Это не джинн, Повелитель, — ответил Фархад, и его голос был пуст, как выжженная степь. — Это знание. Знание о том, как заставить огонь гореть там, где ему не положено по законам природы. И это знание — тяжелейшая из нош.
Тамерлан долго смотрел на него, потом снова на реку. — Это была не война, — наконец, тихо сказал он. — Это было... истребление.
А через день, далеко на юге, к авангарду Великой Армии императора Чжу Ди, величественно шествующей на север, прибило одну-единственную, чудом уцелевшую лодку. Она была обожжена, ее мачта сломана, а на дне, в луже грязной воды, лежали несколько человек, больше похожих на обугленные куски мяса, чем на людей.
Их, еще живых, немедленно доставили в шатер императора. Один из них, молодой капитан, чей флот еще вчера состоял из пятидесяти боевых джонок, лежал на ковре у ног Сына Неба. Его лицо было черным, волосы сожжены, а из обожженных губ вырывался бессвязный, безумный шепот. — Дракон... огненный дракон... — хрипел он, и его глаза были пустыми, выжженными изнутри ужасом. — Он пришел из реки... Варвары... они не люди... они его жрецы... Они приказали реке, и она вспыхнула... Вода горела! Горела! Она пожирала корабли, как голодный зверь!
— Что за бред?! — закричал евнух Ван Цзин. — Он просто трус, который сбежал с поля боя и выдумал сказку, чтобы спасти свою шкуру! Казнить его! Но старый генерал Чжан Юй, стоявший в стороне, подошел и опустился на колени рядом с умирающим. Он посмотрел на его страшные ожоги, на его безумные глаза.
— Он не лжет, — тихо сказал он. — Точнее, он верит в то, что говорит. Его разум... он сломлен.
Чжу Ди молча смотрел на этого человека. Он, император, привыкший к четким докладам о количестве потерь и тактике врага, слушал бессвязный лепет о демонах и горящей воде. Его разум воина отказывался в это верить. Но его душа, душа человека своей эпохи, верившего в духов, драконов и волю Небес, содрогнулась.
Он вышел из шатра. Его Великая Армия, его гордость, все так же величественно стояла на равнине, готовая к битве. Но теперь она казалась ему бесполезной. Как можно сражаться мечами и копьями с врагом, который повелевает стихиями? Впервые в жизни непоколебимый, высокомерный Сын Неба почувствовал не гнев, а леденящий, первобытный страх. Он понял, что сражается не с человеком. Он сражается с силой, которая переписывает законы мироздания.
Далеко позади, в пыли и шуме гигантского обоза, с холма, на котором расположился его убогий лазарет, за битвой наблюдал Джалалуддин. Он не видел деталей. Он видел лишь, как крошечные лодки варваров подошли к несокрушимой армаде, а затем... начался ад. Он видел, как река вспыхнула, как гигантские корабли превратились в факелы.
Но, в отличие от суеверных воинов, он видел не колдовство. Он, агент из будущего, видел технологию.
«Термобарическая реакция... — билось в его голове, и его руки дрожали. — Каталитический воспламенитель, стабильный в водной среде... Но как?! Как он смог синтезировать это здесь, в этих условиях, из этого примитивного сырья?!»
Он смотрел на огненный апокалипсис не с ужасом, а с холодным, профессиональным шоком ученого, который увидел технологию, опережающую его собственную на столетия. Он понял, что натворил Фархад. Он не просто спас Тамерлана. Он вручил ему абсолютное оружие. Он превратил просто сильного завоевателя в несокрушимого монстра.
С точки зрения цивилизации Джалалуддина, Фархад был не реставратором, а радикалом. Он создал не стабильную, а гиперагрессивную временную аномалию, которая теперь, обладая таким оружием, могла угрожать всему миру.
Старик понял, что его личная дуэль проиграна. Он больше не мог справиться в одиночку. Этой ночью, под предлогом сбора редких лечебных трав, он отошел далеко от лагеря. Он достал из своих потайных карманов то, что никогда не показывал никому — неприметный камень-коммуникатор. Он активировал его, и, направив на звезды, отправил короткое, зашифрованное сообщение в свое время.
Аномалия «Фархад» вышла из-под контроля. Внедрены опережающие технологии. Угроза классифицирована как критическая. План «внутренней дестабилизации» провален. Запрашиваю вмешательство высшего уровня.
ГЛАВА 23. ТЕНЬ ИМПЕРАТОРА


Военный совет проходил в главном шатре Тамерлана. Победа на «Огненной реке» сломила дух минской армии, но не их последней столицы. Нанкин, окруженный тройным кольцом стен, готовился к долгой и кровавой осаде. Эмиры, пьяные от недавнего триумфа, наперебой предлагали свои планы штурма.
— Мы завалим их рвы телами их же защитников! — ревел Миран-шах. — Мы возьмем их измором! — рассудительно предлагал Шахрух.
Тамерлан слушал их, но его взгляд был устремлен на Фархада. Тот стоял в стороне, у входа, и, казалось, не слушал спора. Он был бледен, под его глазами залегли глубокие тени, и он был абсолютно неподвижен. — Что скажешь, Эмир Знаний? — спросил Тамерлан, и гул в шатре стих. — Твой огонь сжег их флот. Сожжет ли он и их столицу?
Фархад медленно поднял голову. Его взгляд был пуст. — Повелитель, огонь больше не нужен, — произнес он, и его голос был таким же ровным и безжизненным. — Огонь уже горит в их душах. Мы должны лишь подбросить в него сухих листьев страха и сомнений.
Он подошел к карте. Его движения были точны, но механичны, как у автоматона. «Ее дыхание стало слабее сегодня утром», — пронеслось в его голове, но его голос оставался ровным. — Мы не будем штурмовать. Мы пошлем послов. Ко всем четырем воротам. У каждого посла будет два дара.
Он сделал паузу. «Ее руки холодные, как лед». — Первый дар — запечатанный глиняный сосуд. В нем — «Слеза речного дракона». Послы скажут наместникам, что одной такой слезы хватит, чтобы превратить их прекрасный город в пепел.
