Любовь с первого взгляда

Это было давно… В другой жизни, в другом государстве, которого уже нет. До академии художеств я учился в Тбилисском художественном училище. Даже получал стипендию. Предполагалось, что я стану педагогом черчения и рисования.

Как-то раз молодые студенты с факультета живописи о чём-то горячо спорили. Из любопытства я присел на подоконник неподалёку.

Вахо (Вахтанг) говорил: 
— Три ружья есть у меня. Три! 
— Одно — деда моего. В деревне было разобранное, а я его собрал. 
— Второе — в лесу нашёл. Так и лежало у дерева. 
— А третье — винчестер. Купил с рук.

— Ну и много ты настрелял на охоте? — спросил Гурам, доставая сигарету и медленно начиная мять её между указательным и большим пальцами. 
— Да, хожу на перепёлок и на зайцев, — сказал Вахо.

Зураб не удержался и влез в диалог: 
— Да перепёлок и всякую мелкую дичь и рогатками забивать мог бы. А он, понимаешь ли, винчестер купил!

Из больших окон светил старый коридор; паркет, давно уложенный, скрипел, и по нему прошёл завуч. 
— Ребята, предупреждаю: в училище не курить! А ты, Зураб, провонял совсем не сигаретным табаком. Смотри, попадёшься один раз — только по запаху тебя заметят.

Зураб усмехнулся, низко, почти по-театральному поклонился и развёл рукой, будто провожал завуча, сопровождая его взмахом. Завуч хромал на одну ногу и медленно передвигался, опираясь пальцами о стену. 
— Вижу, вижу твоё баловство, — пробормотал он, не оборачиваясь. 
— Пронесло, прошёл «троллейбус», — сказал Зураб, когда тот отдалился. 
— Я всё слышу издалека! — донёсся голос из конца коридора.

— Так вот, у меня был случай не такой, как у Вахо. Надо же ходить на перепёлок винчестером! У меня тоже отличное ружьё — дуплет. Толщина ствола такая, как у вас дурацкий, а у меня вертикальный! — и Зураб руками начал показывать свою добычу. Его азартные, хитрые, весёлые глаза и рыжие волосы в лучах солнца играли, создавая легко пьяный, задорный образ рассказчика.

— А вы ходили на оленя своим ружьём? 
— Нет, — сказали ребята. 
Зураб развёл руками: 
— Да вы даже не крещёные на охоте! Вы по сравнению со мной вообще не охотники.
— А ты ходил? 
— Ну конечно, о чём речь?!

— Зашёл я в лес в горах Кавказа, — начал Зураб, — недалеко от бывшего Демидовского заповедника. Увидел оленя, у него рога — другие! Припёр своё ружьё к плечу и притаился за деревом.

— Тихо там! — воскликнул завуч, прерывая рассказ. — Оружия чтоб второй раз не видел! А то второй раз не прощу никакую поломку скульптуры Микеланджело Буонарроти! Раздолбать револьвером раба? Снести голову? Государственное имущество портить? Надо же бездельникам додуматься! — сказал он и захлопнул дверь кабинета.

— Мне это убогое чудище раб в камне совсем не нравилось, — тихо, будто бы оправдываясь, пробормотал Зураб. — Это самая слабая работа моего любимого скульптора. 
Я бросил реплику: 
— Да я как художник не хотел бы иметь поблизости такого ярого, северного критика, как ты! 
Все мы тогда были студентами четвёртого курса, и все засмеялись с пониманием.

Зураб снова взял своё ружьё и продолжал азартно рассказывать, поворачиваясь ко мне, увидев интерес с моей стороны. Все подошли к окну. 
— Остановил дыхание, медленно провёл по курку… выстрелил дважды — и сбросил оленя. Мы стояли и смотрели на прицел и мёртвого оленя.

Собрались ещё пара-тройка бездельников и поклонниц, окружили Зураба. Он, видя, что набирает привычных зрителей, разогнался в эмоциях. 
— Обычно держу нож у носков, — сказал он и достал из-под штанины, у кроссовок, огромный нож. На солнце лезвие засверкало. Даже зайчики, белые пятна, как свет от зеркала, побежали по стене, и искры в его глазах засияли. 
— Вот этим ножом я начал резать и отделял ляжки от тела, зная, что всего оленя не дотащу. Взгромоздил одну ногу на одно плечо, а другую — на другое. Все слушали, не моргая, скрестив руки на груди, будто проверяли на правду. Все вошли в азарт.

Вдруг дверь кабинета открылась: 
— Иди, Зураб, на секундочку! — позвал завуч. 
Зураб обратился к ребятам: 
— Не расходитесь! — и почему-то показал рукой в мою сторону, после чего побежал почти ленивым галопом к завучу.

