Червь, который помнит

Я думаю о червях, когда не могу уснуть. Не о тех, что ползают в земле после дождя, розовые и беспомощные — о других. О тех, что существуют на границе между памятью и фантазией, между записанным и забытым. О тех, кого видели один раз, в детстве или в бреду, и потом всю жизнь не могли решить: было это или приснилось?
Мериме писал о медведе-женихе. Я читал эту историю в семнадцать лет, взяв затёртую книжку в районной библиотеке. Помню, как меня поразила не сама фантастика — медведь, похитивший женщину, граф с медвежьей кровью — а то, как Мериме не верил в собственную историю. Он рассказывал её с иронией учёного, который записывает фольклор, но не принимает его всерьёз. Литовские легенды, суеверия, анекдоты про графов и профессоров. А медведь оставался где-то за кадром, в тумане недосказанности.
Но что, если медведь был настоящим? Что, если тот, кто описывает чудовище, сам становится его частью? Я хочу рассказать вам историю.
Она случилась не со мной — или случилась, но я не помню точно. Память устроена странно: она записывает, но записывает криво, как отражение в воде. Толкни воду — и отражение исказится. Так и с воспоминаниями. Чем больше их пересказываешь, тем меньше они похожи на правду. Итак.

Это было в Моравии. Или в Силезии. Где-то на границе, где немецкий язык спотыкается о славянские окончания, а католические церкви соседствуют с синагогами и придорожными капищами, которые официально не существуют, но всё равно стоят. Я приехал туда по делу — изучал старые монастырские библиотеки, искал рукописи. Какой-то средневековый гербарий, кажется. Или бестиарий. Сейчас уже не важно.
Меня поселили в доме местного пастора. Вдовец, лет шестидесяти, с лицом, изъеденным оспой. Говорил по-немецки с чудовищным акцентом, но цитировал Гёте наизусть. В доме пахло воском и яблоками. На стенах висели гравюры с библейскими сценами — Иона и кит, Даниил в львином рву. Я помню, что меня поразило: на всех гравюрах звери были нарисованы слишком детально. Не символически, как положено в религиозном искусстве, а анатомически. Словно художник видел их нутро.
Пастор за ужином спросил, верю ли я в чудовищ.
Я рассмеялся. Сказал что-то дежурное про народные суеверия и научный подход.
Он посмотрел на меня долго, потом кивнул.
— Тогда не ходите в лес ночью, — сказал он. — Там червь.
Я подумал, что он шутит. Или что это идиоматическое выражение — "червь" в значении "опасность" или "искушение". Но он продолжал смотреть на меня, и лицо его оставалось серьёзным.
— Какой червь? — спросил я, всё ещё улыбаясь.
— Тот, который помнит, — ответил пастор. — Остальное вы узнаете, если встретите его. Или не узнаете. Лучше, если не узнаете.
Больше он ничего не сказал. А я не спросил. Потому что учёные не задают глупых вопросов про фольклорных червей. Они изучают их в текстах, но не в жизни.