Он посмотрел на эмиров. «Лекари говорят, надежды нет. Они говорят, ее душа уходит». — Второй дар — ваш указ о милосердии. Каждому генералу, каждому сановнику, который откроет нам ворота, вы гарантируете не только жизнь, но и сохранение его титула и богатства. Мы не будем сражаться с их армией. Мы купим ее.
— Это бесчестно! — выкрикнул один из старых эмиров. Фархад медленно повернул на него свои пустые глаза. — А что более бесчестно, эмир? — спросил он. — Купить их верность или сжечь заживо сто тысяч женщин и детей, которые прячутся за их стенами?
Эмир замолчал. Фархад отвернулся от карты. — Они сломлены. Они в панике. Им нужен лишь повод, чтобы сдаться. Мы дадим им этот повод. Через три дня ворота Нанкина будут открыты.
Он закончил. В шатре стояла тишина. Эмиры и сам Тамерлан смотрели на него с суеверным ужасом. Они видели перед собой не просто гениального стратега. Они видели существо, лишенное всяких человеческих чувств — страсти, гнева, радости. Существо, которое вело войну с холодной, безжалостной точностью хирурга, ампутирующего конечность. Они не знали, что в этот самый миг душа этого хирурга сама истекала кровью у постели умирающей женщины.
Фархад вышел из шатра Тамерлана, и рев эмиров, одобряющих его жестокий, но гениальный план, еще долго звучал у него в ушах. Он шел по лагерю, и воины почтительно расступались перед ним. Он был на вершине своего могущества. Но он не пошел в свой шатер, чтобы отдать приказы. Он направился в покои Ширин.
Он вошел, и шум военного лагеря остался за тяжелым шелковым пологом. Здесь царила тишина. Пахло травами и воском.
Ширин лежала на подушках, и ее глаза были закрыты. Она не спала. Она была в том сером, туманном пространстве между жизнью и небытием. За последние дни она стала еще слабее. Ее дыхание было едва заметным, а кожа на лице стала почти прозрачной, и под ней проступали тонкие синие жилки.
Он подошел и опустился на колени у ее ложа. Он взял ее руку. Она была холодной. Ледяной. — Я здесь, — прошептал он.
Ее ресницы дрогнули, и она с трудом открыла глаза. Она посмотрела на него, и в ее взгляде не было узнавания. Лишь тень бесконечной, всепоглощающей усталости.
— Я... падаю, — прошептала она так тихо, что он едва расслышал. — Куда-то... в темноту...
— Я не дам тебе упасть, — сказал он, сжимая ее руку. — Я тебя держу. Слышишь?
Но он не был уверен, слышит ли она. Он, который только что двигал армиями и решал судьбу империи, сейчас был абсолютно бессилен. Вся его наука, вся его сила из будущего были бесполезны перед этой тихой, медленной смертью, которую он сам ей и принес.
Фархад сидел у ложа Ширин, и весь его мир сузился до этого тихого, сумрачного пространства. Он не замечал течения времени. Он слышал лишь ее слабое, прерывистое дыхание и биение своего собственного сердца, отсчитывавшего последние мгновения.
Этот тихий ад был разорван грубым вторжением реальности. Полог шатра резко откинулся, и внутрь, шатаясь от усталости, ворвался один из его «Соколов»-разведчиков. Его лицо было покрыто грязью, а в глазах стояла тревога. — Эмир! — выдохнул он, падая на одно колено. — Вылазка! Из города вышел большой отряд, не меньше пяти сотен! Они движутся по лесу, в сторону ставки Повелителя!
Фархад медленно поднял голову. Его глаза, красные от бессонницы, были пусты. Он слушал донесение, но его разум, казалось, был далеко. — Их ведет сам командующий стражей, генерал Вэй, — продолжал разведчик. — Это — отчаянные. Они идут умирать. И убивать.
Фархад молчал. Он смотрел на Ширин. Она тихо застонала во сне, и ее лицо исказила гримаса боли. И в этот миг в его пустых глазах вспыхнул холодный, беспощадный огонь. Эти люди, эти солдаты, со своей войной, со своей честью, посмели потревожить ее последние, тихие часы.
— Беркут, — позвал он, не повышая голоса. Тяжелый полог снова откинулся, и в шатер, как скала, шагнул одноглазый гигант. Он посмотрел на Ширин, потом на Фархада, и в его взгляде был немой вопрос.
Фархад не встал. Он не отнял своей руки от холодной руки Ширин.
— Ты слышал? — спросил он.
— Слышал, — прорычал Беркут.
— Они идут убить императора, — продолжал Фархад ровным, ледяным голосом. — Но на самом деле, они пришли, чтобы умереть самим. Я хочу, чтобы их желание было исполнено. В полной мере.
Он перевел взгляд на Беркута.
— Возьми «Ночную стражу». Двести человек. Встреть их в лесу, у переправы. Я не хочу, чтобы шум их смерти потревожил сон моей госпожи. Он сделал паузу. — Никаких пленных, Беркут. Никакой пощады. Я хочу, чтобы к рассвету от них не осталось и следа. Только тишина. Ты понял меня?
— Я понял, эмир, — ответил старый воин. В его единственном глазу мелькнуло хищное, удовлетворенное пламя. Он получил приказ, которого ждал.
Беркут поклонился и вышел. Фархад снова повернулся к Ширин. Ярость, на мгновение овладевшая им, ушла. Осталась лишь бесконечная боль и бессилие. Он, только что, не глядя на карту, отдал приказ, обрекающий на смерть пять сотен человек. Но он не мог отдать приказ, который спас бы одну-единственную, самую важную для него жизнь.
Он только что одержал величайшую военную победу в истории этого мира, поставив на колени несокрушимую империю. Любой другой на его месте упивался бы триумфом. Но он стоит на пороге своего величайшего личного поражения.
Дым над Нанкином — это дым его триумфа. Но для него это — дым погребального костра, который отсчитывает последние мгновения жизни Ширин.