Вернулся радостный, восторженный, но слова у него пропали. Он только улыбался и распахивал руки, будто хотел что-то сказать. 
— Нож отнял, — усмехнулся он наконец. — Мой самый любимый нож. Он согнулся, опершись ладонями о колени. — Отдаст родителям, — задумчиво произнёс он. 
Все засмеялись.

— Эй, Зураб, мы тебя ждём, забыл? — подтолкнул я его. — Ты сам сказал: «Не расходитесь»! 
— Ага! И где я остановился?

И тут мы все — хором, девушки и парни, весь коридор — прокричали: 
— Одну ляжку на одно плечо, а другую — на второе!

— А, да, точно! — вспыхнул Зураб, и глаза его снова заиграли. — И вот эту белейшую ляжку на одно плечо забросил — такая белая была, даже отпечатки пальцев проступили! — а другую на другое плечо… И сказал, глядя в ее красивые медовые глаза: 
— Как прекрасна любовь с первого взгляда! — и как медленно засунул в неё… породной… мягкой, как по волнам, раскачиваясь, в тепленькую…

И тут я не выдержал. 
— Зураб, подожди, подожди! Я не понял, я не понял! — вырвалось у меня. — Это ты в кого там влюбился-то? В оленью ляжку без туловища?

Зураб замер. Его азартная маска сползла, обнажив растерянность. Он сглотнул, глядя в окно, и развёл руками. 
— Ну… нормально объяснить не выйдет.

Повисла тишина. И тут громче всех рассмеялся Валико. 
— Рома, не перебивай человека! — сквозь смех прокричал он. — Пусть продолжает! Это куда интереснее, чем все его олени!

Его слова подхватил Гурам. Он смеялся больше всех, вытирая локтём мокрые от слёз глаза и захлёбываясь: 
— Да не мешай ты человеку! Это же… это же гениально! Представь: две белые искристые ляжки на берегу моря… светят, как нежные паруса!

Он почти плакал от смеха, прислонившись к стене. Этот взрыв стал сигналом. Грохот хохота покатился по коридору. Девушки, влюблённые в Зураба, давились слезами, парни бились лбами о косяки. Даже завуч, прозванный «троллейбусом», открыл дверь, опираясь на косяк тремя пальцами, и громко смеялся, стоя смирно и упрекающе махая в сторону Зураба. 
— И вы ему ещё чему-то верите? — воскликнул он и, покачав головой, зашёл в кабинет.

Через минуту он снова вышел: 
— Ай-ай-ай, Рома! С кем, ну с кем ты дружишь. Что ты и в каком месте не понял: «А другую на другое плечо… И сказал: “Как прекрасна любовь с первого взгляда!” И как медленно засунул в неё… как по волнам, раскачиваясь, в тепленькую…»? Оглянись, что ты не понял! — смеялся он. — Уйди, сгинь с моих глаз, пока я тебя из училища не вычислил! Один Зураб всех вас стоит.

Я спрыгнул с подоконника. За мной — две девушки и один парень. Мы стояли, смущённо улыбаясь.

«Троллейбусом» его прозвали не просто так. Он и передвигался, как троллейбус — тяжело, с надсадным скрипом, цепляясь двумя-тремя пальцами за стену, будто за провода. Мы, подростки, видели только эту внешнюю механику, систему запретов. Мы не видели, что его холодность — это форма выживания человека, который каждое утро побеждает собственную боль, чтобы быть здесь. Он был для нас системой, а для себя — самым терпеливым отцом, который охранял наш общий храм искусства и юности от нас же самих.

Прошёл завуч по коридору и, уже удаляясь, сказал: 
— Напоминаю, чтоб ни слова про «троллейбус» не слышал! 
И все снова громко засмеялись. Старый завуч пробормотал себе под нос с каким-то сожалением: 
— Да, молодость… Молодость, какая же ты прекрасна! 
Он остановился и рявкнул: 
— Где звонок?! Что, заслушались этого дегенерата, на его глупые рассказы? Зураб и меня с пути сбил, забыл я свои дела!

Вдруг зазвенел громкий звонок — звонок молодости бывших времён. Он заглушил всё веселье, предвещая новый урок и предупреждая, что перемена закончилась.

И только много лет спустя я разгадал эту старую карту. Понял, что он терпел Зураба не просто так. Тот, кого мы звали «Троллейбусом», был самым терпеливым отцом, которого мы могли иметь. Он цеплялся за стены не потому, что был слаб, а потому что нёс на себе тяжесть, которую мы, молодые и легкомысленные, не могли даже вообразить. Он был для нас холодной системой, а сам в тишине своего кабинета молился на наш шум, на наш смех и на этого рыжего «дегенерата», который был его утраченной молодостью, его самым искренним и давно закончившимся уроком.