На третью ночь я не выдержал и пошёл в лес.
Не потому, что поверил. Потому, что не мог уснуть. Бессонница — это тоже червь, который грызёт изнутри. Я лежал в узкой постели, слушал, как скрипит дом, воет ветер в дымоходе, и думал о том, сколько людей умерло в этой комнате. В таких старых домах когда-то жили и умирали люди. И потом, когда темнота становится слишком плотной, начинаешь думать, что умершие не ушли, а просто стали её частью.
Я оделся, взял фонарик и вышел. Деревня спала. Было полнолуние, и свет луны лежал на дороге, как пролитое молоко. Я шёл, не думая, куда иду — просто прочь от дома, прочь от этих надоевших стен.
Лес начинался внезапно. Без перехода, без опушки — просто дорога кончилась, и начались деревья. Старые, узловатые, с корнями, которые выпирали из земли, как вены на руках старика. Я остановился у первого дерева, провёл рукой по коре. Она была холодной, влажной. Пахло грибами и гнилыми листьями.
И тогда я услышал звук.
Не шорох, не хруст веток — другой звук. Словно кто-то тащил что-то тяжёлое по земле. Медленно, методично. Шшш-шшш-шшш. Пауза. Снова: шшш-шшш-шшш.
Я замер. Фонарик дрогнул в руке, и тень моя заметалась по деревьям.
Звук приближался.
Рассудок мой кричал, чтобы я развернулся и побежал. Но другая часть моего сознания — та, которая изучает древние рукописи, которая записывает легенды, которая хочет знать — заставила меня остаться.
Я увидел его между деревьями.
Сначала подумал, что это бревно. Или ствол упавшего дерева. Потом понял, что оно движется. Ползёт по земле, извиваясь, оставляя за собой след — широкий, блестящий, как от слизня, только во много раз больше.
Червь.
Метра четыре длиной. Может, больше — в темноте трудно было оценить. Толщиной с человеческое тело. Кожа его была серой, почти белой, немного полупрозрачной — сквозь неё просвечивало что-то тёмное внутри. Голова представляла собой расширение на переднем конце, с щелевидным отверстием, которое открывалось и закрывалось в такт движению.
Он полз мимо меня. Не видя, не чуя — просто мимо. Медленно, как течёт время в кошмаре.
Я стоял, не дыша, и смотрел. И вдруг понял, что внутри него — там, где просвечивала кожа — что-то шевелится. Не органы, не мышцы. Образы. Картинки. Они мелькали, сменяя друг друга: лица людей, деревья, здания, животные. Словно червь проглотил чью-то память и теперь переваривал её.
Я увидел церковь. Не ту, что стояла в деревне — другую, деревянную, с куполами. Потом лицо женщины — молодой, с косами, заплетёнными вокруг головы. Потом пожар. Потом снова лица, много лиц, незнакомых, и все они смотрели изнутри червя, как заключённые из тюремных окон.
Червь остановился. Голова его повернулась в мою сторону.
Я знал, что он не видит. У него не было глаз. Но он знал, что я здесь.
Я сделал шаг назад. Ветка хрустнула под ногой.
Червь дёрнулся и пополз ко мне. Быстрее, чем я думал, как он может двигаться. Земля под ним чернела, как будто он высасывал из неё что-то.
Я побежал.
Не помню, как долго бежал. Ветки хлестали по лицу, корни цеплялись за ноги. Я упал, поднялся, побежал снова. Позади шуршало, и это шуршание преследовало меня, как чужая мысль, от которой нельзя избавиться.
Выскочил из леса, когда уже светало. Деревня была там же, на месте. Дом пастора — тоже. Но что-то изменилось. Не могу объяснить, что именно. Словно деревня стала... более плоской. Менее реальной. Как декорация.
Пастор встретил меня у дверей. Посмотрел в глаза, кивнул.
— Видели, — сказал он.
— Что это было? — голос мой дрожал.
— Я же сказал. Червь, который помнит. — Он впустил меня в дом, налил воды. — Он ползает здесь уже... не знаю, сколько. Двести лет? Пятьсот? Мой прадед рассказывал, что его прадед тоже видел его. Тот же самый червь. Он не стареет, потому что питается временем.
— Это невозможно.
Я молчал. Мысли путались.
— Вы его опишете? — спросил пастор.
— Я... не знаю.
— Лучше не описывайте. — Он встал, подошёл к окну. — Есть вещи, которые должны оставаться в темноте. Не потому, что они опасны. Потому, что они — часть баланса. Свет и тьма, память и забвение. Если всё осветить, если всё записать, мир станет... плоским. Как карта без белых пятен.

Я уехал на следующий день. Не нашёл рукописи, которую искал. Или нашёл, но она оказалась не той. Не помню уже.
Прошло двадцать лет. Я стал профессором. Написал несколько книг про средневековую демонологию, фольклорных чудовищ, бестиарии. Читаю лекции. Выступаю на конференциях.
Я никому не рассказал про червя.
Не потому, что боюсь, что не поверят. Наоборот — боюсь, что поверят. Что кто-то поедет туда, найдёт его, привезёт назад — не самого червя, а его идею. Опишет, классифицирует, даст латинское название. И тогда червь перестанет существовать. Не физически — метафизически. Он превратится из тайны в факт. А факты не живут. Они просто есть, как камни.
Но иногда, когда не могу уснуть, я думаю о нём. О черве, который ползает где-то в моравских лесах. Я думаю о тех лицах, которые видел внутри него. О той женщине с косами. О церкви с куполами. О деревне, которой больше нет.
И я понимаю, что червь — это не чудовище. Это хранитель. Он сохраняет то, что исчезает. Не для нас — для себя. Или ни для кого. Просто сохраняет, потому что кто-то должен это делать.
Может, это и есть настоящая память. Не архив, а живое существо, которое ползёт сквозь века, собирая обрывки, осколки, тени. И существует где-то на границе между реальностью и легендой, между светом и тьмой, между записанным и забытым.