Именно это отчаяние, это осознание, что каждая минута горения Нанкина — это украденная минута из жизни Ширин, и станет тем толчком, который заставит его бросить все и начать свою самую главную битву — не за империю, а за одну-единственную душу.
Тем временем в южной столице, Нанкине, династия Мин умирала в агонии. Город жил в лихорадке. Днем улицы были полны людей, но это была не суета мирной жизни, а паническая, тревожная беготня. Богатые сановники, под видом «инспекционных поездок», отправляли на юг караваны, груженые не товарами, а своим семейным добром. Цены на рис и лошадей взлетели до небес — каждый, у кого были деньги, пытался обеспечить себе возможность бегства.
А в самом сердце этого хаоса, в Запретном городе, царила мертвая тишина.
Император Чжу Ди, окончательно сломленный известием о гибели флота, заперся в своих личных покоях. Он не отдавал приказов, не принимал советников. Он бродил по гулким залам, разговаривая с тенями своих предков, ища у них ответа, которого они не могли ему дать. Его разум, разум великого воина, не мог принять это поражение. Поражение не от меча, а от колдовства, от силы, что нарушала законы природы. Он проиграл не человеку. Он проиграл Небесам. И это осознание лишило его воли.
Его двор, лишенный воли своего повелителя, превратился в клубок шипящих змей. В главном зале совета, под пустым Троном Дракона, каждый день собирались министры и генералы. Но они собирались не для того, чтобы спасти империю. Они собирались, чтобы спасти себя.
— Это все из-за трусости адмирала Чэнь Хуэя! — визгливо кричал главный евнух Ван Цзин, пытаясь переложить вину со своей провальной стратегии. — Он должен был атаковать, а не ждать!
— Он ждал твоего приказа, евнух! — рявкнул в ответ один из последних верных генералов. — А ты в это время пересчитывал свое золото! Ты убедил Сына Неба, что варвары — это насекомые! Так иди теперь и раздави их сам!
— Тише! Тише, благородные мужи! — вкрадчиво говорил министр финансов. — Сейчас не время для споров. Главное — сохранить казну. Я предлагаю немедленно начать эвакуацию императорских сокровищ дальше на юг, в безопасное место...
— В твой карман, ты хочешь сказать?! — закричал другой.
Они спорили, обвиняя друг друга в предательстве, в трусости, в казнокрадстве. Они делили власть в империи, которая уже им не принадлежала. Генералы, чьи армии были разгромлены, спорили о том, кто поведет в бой несуществующие полки. Сановники, чьи провинции уже сдались Тамерлану, спорили о налогах с этих провинций.
Империя гнила изнутри. Ее сердце, император, остановилось. А ее тело еще продолжало биться в конвульсиях интриг и предательства. Она была мертва. Просто еще не знала об этом.
Когда армия Тамерлана, не встретив сопротивления, подошла к стенам самого Нанкина, казалось, что всякая воля к борьбе в городе умерла. Но это было не так. В то время как сановники паковали золото, а император разговаривал с тенями, в казармах городской стражи билось живое, яростное сердце.
Командующий городской стражей, старый генерал Вэй, был человеком, выкованным из другой стали. Он с отвращением смотрел на трусость и предательство двора. В ту ночь, когда истекал срок ультиматума, он собрал в главном зале оружейной своих последних верных капитанов. Пять сотен воинов, чьи лица были мрачны, как грозовая туча, обступили его.
— Вы все знаете, что происходит, — сказал генерал Вэй, и его голос был хриплым, как скрежет меча о камень. — Наш император сошел с ума. Его советники — стая шакалов, готовых лизать сапоги варвару. Наша Великая Армия погибла. Наш флот сожжен. Нам предлагают позорную жизнь в рабстве. Он обвел их горящим взглядом. — Я не приказываю вам. Я спрашиваю. Неужели мы, воины Великой Мин, сдадимся без единого удара? Неужели мы позволим истории написать, что мы не дали последний бой за эту империю?
Он вытащил из ножен свой меч. — Я иду этой ночью. Я иду, чтобы вонзить этот меч в сердце хромого тигра. Это — самоубийство. Но это — смерть воина. Кто пойдет со мной, чтобы умереть с честью? Вперед, как один, шагнули все пять сотен.
Под покровом надвигающейся грозы они бесшумно покинули город через потайные речные ворота. Они двигались по лесу, и первые капли дождя омывали их лица. Их цель была одна — прорваться к шатру Тамерлана и убить его.
Но они шли не в лагерь. Они шли в паутину «Соколов». Фархад, зная, что в осажденном городе всегда найдутся отчаянные головы, приказал Беркуту выставить вокруг ставки несколько колец засады.
Схватка началась внезапно, в ослепительной вспышке молнии. В этот миг воины Вэя увидели их. Десятки темных, неподвижных фигур, стоявших между деревьями, с наложенными на тетиву стрелами. А в следующую секунду, когда прогремел оглушительный раскат грома, в их ряды вонзился смертоносный ливень.
Это была не битва, а резня. Пять сотен отчаянных храбрецов, вооруженных мечами, столкнулись с тремя сотнями профессиональных убийц Беркута. «Соколы» двигались в темноте, под проливным дождем, как призраки, нанося удары из тени и тут же исчезая. Лес наполнился криками боли, звоном сабель и звуком рассекаемой плоти. Дождь смешивался с кровью, превращая лесную подстилку в грязное, багровое месиво.
Генерал Вэй, сражаясь, как лев, пытался собрать своих людей, но его отряд таял на глазах. И тогда, в очередной вспышке молнии, он увидел перед собой гиганта в черной броне, с огромным топором в руках.
— Ты их вожак? — прорычал Беркут.
— Я — генерал Великой Мин! — выкрикнул Вэй и бросился на него.
Их поединок был коротким и страшным. Отчаянная ярость против холодной, несокрушимой силы. Меч генерала со звоном ударился о топор Беркута, и отдача чуть не вырвала оружие из его рук. Прежде чем он успел нанести второй удар, топор гиганта с чудовищной силой опустился ему на плечо, разрубая доспех и кость.
