Музыка в начале осени

Есть в Праге крошечная кофейня на углу Целетной, где кофе слишком горек, а столы стоят настолько близко друг к другу, что невозможно не подслушать разговор соседа. Именно туда Эмиль приходил каждое утро с восьми до десяти, располагался у дальнего окна и делал вид, что читает газету. На самом же деле он смотрел на Клару.
Клара работала кассиршей, и её пальцы порхали над клавишами старой кассовой машины так же легко, как могли бы порхать над клавишами рояля, если бы она, конечно, умела играть. Но Клара не умела играть ни на чём. Она вообще не умела почти ничего особенного — кроме того, чтобы быть Кларой. Волосы её цвета тёмного дерева всегда были завязаны в простой узел, глаза — серые, как Влтава в ноябре, — смотрели на мир с некоторым недоумением, словно она не вполне понимала, зачем всё это устроено именно так. Улыбалась она редко, говорила ещё реже, и эта её молчаливость казалась Эмилю признаком глубочайшей мудрости.
Эмиль же был человеком образованным. Профессор славистики в университете, автор двух монографий, которые никто не читал, знаток чешской поэзии и обладатель безупречных манер. В свои пятьдесят два года он выглядел скорее на шестьдесят: сутулился, носил очки в старомодной оправе, костюмы его всегда были чуть мятыми, галстуки — неброскими. Он жил один после того, как жена оставила его двенадцать лет назад. Она ушла к архитектору — красивому, молодому, весёлому — и Эмиль не винил её. Как можно винить кого-то за то, что он выбирает солнце вместо сумерек?
Но Клару он полюбил. Любовь пришла как грипп: незаметно, подло, подкосив его в один день, когда она подняла на него те серые глаза и спросила: «Обычный кофе?» Он кивнул, не в силах вымолвить слово, и понял, что пропал.
Полгода он ничего не говорил ей, кроме «да» и «спасибо». Полгода приходил каждое утро, садился у окна и страдал так тихо, так деликатно, что даже сам себе не признавался в этом. Он писал стихи, которые немедленно сжигал в пепельнице. Он подолгу бродил по Карлову мосту, глядя на туманные силуэты скульптур и думая о том, что смешон. Старик, влюблённый в кассиршу. Это даже не трагедия — это пошлость, анекдот, который могли бы рассказывать его коллеги за кружкой пива.
А потом случилась осень. Одна из тех особенных пражских осеней, когда воздух пахнет дымом, дождём и каштанами, когда небо становится низким и серым, как свод собора, и по утрам город кажется нарисованным акварелью на мокрой бумаге.
В одно из таких утр Эмиль вошёл в кофейню и увидел, что Клары нет. За кассой сидела другая девушка — розовощёкая, улыбчивая, совершенно невыносимая. Эмиль почувствовал, как что-то обрывается внутри.
— Где Клара? — спросил он.
— Заболела, — ответила девушка весело. — Грипп. Уже третий день дома.
Эмиль вышел, не заказав кофе. Он шёл по мокрым улицам, не зная, куда идёт, пока не обнаружил себя на Староместской площади перед астрономическими часами. Туристы столпились вокруг, ожидая полуденного представления, когда апостолы начнут своё механическое шествие. Эмиль остановился среди них и вдруг понял: он должен пойти к ней.
Не чтобы признаться в любви — боже упаси! Это было бы неприлично, жестоко, отвратительно. Нет, он просто принесёт ей что-нибудь: суп, книгу, цветы. Акт милосердия, не более того. Разве может быть что-то плохое в милосердии?
Он купил белые хризантемы — их было пять, не слишком много, не слишком мало — и банку куриного бульона в ближайшем магазине. Адрес её он знал: когда-то подслушал, как она давала его коллеге, которая спрашивала, куда отправить открытку. Эмиль запомнил. Не специально — просто запомнил, как запоминаешь мелодию, услышанную случайно.
Дом был на Жижкове, в том районе, где живут простые люди — рабочие, продавцы, кассиры. Четвёртый этаж, без лифта. Эмиль поднимался медленно, хватаясь за перила и чувствуя, как стучит сердце. С каждой ступенью росло ощущение абсурдности происходящего. Что он делает? Он — пятидесятидвухлетний профессор — карабкается по грязной лестнице к двадцатипятилетней девушке с букетом хризантем и банкой супа. Это не милосердие. Это помешательство.
Но он уже стоял перед дверью. Номер 47. Он постучал, и минута ожидания показалась ему вечностью.
Дверь открылась.
Клара стояла в халате, волосы растрепаны, лицо бледное, под глазами тени. Она выглядела ещё более беззащитной, чем обычно, и эта беззащитность ударила Эмиля сильнее, чем он мог предположить.
— Профессор? — удивлённо пробормотала она, и голос её был хриплым от кашля.
— Я... я услышал, что вы заболели, — начал Эмиль, протягивая цветы. — Подумал... принёс суп... извините за беспокойство...
Клара смотрела на него несколько секунд, и в её глазах было что-то странное — не смех, не жалость, но что-то другое, чего Эмиль не мог определить. Затем она отступила в сторону.
— Входите.
Квартира была маленькой: одна комната, крошечная кухня, всё чисто, просто, бедно. На подоконнике стоял горшок с геранью, на стене висел календарь с фотографией Альп. Клара села на диван, укутавшись в плед, а Эмиль неловко устроился на единственном стуле.