Я всё-таки пишу об этом. Сейчас, ночью, в своём кабинете, где пахнет табаком и старыми книгами. Пишу, хотя обещал себе, что не буду.
Почему?
Потому что я старею. Через десять, двадцать лет меня не будет. И если я не запишу, червь исчезнет полностью. Даже из моей памяти, потому что память умирает вместе со мной.
Или не исчезнет? Может, если я запишу это как историю, как вымысел, как литературную игру — червь выживет? Он перейдёт из реальности в текст, из текста — в воображение читателей. И будет жить там, в этом пространстве между вымыслом и правдой, где живут все настоящие чудовища.
Мериме писал про медведя, но не верил в него. Я пишу про червя и тоже не уверен, что верю. Но разве это важно — верить или не верить?
Чудовища существуют не потому, что они реальны. Они существуют, потому что мы нуждаемся в них. Нам нужны существа, которые живут на границах. Которые напоминают, что мир больше, чем наши научные объяснения. Что есть вещи, которые мы не понимаем. Что тьма — это не отсутствие света, а присутствие чего-то другого.

Иногда, очень редко, я получаю письма от людей, которые читали мои книги. Они пишут: "Я видел то, чего не должно существовать. Что мне делать?"
Я отвечаю: "Ничего. Просто живите с этим."
Потому что некоторые вещи нельзя объяснить. Нельзя исправить. Нельзя забыть. Можно только принять. И носить в себе, как червь носит внутри себя чужие воспоминания.
Мы все — ходячие архивы. В нас живут голоса родителей, бабушек, прадедов. В нас живут истории, которые мы слышали один раз и не можем пересказать точно. В нас живут сны, которые мы забыли, но которые изменили нас.
И может быть, в этом смысле мы все — черви. Ползём по жизни, собирая обрывки, осколки, истории. Храним внутри себя то, что уже исчезло. И когда-нибудь исчезнем сами, но что-то из того, что мы несли, передастся дальше. Не через книги, не через архивы — через прикосновение, взгляд, случайно оброненное слово.

Я дописываю это и думаю: увидит ли кто-нибудь червя после меня? Поедет ли кто-то в ту деревню, в тот лес?
Наверное, нет. Деревня, скорее всего, уже исчезла. Пастор умер. Лес вырубили под застройку или дорогу.
Но червь всё ещё там. Не в физическом смысле — в другом. Он там, где граница между памятью и забвением. Где прошлое не умерло, но и не живёт. Где истории ждут своего часа.
И если вы когда-нибудь, в какую-нибудь бессонную ночь, пойдёте в лес — неважно, в какой, в любой, — и услышите шорох, шуршание, медленное движение чего-то большого и древнего... Не бегите. Остановитесь. Посмотрите.
Может быть, вы увидите его. Червя, который помнит.
И тогда вы поймёте то, что понял я: мы существуем не только потому, что нас помнят. Мы существуем также и потому, что нас забывают. И где-то, в темноте, кто-то собирает эти осколки забвения и памяти и хранит их. Зачем? Неизвестно. Но именно поэтому мир всё ещё полон тайн.
И это хорошо. Это правильно. Потому что мир без тайн — это не мир. Это мёртвая коллекция, прах, пахнущий тленом и смертью.
А черви — черви пахнут землёй. И землёй мы все когда-то станем. Но пока мы живы, мы можем видеть их. Этих существ на границах. Этих хранителей и забвения, и памяти.
И это — единственное доказательство того, что мы пока ещё живы и пока ещё не по-настоящему мертвы.