Генерал Вэй упал на колени в грязь. Он не чувствовал боли. Он смотрел в сторону далекого, невидимого Нанкина. — Прости... Поднебесная... — прошептал он. Это была его последняя мысль.
К рассвету все было кончено. Дождь прекратился. Солнце, взошедшее над лесом, осветило страшную картину. Беркут стоял над телом своего врага. Он смотрел на его лицо, на котором застыло выражение отчаянной храбрости. — Он дрался, как воин, — произнес старый волк. Затем он повернулся к своим людям. — Похоронить его с честью. Остальных — в яму.
Последний выдох Дракона был сделан. Империя Мин больше не сражалась.
Когда весть о полном уничтожении отряда генерала Вэя достигла Чжу Ди, он не выказал ни гнева, ни печали. Он лишь молча кивнул, и в его глазах погас последний огонек. Его последняя, самая верная сталь была сломлена. Он остался один.
Вслед за этой вестью прибыл последний посол от Тамерлана. Это было уже не предложение. Это был приговор. Короткий и безжалостный: «Сын Неба, твои воины мертвы. Твои боги молчат. Открой ворота до рассвета, или я отдам твой город на разграбление, а твою голову насажу на пику над главными воротами».
В эту ночь последний император династии Мин совершил свой последний обряд.
Он приказал своему последнему верному евнуху принести ему его коронационное облачение. Это был тяжелый, многослойный халат из темно-синего шелка, на котором девять золотых драконов, казалось, плыли в облаках из жемчуга. Пока старый, плачущий слуга помогал ему облачаться, Чжу Ди смотрел на свое отражение в бронзовом зеркале. Он видел не сломленного старика, а Сына Неба во всем его былом величии.
— Хватит, — сказал он, когда облачение было завершено. — Оставь меня. Иди к варварам. Скажи, что император умер, но не сдался. Они не тронут старого слугу.
Евнух, рыдая, попятился и скрылся. Чжу Ди остался один.
Он медленно пошел по пустым, гулким залам своего дворца. Каждый шаг отдавался эхом, как в гробнице. Он шел, и ему казалось, что из теней на него смотрят его предки. — Отец, — прошептал он, глядя на портрет основателя династии, — я сделал все, что мог. Я расширил империю, я построил флот, я возвел города. Так почему Небеса отвернулись от меня? Он прошел мимо пустого места на стене, где должен был висеть портрет его племянника. — Это ты, — проговорил он в пустоту. — Это твоя месть. Ты послал на меня этих демонов из-за края земли. Ты все-таки выиграл нашу войну.
Он дошел до тронного зала. Здесь он приказал принести ему стол, тушь и бумагу. Он сел на свой Трон Дракона в последний раз. Спокойной, твердой рукой, идеальным каллиграфическим почерком, он написал свой прощальный указ. Он не писал о поражении. Он писал о предательстве. Он обвинял во всем «трусливых генералов» и «корыстных министров». Он переписывал историю, спасая свою честь для потомков.
Когда указ был закончен и скреплен императорской печатью, он встал. Он подошел к одному из гигантских бронзовых светильников, вынул из него горящий факел. Он не стал поджигать занавеску или ковер. Он вернулся к трону, своему трону, символу своей власти и своего падения. Он начал поливать подножие трона, его резные деревянные ступени, горячим маслом из светильника.
Затем он снова сел на трон. Прямо, не сгибаясь, как и подобает Сыну Неба. Он посмотрел на зал, где когда-то принимал поклонение всего мира. — Так заканчивается Великая Мин, — прошептал он. И бросил факел к подножию.
Пламя с жадностью набросилось на промасленное дерево. Горящие драконы, казалось, ожили, извиваясь в огне. Чжу Ди сидел на своем горящем троне, прямой и неподвижный. Он не чувствовал боли. Он чувствовал лишь, как вместе с дымом уходит его позор, и как его душа, освободившись, устремляется ввысь, чтобы присоединиться к другим великим драконам в небесах.
На рассвете главные ворота Нанкина, украшенные драконами, медленно и со скрипом отворились. Из них вышла процессия дрожащих сановников в траурных белых одеждах, неся на шелковых подушках ключи от города и императорскую печать.
Тамерлан и Фархад стояли на холме, глядя на это зрелище. А за спинами сановников, из самого сердца Запретного города, все еще поднимался к чистому утреннему небу столб черного дыма. Война за Китай была окончена.
Тамерлан смотрел на это взглядом завоевателя. Он видел перед собой не дым, а ладан, воскурившийся в честь рождения его новой, величайшей провинции. — Мы сделали это, Фархад, — произнес он, и в его голосе звучал металл триумфа. — Мы сломали хребет этому гордому дракону. Теперь весь мир ляжет к нашим ногам.
Но Фархад не слышал его. Он смотрел на дым над Нанкином, и в его мыслях был не триумф, а отчаяние и осознание того, что время уходит.
«Победа... — думал он с горечью. — Величайшая победа в истории. А я не могу спасти одного-единственного человека. Каждый час, который я потратил на эту войну, на эти интриги, на это завоевание, — это час, украденный у Ширин. Я строю империю, в которой, возможно, ей уже не будет места».
Он повернулся к Тамерлану. — Повелитель. Город ваш. Но я должен вас покинуть. Немедленно. Тамерлан удивленно посмотрел на него. — Моя война здесь окончена, — сказал Фархад, и в его голосе была стальная решимость. — Но моя главная битва только начинается.
И, не дожидаясь ответа, он развернул своего коня и поскакал прочь от этого места триумфа, обратно в лагерь, в тихий шатер, где угасала его настоящая, единственная империя.

Ночью, пока Великое Воинство праздновало свою победу на улицах покоренного Нанкина, один человек не разделял их триумфа. Джалалуддин, теперь уже безымянный знахарь в гигантском обозе, под покровом темноты незаметно покинул лагерь.
Он шел долго, пока огни и шум пирующей армии не остались далеко позади. Он остановился на тихом, заросшем камышом берегу Янцзы. Здесь, вдали от чужих глаз, он совершил свой последний ритуал.
