Петя Митин брат. ч 2. Смерть Табакеркина

Когда Афиноген понял, что у его мотоцикла заклинило руль, предпринимать что-либо было уже поздно. Обычно, Табакеркин на огромной скорости практически подлетал к зданию управы и, мастерски разворачивая железного коня, останавливал его прямо под окном председательского кабинета, вплотную прижав коляской  к высоченному бордюрному камню. А потому, заслышав мотоциклетный рёв, никто не придал ему значения. Все знали, Афиноген едет доставать председателя очередной бредовой идеей. Никто и предположить не мог, что на сей раз ситуация складывалась самым крутым образом.  Афиноген Гастомыслович со всего маху врезался передним колесом в бордюр и, покинув от удара кресло водителя, реактивным снарядом полетел прямиком в окно. Пробив раму со стёклами, он молча пролетел мимо благородного собрания через весь кабинет и головой протаранил здоровенный гипсовый бюст вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина. Вождь выдержал атаку. Табакеркин, получив сокрушительный отпор, отлетел от бюста метра на три назад, упал на спину и затих.
Замеревшие от неожиданности члены актива,  вышли из оцепенения и дружно обратили  взоры на Зоткина.
Сергей Иванович нервно размял беломорину, продул патрон папиросы, прикусил её зубами и прикурив, пару раз глубоко затянулся. Подрагивающие ноздри демонстрировали стальную волю главы управы при любом форс мажоре.
- Совсем уже ое@енел, драть его по нотам. Ни здрастьте тебе, ни х@@.
Не дать-не взять, каскадёр, сука. Вы видели, разлёгся. Окно расхреначил и разлёгся. Ладно, пусть кемарит, пошли поглядим на металлолом.
  Председатель направился к дверям и народ потянулся вслед за ним.
Сквозь мутную пелену, Афиноген увидел очертания надгробного памятника.  "Все мечты коню в жопу ",- рассуждал Табакеркин, решив что он разбился насмерть и, судя по памятнику, уже предан земле, - "Председатель жлобина на венки поскупился. Ни одного цветочка. Однако бюст отгрохали ничего себе так. Точно, чтоб денег побольше списать. Вот ведь приблуда какая, а? Меня уж и нет на свете белом, а всё соображаю. Это что, теперь всегда так и будет что ли? Охренеешь втыкать, вот так вот,  веками-то. 
Эх, не успел я Дуське залимонить. Надо было ещё вчера её в коровнике зажать.
Вот интересно, там, у этих придурков живых, принято думать, что на том свете всё плотское становится чуждым. Брехня. Я сейчас как представил то, что  не успел с Дуськой сотворить и ничего и не чуждо оказывается. И вообще жрать хочется почему-то. А памятник всё же ничего, с размахом. Интересно где заказывали? Даааа, не видать теперь Нижней Матвеевке ансамбля ложкарей. Несомненно, это невосполнимая потеря для мирового исскуства. Одна радость, не надо парикмахерше Наташке Доровской долг отдавать за две последних стрижки. Облом, облом  Натахе. Ну и ничего, чай не последнее доедает".
Табакеркин засмеялся.
Зоткин, стоя на улице возле разбитого мотоцикла, услышал смех Табакеркина и злобно выплюнул изо рта пожёванную папиросу.
- Ну,  Бетховен, ща я тя научу родину любить,- он потёр кулак правой руки о ладонь левой и направил свои ступни сорок шестого размера к дверям управы.

  Участковый Сидор Вахтангович Жукия поправил в ушах беруши и залпом выпил третий стакан портвейна «Три семерки». В камере репетировал Афиноген Гастомыслович Табакеркин. Участковому хотелось плакать и смеяться одновременно. Его пузатый профиль вздрагивал от икоты, и эти вздрагивания перемещали по плешивой голове его фуражку. Она сползала к левому уху и смешно его оттопыривала. Сидор то и дело снимал фуражку, обтирал залысину несвежим носовым платком и надевал снова, как и положено: по линии нос-кокарда. Но икота настойчиво оттесняла её обратно и ухо снова оттопыривалось. Жукия шарахнул по рабочему столу кулаком и нараспев грязно выругался на чистом грузинском языке. В вольном переводе это звучало примерно так:
- Какая же сука придумала эту симфоническую музыку! Какая сука придумала эту сволочь Табакеркина! Какая сука завезла его в наши края! Зачем я родился участковым!
   Табакеркин перестал выстукивать по стенке камеры свой очередной музыкальный шедевр и отложил куски от сломанной швабры в сторону.
- Я всегда утверждал, что грузинские песни удивительны по своему звучанию и содержанию! Да! Сидор Вахтангович, а не затеять ли нам совместный проектик?! Это будет опера! Да!
- Э, ара! Ты бандит и разбойник! Всю деревню терроризируешь, слушай! Клянусь мамой, я бы тебя расстрелял и отправил в лес к дятлам, слушай!
- Ах так, значит! Я требую нотную тетрадь и семечек! Да! В противном случае повешусь! Будете отвечать по закону!
   Участковый не ответил. Афиноген прильнул ухом к двери и услышал торопливые шаги. Взвыла и захлопнулась входная дверь вверенного Сидору Вахтанговичу отделения милиции и воцарилась тишина.
   "Вот так-то, господа церберы, испугались!" – торжествовал неугомонный композитор.
Табакеркин живо представил себе свои похороны и удушающий ком жалости к самому себе застрял у него в горле. Он видел, как десятки тысяч россиян, непрерывными колоннами движутся к гробу, чтобы отдать последнюю дань величайшему музыкальному гению-ложкарю. Видел он и то, как председатель Зоткин, выплюнув изо рта окурок дорогой папиросы "Казбек", отпихивая от могилы Дуську, пытается вместо неё броситься вслед за гробом с криком: "Я буду проклят потомками!". А Дуська с воплями: "Я хочу отдаться ему сейчас!", таранит председателя своими рубенсовскими телесами в надежде сигануть первой.
На фоне всенародного стенания и причитания выгодно выделяется пронзительный голосок Натали Доровской, распевно взыающей к небу и к председателю словами: "На кого ж ты, гений наш неплатёжеспособный, покинул мою кассу, нет, кассу моей парикмахерской, не заплатив, сволочь, за три стрижки, чтоб тебе повылазило в царствии небесном!"
   Официальный траур длился три дня, ещё неделю опохмелялись и плакали и плясали. Участковый был предан суду, но вошёл-таки подлец в историю, как и Сальери.