— Простите, что пришёл без предупреждения, — сказал он. — Это было... неуместно.
— Нет, — тихо ответила Клара. — Это было... Не знаю. Неожиданно.
Повисла пауза. Эмиль слышал, как тикают часы на стене, как за окном проехал трамвай, как Клара сглотнула. И вдруг — почему-то именно в этот момент, в этой маленькой комнате, где пахло болезнью и одиночеством, — он понял нечто ужасное.
Клара знала.
Она всегда знала. О его ежедневных приходах, о его взглядах, о его жалкой, старческой любви. Конечно, знала. Как можно не знать, когда человек полгода сидит у одного и того же окна, заказывает один и тот же кофе, смотрит на тебя так, словно ты — единственная причина, по которой стоит вставать по утрам?
И она молчала. Не из жалости — нет, это было бы слишком просто. Не из равнодушия — это тоже не то. Она молчала потому, что понимала: любое слово разрушит хрупкое равновесие их безмолвного договора. Он будет приходить, смотреть, страдать. Она будет делать вид, что не замечает. И это — единственный способ, каким их связь может существовать, не превращаясь в катастрофу.
— Профессор, — сказала Клара после долгой паузы, и голос её был странно нежным. — Вы добрый человек.
Это прозвучало как приговор.
Эмиль встал. Колени его дрожали, но он удержался на ногах.
— Мне пора, — сказал он. — Выздоравливайте. И прошу прощения за вторжение.
Он шёл к двери, когда услышал её голос:
— Профессор. Вы знаете, я иногда думаю... Может, жизнь устроена так странно именно для того, чтобы мы понимали: любовь — это не обязательно взаимность. Иногда это просто... присутствие. Одного человека рядом с другим. Даже если между ними — прилавок и кассовая машина.
Он остановился, не оборачиваясь.
— Я всё равно буду приходить, — сказал он тихо. — В восемь утра. Заказывать кофе. Сидеть у окна.
— Я знаю, — ответила Клара.
Он вышел. Спускался по лестнице, держась за перила, чувствуя, как слёзы — неожиданные, нелепые, освобождающие — текут по лицу. Снаружи начался дождь, и Прага растворялась в мокрой серости, но Эмиль шёл, не открывая зонт, позволяя воде смывать всё: стыд, надежду, иллюзии.
А когда он вернулся домой, сел за стол и вытащил старую тетрадь, в которой когда-то писал диссертацию, то написал всего несколько строк, не стихи, не прозу — просто мысль: Есть любовь, которая требует ответа, и есть любовь, которая существует ради самой себя. Первая делает нас счастливыми или несчастными. Вторая — делает нас людьми.
Он захлопнул тетрадь и больше никогда не открывал её.
Клара вернулась на работу через неделю. Эмиль пришёл в восемь утра, как обычно. Она подняла на него серые глаза и спросила:
— Обычный кофе?
Он кивнул.
Между ними больше ничего не было сказано. Но когда она ставила перед ним чашку, их пальцы на мгновение соприкоснулись — случайно или нет, он не знал. Этого прикосновения хватило ему на весь день. На всю неделю. На всю оставшуюся осень.
Снаружи падали листья. Город темнел всё раньше. Апостолы на астрономических часах продолжали свой механический танец, равнодушные к тем, кто смотрит на них снизу. А в крошечной кофейне на Целетной профессор славистики пил горький кофе и думал о том, что, возможно, достоинство — это не умение любить правильно. Достоинство — это умение любить даже тогда, когда любовь твоя абсурдна, безнадёжна, смешна.
Умение сидеть у окна и не просить ничего взамен.
Умение приносить хризантемы и уходить, не оглядываясь.
Умение существовать рядом с тем, кого любишь, зная, что расстояние между вами никогда не сократится, но и не увеличится. Что ты — вечный спутник и тень. И что в этом есть своя правда, своя музыка, своя жестокая и странная красота.
Зима пришла рано в тот год. Прага покрылась снегом, и кофейня стала ещё теснее, ещё теплее. Эмиль приходил каждое утро. Клара работала, как всегда. Они обменивались несколькими словами, не больше.
И так могло бы продолжаться вечно — эта тихая, незаметная связь, существующая где-то между жизнью и сном, между реальностью и вымыслом.
Но однажды, в феврале, когда снег уже почти растаял, а воздух пах приближающейся весной, Клара не вышла на работу. Не вышла и на следующий день. На третий день Эмиль спросил у розовощёкой девушки:
— Где Клара?
Девушка пожала плечами:
— Уволилась. Переехала, кажется. Куда — не знаю.
Эмиль кивнул, поблагодарил, заказал кофе, который не стал пить. Сидел у окна до полудня, глядя на заснеженные крыши, на прохожих...
А потом встал, расплатился и больше никогда не вернулся в ту кофейню.
Но иногда, проходя мимо по какой-то надобности, он замедлял шаг. Смотрел в окно, где за кассой сидела незнакомая женщина. И думал: может, любовь на самом деле и есть исчезновение. Тихое, незаметное, окончательное.
Может, мы любим не для того, чтобы получить что-то в ответ. Мы любим для того, чтобы отдать часть себя — и затем раствориться, оставив после себя лишь воспоминание о том, как однажды осенью, в маленькой пражской кофейне, двое людей существовали рядом друг с другом, зная всё и не говоря ничего.
И этого было достаточно.
Более чем достаточно.