Он достал из-за пазухи то, что берег, как свою душу — неприметный, гладкий черный камень. Это был его темпоральный коммуникатор. Он сжал его в руке, и камень слабо завибрировал, а на его поверхности вспыхнули и побежали ряды чужеродных, нездешних символов.
Он смотрел на покоренный город, на знамена Тамерлана, реявшие над дворцами, и в его душе не было ненависти. Был лишь холодный, бесстрастный вердикт хирурга, констатирующего, что болезнь зашла слишком далеко.
Он начал диктовать свое мысленное, зашифрованное послание в свое время.
«Объект „Тамерлан“ стабилизирован Аномалией. План „внутренней дестабилизации“ провален. Аномалия „Фархад“ успешно интегрирована в систему и внедрила опережающие технологии, включая оружие массового поражения. Текущая временная линия отклонилась от „истинной“ на критический уровень. Дальнейшие действия агента моего класса неэффективны».
Он сделал паузу, собираясь с духом для последней, роковой фразы.
«Угроза классифицирована как абсолютная. Запрашиваю вмешательство высшего уровня».
Камень в его руке на мгновение ярко вспыхнул и тут же погас. Сообщение было отправлено. Его миссия была окончена. Он знал, что ответ придет. И этот ответ будет страшным.



ГЛАВА 24. ПРОЗРЕНИЕ



Прошло несколько дней после битвы на реке. Лагерь Великого Воинства праздновал. Солдаты, пьяные от победы и трофейного вина, пели песни об «Огненном Мастере», который сжег флот врага. Они славили его имя, видя в нем своего несокрушимого покровителя.
Но в шатре самого Фархада царила тишина и отчаяние.
Ширин угасала. Она почти все время была без сознания, погруженная в тяжелый, лихорадочный сон. Ее дыхание было слабым и прерывистым, а тело, казалось, таяло на глазах. Все лучшие лекари, которых присылал встревоженный Тамерлан, разводили руками. Они не видели ни ран, ни признаков известных болезней. Они говорили о «душевной хвори», об «истощении духа» и беспомощно качали головами.
Но самым страшным было то, что бессилен был и сам Фархад.
Он сидел у ее ложа, держа ее холодную, почти прозрачную руку, и его душа разрывалась от ярости и бессилия. Он, человек, спасший императора, спасший целую армию, не мог помочь той, которую любил больше всего на свете. Он снова и снова, тайно, проводил по ее телу своей «небесной скрижалью». На светящейся поверхности, видимой лишь ему, мелькали диаграммы и цифры. Полный анализ крови. Сканирование нервной системы. Проверка на все известные в XV веке вирусы и яды. Результат был один и тот же: «Аномалий не обнаружено».
«Как?! — мысленно кричал он, глядя на ее бледное, осунувшееся лицо. — Этого не может быть! Я вижу, что она умирает! Я вижу, как гаснет ее жизненная сила! Но мои приборы, моя наука, все мое знание из будущего — все это слепо!»
Он был в тупике. Его величайшее знание, его главное оружие, оказалось бесполезным. Он был похож на бога, который вдруг обнаружил, что не может спасти от смерти один-единственный цветок. И это осознание собственного бессилия было для него самой страшной пыткой. Он чувствовал себя обманщиком, шарлатаном. И он был в отчаянии.
Дни слились в одну бесконечную, серую ночь. Фархад не отходил от постели Ширин. Он смотрел, как она угасает, как жизнь капля за каплей уходит из ее тела, и чувствовал, как его собственная душа превращается в выжженную пустыню.
Он испробовал все. Он снова и снова запускал полные диагностические циклы. Он проверил ее на все болезни, известные в этом времени — от чумы до проказы. Он проверил ее на все яды, которые могли быть созданы алхимиками XV века — от мышьяка до цикуты. Ничего. Ее тело было идеально чистым. Идеально здоровым. Идеально мертвым.
«Я — шарлатан, — думал он с ледяным отчаянием, глядя на свои бесполезные, совершенные приборы. — Я — бог, который не может спасти одного-единственного человека. Я спас императора, спас армию... но я не могу спасти ее. В чем смысл всей этой проклятой миссии, если я потеряю ее?»
Он был в тупике. В полном, абсолютном тупике. Он перебрал все возможные варианты. И когда разум, дойдя до последней черты, не нашел ни одного ответа, в его голове родилась последняя, самая страшная догадка. Она была настолько дикой, настолько нелогичной, что он до этого момента гнал ее прочь от себя.
«Я ищу болезнь этого времени. А что, если яд — не из этого времени? Что, если это дело рук Джалалуддина...»
Эта мысль была подобна удару молнии. Он вскочил. Его апатия исчезла, сменившись лихорадочной, отчаянной энергией. Он знал, что этот анализ — его последний шанс. И он мог его убить.
Он склонился над Ширин. — Прости меня, — прошептал он.
Он запустил на своей скрижали совершенно другой, самый сложный и энергозатратный протокол — глубокий токсикологический скрининг на основе квантового резонанса. Он сравнивал молекулярную структуру ее крови не с базой данных XV века, а с запретными архивами своего собственного, XXII века. С базой данных по синтетическим, темпоральным и военным ядам. Этот анализ был настолько мощным, что мог повредить саму клеточную структуру, если провести его неправильно.
Он смотрел, как на экране его скрижали бегут бесконечные цепочки формул. Минуты тянулись, как часы. Он ждал. И он боялся. Боялся, что не найдет ничего. И боялся того, что он может найти.
Анализ шел мучительно долго. Для Фархада время, казалось, остановилось. Он сидел, не отрывая взгляда от своей «скрижали», на светящейся поверхности которой с бешеной скоростью сменялись сложнейшие формулы и спектрограммы. Прибор работал на пределе своих возможностей, его корпус стал горячим. Фархад слышал лишь гул в ушах и слабое, прерывистое дыхание Ширин за своей спиной.
И вот, на рассвете, когда первые лучи солнца коснулись верхушек шатров, анализ был завершен. На экране вспыхнул результат.
