Петя Митин брат. ч 3. Воскрешение Табакеркина

Дверь в отделение вновь всплакнула и послышался топот сапог Жукия.
   Табакеркин потёр руки, предвкушая полное погружение в музыку сфер.
   - Быстро реагируете! Да! То-то же, сатрапы!
   Рявкнул дверной засов и через три секунды Афиноген увидел на пороге камеры запыхавшегося участкового, в одной руке которого была бельевая верёвка, а во второй - обмылок "Хозяйственного".
   - Слушай, ай молодец! Дорогой мой, сделай одолжение, будь мужчиной, сказал – сделай, ну! Мамой клянусь, мы тебе памятник построим, в память о великом стукаче этими твоими ложками, ну! На самом видном месте, слушай! Возле коровника! Скажу: вышел за портвейном, не углядел, слушай. Пусть судят, только ты повешайся, а! Как брата прошу! Герой, слушай! Песни о тебе будем петь! Вино будем пить! Гулять будем, слушай!
   Табареркина обуяла печаль и очередное разочарование в человечестве.
   - Ментяра, лысая сволочь, грузин нетрадиционной национальности, вот ты кто такой! По башке тебе контрабасом! Нелюдь! Оборотень в фуражке! Я на тебя донос напишу! И на «крышу» твою - изувера Зоткина, - тоже накатаю кому следует!
   У меня всё схвачено, у меня друг двоюродной сестры троюродного брата в Москве, в буфете Большого работает!
 
   «Пятнадцать суток и оболванить под ноль, пятнадцать суток и оболванить под ноль" – несокрушимым эхом звучал приговор районного судьи Алихманджибекова. Душа Афиногена изнывала от вопиющей несправедливости и поруганной чести его неугомонной натуры. Весь внутренний мир его бунтовал против заточения и требовал свободы.
   " Я узник, да, я узник. Меня оклеветали, надругались над моим человеческим достоинством и теперь готовятся уничтожить мою внешнюю привлекательность. Вот-вот явится Натали, и я буду обрит наголо. Мои восхитительные светлые кудри, срезанные ножом гильотины в руках женщины-палача, посыплются на этот грязный пол. Боже мой! И это меня, который дарит этим примитивным и грубым людям искусство! Этот судья, гнида деревянная, Обстулзадомбей, или как его там, просто падла невежественная! Я, видите ли, бабку Пелагею на электрический столб загнал! Ехал себе человек на мотоцикле, допустим, нет, допустим, немножко превысил скорость, ну и что?! Я её просил на фонарный столб забираться?! И хватило же сил вскарабкаться! Корова древняя! Видишь: композитор – отойди! Это же святотатство, обвинять меня в нанесении материального ущерба колхозу. Я что, нарочно оконную раму уничтожил?! Панама эта председательская, главное, заявляет, мол, мог бы и увернуться! Кровосос! Как я мог увернуться?! Я же летел! А рождённый летать, как известно, уворачивается с трудом! Вы звери, господа, вы – звери."
   Табакеркин вознамерился было всплакнуть, но передумал. Он понял: сейчас или никогда. Как знать, не отвернётся ли от него муза, увидев его лысый череп?! Торопиться, оставить за порогом переживаний всё, всё кроме музыки! Да, это будет лучшее из всего, что он натворил за последние годы! Вперёд, Афиноген Гастомыслович, вперёд в колыбель нот и звуков! "
   Табакеркин схватил в руки инструмент, изготовленный из несчастной швабры и минорно забарабанил по стене.
   « ** твою мать!», – взвыл Сидор Вахтангович и закрыл уши жирными от бутерброда с салом руками, отродясь не знавшими труда, и уткнулся лицом в поверхность стола.
   Минут через двадцать, подкравшись к участковому кошачьей поступью, нарисовалась Натали. Недоверчиво оглядев меблировку помещения, состоявшую из трёх табуреток, стола, полуживого дивана, подозрительно продавленного посередине, и ржавого сейфа образца времён Фридриха Великого, она перевела взгляд на потолок и стены. Было очевидно, что они давно и безнадёжно тоскуют по штукатурке и белилам. В дальнем верхнем углу, украшенном затейливыми кружевами паутины, мохнатый и упитанный паук что - то делал с мухой. Стенку за спиной Сидора Вахтанговича украшали три портретных полотна. Два из них были твореньями местного художника Карасёва – Понтийского и являли собой животрепещущие образы жены Жукия Тамары, восседающей на троне в образе царицы, и Председателя Зоткина на фоне комбайна "Беларусь". Третий портрет был покупным и демонстрировал недоброе лицо улыбающегося Президента Путина.
   Дородная супруга Сидора Вахтанговича, размером полтора метра на метр вместе с рамой, вызвала у Натали презрительно-ревнивый смешок. Остановив глазки на мужественном лице председателя, она отметила некачественно прописанную мастером причёску. При взгляде на портрет Владимира Владимировича в зрачках Натали можно было прочесть: "хорош, стервец!», мысленно произнесенное с придыханием.
   Потеряв интерес к живописи Карасёва-Понтийского, она тронула пальчиками причёску, погладила себя по бёдрам и толкнула в плечо участкового.
   - А! Что! – заорал напуганный Жукия и, вскочив с табурета, вытаращил глаза на Натали.
   - Что это Вы, Сидор Вахтангович, пугливый такой, а? Видный мужчина, почти что грузин, а боитесь.
   - Тут, драть его по нотам, не только напугаешься, тут до дурдома один шаг!
   Они оба посмотрели в сторону коридора, ведущего к дверям камеры. Безупречно ритмичный грохот, мятежно рвущийся из камеры наружу, не оставлял ни малейших сомнений в том, что Афиноген Гастомыслович Табакеркин пребывает в режиме полного погружения в творческий процесс, то есть в состоянии аффекта.
   - Творит?
   - Творит, сволочь! Уже семь часов кряду, без продыху! Ну что, будем брать?
   - Нет, будем брить!