Он нашел его. Слабый, почти распавшийся на молекулы, но безошибочный след контактного нейротоксина. Формула была ему незнакома, но скрижаль определила ее происхождение: синтетический яд из эпохи, близкой ко времени Джалалуддина. Медленный, коварный, разработанный так, чтобы имитировать естественное угасание.
Он понял, что она отравлена медленным ядом, который он не мог распознать, потому что искал не то. Он искал болезнь XV века. А это было убийство из XXII-го.
Но теперь перед ним встал второй, еще более страшный вопрос: КАК? Как яд попал в ее организм? Контактный. Значит, она к чему-то прикасалась. Регулярно.
Он, как детектив, начал методично анализировать все, к чему она прикасалась за последние месяцы. Его разум, отбросив эмоции, превратился в холодный сканер. «Одежда? — Нет. Ткани чисты. Еда? — Исключено, он сам проверял все, что подавали к их столу. Украшения? — Серебро, бирюза, золото. Никаких аномалий».
Он перебирал в уме десятки, сотни предметов. Ничего.
И тут его взгляд упал на то, что лежало у нее на груди, даже когда она была без сознания. На книгу. На его подарок. На бесценную рукопись Руми, которую она так любила.
«Нет, — прошептал он. — Нет. Не может быть».
С дрожащими руками, словно боясь обжечься, он взял книгу. Он провел по ней сканером. И увидел это. На уголках самых красивых, самых зачитанных страниц, там, где ее пальцы чаще всего касались пергамента, скрижаль показывала слабую, но отчетливую сигнатуру того же самого яда.
В этот миг его мир рухнул. Все его победы, все его чудеса, все его величие — все это превратилось в прах. Он, Фархад, Хранитель, гений, пришедший исцелить историю, сам, своими руками, принес своей возлюбленной орудие ее медленной смерти.
Он был не просто бессилен. Он был невольным соучастником. Он опустился на колени, уронив голову на край ее постели, и его могучие плечи, не знавшие поражений, впервые затряслись от беззвучных, сухих, отчаянных рыданий.


ГЛАВА 25. ЛЕКАРСТВО ДЛЯ ДУШИ


Нанкин пал. Великое Воинство праздновало окончательную победу. Но в самых роскошных покоях захваченного императорского дворца, где воздух был пропитан ароматом чужого шелка и холодного нефрита, шла другая, тихая война. И Фархад ее проигрывал.
Ширин лежала на огромном, покрытом вышитыми драконами, ложе. Она была без сознания. Ее дыхание было таким слабым, что поднесенное к губам перо едва дрожало.
У ее ложа, как две каменные статуи, застыли Фархад и Беркут. Чуть поодаль, у входа, стоял юный царевич Улугбек, бледный и испуганный, не смея приблизиться. — Что с ней, эмир? — прорычал Беркут, нарушив тишину. Его голос, привыкший к командам на поле боя, был сейчас хриплым и неуверенным. — Придворные табибы говорят, ее сглазили. Говорят, злые духи этой земли мстят нам за победу.
Фархад медленно поднял голову. Его глаза были красными от бессонных ночей. Он посмотрел не на Беркута, а на книгу, лежавшую у постели Ширин. На бесценную рукопись Руми. На свой подарок. — Ее не сглазили, старый волк, — с горечью ответил он. — Ее отравили.
Беркут сжал кулаки так, что хрустнули костяшки.
— Но кто мог совершить такое кощунство, Эмир?!
Фархад понимал, что нельзя раскрывать всю правду. Но главное – он знал, от кого можно получить удар в спину.
— Беркут, это дело рук тех, кто хочет моей погибели.
— Эмир, прикажи мне, и я принесу тебе головы виновников.
— Если бы я знал… — протянул Фархад в раздумьях. — Но сейчас не это главное. Надо найти противоядие. А яд… яд — здесь, — Фархад осторожно коснулся переплета книги. — Он был здесь все это время. Каждый раз, когда она прикасалась к этим страницам, яд проникал в ее кровь.
Беркут смотрел на Фархада, и его ярость боролась с недоумением. Он не понимал всех этих хитросплетений.
— Если бы знать, кто мог такой сотворить... — прорычал старый волк. — Прикажи, эмир. Что я должен делать? Я сожгу эту проклятую книгу!
— Поздно, — ответил Фархад. — Огонь и сталь здесь бессильны. Яд уже в ней. И это не яд этого мира.
Он не стал объяснять Беркуту природу темпорального нейротоксина. Для воина было достаточно знать, что это — дело рук их общего врага. И этой простой, ясной правды было достаточно, чтобы его бессильная ярость превратилась в несокрушимую, преданную решимость помочь.
Фархад встал. Он посмотрел на своего верного воина, на своего испуганного, но преданного ученика. Он был не один. — Мне нужна лаборатория, — сказал он. — И мне нужно, чтобы никто не смел мне мешать. Никто. Даже сам Повелитель.
Гонка со временем началась.
По приказу Фархада одну из огромных кухонь в захваченном императорском дворце превратили в его лабораторию. «Соколы» Беркута выставили по периметру глухую охрану. Это место стало самой охраняемой и самой таинственной точкой в покоренном Нанкине.
Внутри, среди сотен медных котлов и глиняных горшков, Фархад начал свою войну. Он был один. Он не мог никому доверить свои технологии. Даже Улугбек, его гениальный ученик, мог лишь с тревогой стоять у дверей, принося ему еду и воду, которые Фархад едва замечал. Это была битва, в которой он был абсолютно одинок.
Мы видим его отчаянную, лихорадочную работу. «Чтобы синтезировать антидот, — думал он, разворачивая свою „скрижаль“, на которой светилась сложнейшая молекулярная формула, — мне нужен чистый калий, чтобы разорвать нейронную связь яда. Мне нужна дистиллированная вода, лишенная всех примесей. И мне нужна стабильная температура ровно в 90 градусов в течение трех часов, чтобы запустить реакцию синтеза».
Он обвел взглядом кухню. «А у меня, — с горькой иронией подумал он, — есть лишь грязная селитра из арсенала, речная вода и вот эта дровяная печь, чей жар пляшет, как пьяный дервиш».
Задача казалась невыполнимой. Это было все равно что пытаться смастерить часы с помощью молота и зубила. Но он начал.
Сначала — вода. Он построил примитивный, но эффективный перегонный куб из двух больших медных котлов и трубки, которую он свил из серебряного блюда. Час за часом, капля за каплей, он получал идеально чистую, «мертвую» воду.
Затем — калий. Это было самое сложное и опасное. Фархад, используя свои знания химии, начал немыслимый для этого века процесс. Он смешивал селитру с древесным углем, выпаривал, фильтровал через несколько слоев шелка, пытаясь отделить нужный элемент от сотен примесей. Шатер наполнился едким, удушливым дымом. Несколько раз смесь вспыхивала, опалив ему брови и руки.
— Фархад! — крикнул Улугбек из-за двери, услышав очередной хлопок. — Что происходит?! Ты жив?!
— Все в порядке! — выкрикнул в ответ Фархад, пытаясь унять кашель. — Просто... духи огня сегодня не в настроении.
Он работал без сна, без отдыха. Два величайших ума эпохи — один внутри, один снаружи — вели свою битву. Улугбек, не допущенный к тайне, помогал, чем мог: он организовал бесперебойную доставку дров и воды, отгонял любопытных, молился.
А Фархад, покрытый сажей и потом, как простой ремесленник, склонившись над огнем, пытался вырвать из рук грубой материи XV века одну-единственную каплю жизни, способную спасти его королеву. К концу вторых суток у него были все компоненты. Но впереди был самый ответственный этап — финальный синтез, требовавший идеальной, стабильной температуры. Малейшая ошибка — и все превратится в бесполезную грязь или взорвется.

Время уходило, как песок сквозь пальцы. Фархад, работая уже почти сутки без сна, подошел к самому ответственному этапу — финальному синтезу, требовавшему идеальной, стабильной температуры. Воздух в его импровизированной лаборатории был горячим и влажным от пара, пах озоном от работающей скрижали и горечью концентрированных трав. Он, затаив дыхание, подбрасывал в печь тонкие щепки, пытаясь удержать пламя на одном, едва заметном уровне.
Но времени у них не было.
В этот момент дверь в кухню с грохотом распахнулась. На пороге, шатаясь, стояла Зайнаб. Старая служанка, шпионка Джалалуддина, теперь была лишь тенью самой себя. Ее лицо было мокрым от слез, а в глазах стоял безумный ужас. — Эмир! — закричала она, и ее голос сорвался на визг. — Госпожа... она почти не дышит! Ее руки стали холодными, как лед! Лекари говорят... говорят, что душа уже покинула ее!
Эта новость, этот крик отчаяния, ударил по Фархаду, как удар тарана. Его рука, державшая щипцы с новой щепкой, дрогнула. Он на мгновение потерял концентрацию. Щепка упала в огонь, и пламя, взревев, на долю секунды взметнулось выше. Раздался резкий, сухой треск. Тонкая стеклянная колба, в которой кипел драгоценный, почти готовый реагент, не выдержала скачка температуры и лопнула. Все ее содержимое с шипением вылилось на раскаленные угли, испарившись в облаке едкого, горького дыма.
Все было кончено. Драгоценный реагент, на создание которого ушли сутки, был уничтожен.
— Нет... — прошептал Фархад. Он смотрел на свои пустые, обожженные руки. Он, Хранитель, проиграл. Он с яростью и отчаянием ударил кулаком по столу. — Я не успею... — выдохнул он. — Чтобы начать все сначала, нужны еще сутки. А у нее нет и часа.
Он опустился на стул, раздавленный, побежденный. Но его гениальный, отточенный в другом времени разум, даже в отчаянии, продолжал искать выход. «Ошибка в печи, — стучало у него в висках. — Открытый огонь. Он нестабилен, его нельзя контролировать с нужной точностью. Нужен другой источник тепла. Чистый. Постоянный. Но где его взять?..»
И тут его взгляд, мечущийся по кухне, замер. Он посмотрел не на печь. Он посмотрел на один из своих световых фонарей XXII века, который он использовал для освещения. Он давал яркий, ровный, абсолютно стабильный свет. И тепло. Не сильное, но постоянное. А затем его взгляд метнулся на стену, где висели для украшения гигантские, начищенные до блеска медные подносы, которые использовали на императорских пирах.
И его осенило.
— Не жар... свет! — прошептал он. — Контролируемый, чистый свет! Он вскочил. Апатия исчезла, сменившись лихорадочной, безумной энергией. План, гениальный в своей простоте, родился из самого отчаяния. — Беркут! — закричал он, подбегая к двери. — Улугбек! Сюда! Живо!
Когда они вбежали, они увидели другого Фархада. Не сломленного, а одержимого. — Принесите мне все, что блестит! — приказал он. — Все зеркала из дворца! Все серебряные и медные блюда! Все полированные щиты гвардейцев! Быстрее!
Он работал, как одержимый. Он превратил кухню в подобие гигантского телескопа, но направленного не в небо, а на одну-единственную, крошечную колбу. Он расставлял подносы и щиты под нужными углами, создавая сложнейшую систему рефлекторов, которая ловила свет от его фонарей и концентрировала его в одной, раскаленной до нужной температуры, точке.
И все они — и юный царевич, и старый воин, и перепуганная служанка — стали винтиками в этом невозможном механизме, подчиняясь единой, стальной воле Фархада

К ночи, когда силы были уже на исходе, у них наконец-то получилось. В центре их странной конструкции из зеркал и линз, в маленькой хрустальной колбе, собралось несколько капель идеально прозрачной, слегка светящейся изнутри, жидкости. Антидот.
Фархад, не говоря ни слова, схватил колбу. Он не бежал — он летел по пустым, гулким коридорам захваченного дворца. Он, который всегда был воплощением холодного расчета, сейчас был движим лишь одной, первобытной силой — страхом не успеть.
Он ворвался в покои Ширин. Картина, которую он увидел, была похожа на прощание. У ее ложа, опустив головы, стояли Улугбек и Беркут. Старый придворный табиб, которого они позвали, со скорбным лицом качал головой. Она не дышала. Ее лицо было спокойным и прекрасным, но это было восковое, неживое спокойствие смерти.
— Прочь, — прохрипел Фархад, отталкивая табиба. Он склонился над Ширин. Он осторожно, с нежностью, разжал ее губы и влил в них несколько капель драгоценной жидкости.
И все замерли. Время остановилось. Секунды тянулись, как часы. Минута. Две. Ничего не происходило. Она оставалась неподвижной. Такой же холодной и бледной.
Беркут, старый, несокрушимый воин, который без страха смотрел в лицо сотням врагов, не выдержал. Он отвернулся к стене, и его могучие плечи впервые в жизни затряслись от беззвучных, мужских рыданий. Улугбек, юный царевич, закрыл лицо руками, его научная вера в наставника рушилась на его глазах.
Фархад смотрел на нее, и его мир превращался в серый пепел. «Я опоздал, — пронеслась в его голове мысль, и эта мысль была концом всего. — Я просчитался. Я проиграл. Все было зря».
И тут он увидел это. Едва заметное, почти неразличимое дрожание ее ресниц. Он наклонился ниже, не веря своим глазам. И услышал. Тихий, судорожный, едва слышный вздох. Словно человек, который долго был под водой, сделал свой первый, спасительный глоток воздуха. Потом еще один. Уже глубже. И на ее мертвенно-бледных щеках, медленно, как утренняя заря, проступил слабый, едва заметный румянец.
Беркут и Улугбек, услышав этот звук, обернулись. Они смотрели, не в силах поверить в чудо. Фархад, полностью опустошенный, физически и морально, опустился на колени у ее постели. Он взял ее руку. И под его пальцами, сначала слабо, а потом все увереннее и увереннее, начало биться ее сердце.
Он выиграл свою самую главную битву. Не за империю. А за свою душу.


ЭПИЛОГ КО ВТОРОЙ ЧАСТИ: ДВЕ ПОБЕДЫ


Нанкин был покорен. Великое Воинство праздновало свой триумф на улицах южной столицы. Но Фархад не участвовал в пирах. Он вел свою последнюю, самую важную битву в тишине захваченного императорского дворца.
Прошло несколько дней. В роскошных покоях, где еще недавно умирал последний император Мин, теперь медленно, мучительно возвращалась к жизни Ширин. Антидот, созданный Фархадом, победил яд, но ее тело, истощенное долгой, невидимой борьбой, заживало медленно.
Фархад не отходил от ее постели ни на миг. Он был ее целителем, ее сиделкой, ее тенью. Он сам, час за часом, поил ее теплым бульоном, сам менял холодные компрессы на ее лбу. И в этой тихой, будничной заботе было больше настоящей силы и искупления, чем во всех его военных чудесах.
Однажды вечером, когда закатное солнце заливало комнату мягким, золотым светом, она, наконец, пришла в себя окончательно. Ее взгляд стал ясным, осмысленным. — Что... что произошло? — прошептала она, и ее голос был слаб, как шелест сухих листьев. — Последнее, что я помню — это тьма... и стихи...
Фархад взял ее руку. Она была еще холодной, но уже живой.
— Ты была в плену смерти, любимая — сказал он, целуя ее руку.
— И ты меня высвободил из этого плена, мой Фархад, — произнесла все еще слабая Ширин, улыбнувшись.
И он рассказал ей, что случилось, что происходило с ней на протяжении этих месяцев. Он не щадил себя. Он рассказал о своей гордыне, о своей роковой ошибке, о том, как он, ослепленный, сам принес ей книгу, листы которой, по злому року отравили. Он рассказал об отчаянной гонке со временем в походной лаборатории и о капле жизни, которую они смогли вырвать у смерти.
Ширин слушала, и по ее щекам текли тихие слезы. Но это были не слезы страха или обиды. Это были слезы благодарности и любви. Когда он закончил, она с трудом сжала его пальцы.
— Значит, — прошептала она, — пока ты завоевывал для императора Китай, ты вел вторую войну. Тайную войну. За меня.
— Вторая война была важнее, — просто ответил он.
И в этот миг она поняла всю глубину его ноши и всю силу его любви. Он был не богом. Он был человеком, который был готов перевернуть мир, чтобы спасти ее.

Позже, когда она уснула спокойным, исцеляющим сном, Фархад вышел на широкий балкон дворца. Он смотрел на огромный, покоренный город. Над его стенами, в свете луны, трепетали на ночном ветру черные знамена Тамерлана. Внизу, на улицах, он видел мерные огни патрулей своих «Соколов». Порядок был установлен. Это была его победа. Победа его ума, его стратегии, его страшного огня. Быстрая, эффективная, гениальная. Он смотрел на этот город, на этот величайший трофей в истории, и не чувствовал ничего, кроме вкуса пепла во рту.
«Вот оно, — думал он. — Вершина могущества. Я стою там, где мечтал бы стоять любой завоеватель. Я переписал историю. Но какой ценой? Ценой огненной реки и пирамид из голов. Это — победа Завоевателя. Победа, которая оставляет после себя лишь пустоту.»
Затем он повернулся и посмотрел в комнату, на спящую Ширин. На ее спокойное, дышащее лицо, на котором уже играл слабый румянец. На ее руку, лежавшую поверх одеяла. Это была его вторая победа. Отчаянная, мучительная, почти проигранная. Победа, которая не принесла ему ни славы, ни новых титулов. Но она вернула ему то, что он почти потерял. Она вернула ему душу.
И в этот миг, стоя на границе двух своих побед — одной, что принесла ему власть, и другой, что принесла ему счастье, — он сделал свой выбор.
Он вернулся к постели Ширин, сел рядом и осторожно взял ее за руку. — Эпоха Завоевателя окончена, — прошептал он в тишину. — Теперь начинается эпоха Хранителя.

***

Этой главой мы завершаем лишь Вторую Часть нашей долгой истории, Эпоха Завоевателя, и начинаем историю эпохи Хранителя.

Конец Второй Части