След шаманское камлание

Часть первая. Граница

Помню только запах – смесь сырого хлеба и звериного меха, который никогда не выветривается. Это был не запах тела, а запах самого рождения: когда тебя выталкивают в свет, а свет ещё не решается назваться днём.
Мать говорила редко. Её язык был тяжёлый, как будто каждое слово приходилось вытаскивать из-под камня. Когда она называла меня «сын», звук падал вниз и не возвращался. Я проверял: ложился на землю, прижимал ухо к мху – никакого эха. Тогда я понял: слово может исчезнуть, не став чужим. Оно уходит вглубь и превращается в то, что потом рычит ночью.
Первое, что я увидел за пределами избы, была дорога. Ровная, но по краям стояла тёплая пыль – будто кто-то уже ушёл, и следы ещё не остыли. Мне сказали: «Иди туда, где две колеи сходятся, и станешь человеком». Я пошёл. Колеи сходились, но вместо перекрёстка была яма – воронка, заросшая крапивой. В ней лежал зуб. Не человечий. Длинный, изогнутый, с трещиной посередине. Он был тёплый, как будто только что выпал из чужой челюсти. Я спрятал его за пазуху. С тех пор во мне всегда было два ряда: те, что даны, и тот, что найден.
Люди в деревне пахли дымом и страхом. Они говорили, что я «молчаливый». На самом деле я просто подбирал слова, как грибы: срезал осторожно, оставляя корень, чтобы не разрушить тайную сеть. Но чаще я молчал, потому что слышал, как внутри груди что-то шевелится, проверяя, не пора ли выйти.
Однажды, когда я пас козу у оврага, она замерла, уши навострились, и я почувствовал то же: воздух стал тоньше, будто его выдохнули дважды. Из кустов вышел он. Не зверь, не человек. Существо, которое держалось на ногах, как будто сушило их изнутри. Шкура на нём была чужая – кусок овчины, лоскут парусины, клочья меха. Глаза серые, без блеска, как будто внутри был только пепел. Он не смотрел на меня, он смотрел мимо, но я почувствовал: он считает. Не шаги, не дыхания – он считал границы. Сколько можно ещё оставаться внутри своей кожи, не разорвав швы.
Он прошёл мимо, не коснувшись земли. Коза дрожала. Я – нет. Я ощущал, как зуб у меня под рубашкой становится тяжелее, будто впитывал чужой страх. Тогда я впервые подумал: быть человеком – это не выбор, это договор. И договор можно нарушить, если найти точку, где подпись ставится кровью, а не чернилами.
Вечером мать смотрела на меня долго. Потом встала, достала из сундука кусок зеркала – осколок, обвязанный льняной нитью. Положила на стол. В отражении я увидел не себя, а след: четыре лапы, длинная спина, голова, опущенная к земле. Я отвернулся. Она не спросила, просто сказала: «Когда придёт время, ты поймёшь, что молчание – это не тишина, а другой язык. Главное – не переводить».
Прошли годы. Я вырос, научился косить, пахать, плотничать. Научился улыбаться, когда внутри рычит. Научился целовать девушек, не открывая рта. Но каждую ночь я возвращался к воронке. Зуб стал моим талисманом: я клал его под подушку, и сны были ровными, как дорога, по которой никто не ходит.
Граница тоньше, чем кажется. Однажды, когда я стоял у реки, моё отражение отстало. Оно стояло спиной к воде, смотрело на меня. В глазах – тот же пепел, что и у странника. Я махнул рукой – отражение не повторило. Тогда я понял: договор подошёл к концу.
Я не ушёл в лес. Лес пришёл ко мне. Сначала – запах: сырой, с привкусом гниющего железа. Потом – звук: шаг, но не на земле, а на костях моих пальцев. Я проснулся среди ночи – и не смог различить, где кончается постель и начинается тропа.
Следующее, что я помню, – тёплое дыхание на затылке. Не человечье. Не звериное. То, что дышит, когда договор разрывается.
Я не обернулся. Оборачиваться – значит признать, что за спиной есть место. А места больше не было. Был только переход.
И тогда я сделал то, чего никогда не делал: произнёс своё имя вслух. Звук выпал тяжёлым, как будто я выронил камень в колодец. И услышал ответ – не эхо, а рык. Рык, который начинался у меня в горле, но заканчивался где-то далеко, за пределами языка.
Я снял рубашку. На груди – четыре следа. Не царапины, не татуировки. Следы, которые оставляет время, когда проходит по телу, не спрашивая разрешения.
Я взял зуб, прижал к губам. Он был уже не тёплый – горячий.
И тогда я сделал шаг. Не вперёд, не назад. Внутрь.
Граница исчезла.

Часть вторая. Шаг внутрь

Шаг оказался длиннее ноги. Я не ступил — меня втянуло, как будто земля сделала вдох.
Сначала было тёмно. Не просто отсутствие света, а тьма, которая имеет вкус: сырой мех, перегар, капля чужой крови на металле. Я попытался поднять руку — не нашёл конца плеча. Пальцы были, но не мои: длиннее, с суставами, что гнутся в обе стороны. Я пошевелил ими — и услышал, как далеко шепчет трава.
Потом появилось зрение. Не глазами. Спиной. Кожа на лопатках стала тоньше, прозрачной, и сквозь неё я увидел: стою посреди поляны, но не вертикально — внутри горизонта. Деревья росли вбок, корнями в небо. Луна лежала на земле тонкой пластиной, и по ней ходили тени, оставляя вмятины, как по снегу.
Я попытался дышать — дыхание ушло вниз, в колени. Там оно застряло, распухло, стало тяжелее меня самого. Я упал. Но падение было вверх: земля отпустила, и я всплыл в пространство, где нет ни верха, ни низа, а только «внутрь» и «наружу» — и то, и другое оказалось одним.
Тогда я понял: я не превратился. Я расслоился.
Сверху — тот, кто помнит имя. Снизу — тот, кто помнит след. Они смотрели друг на друга через моё собственное тело, как через разбитое стекло.
И тут заговорил зуб.
Не звуком. Он вращался у меня в груди, как маленькое сердце, и каждый оборот — слово. Слова не были человечьи. Они не имели начала и конца, они имели вес. Первое слово ударило в рёбра — я почувствовал, как они расходятся, давая место. Второе слово опустилось в желудок — и стало там жить, тихо постукивая. Третье слово я не услышал. Я им стал.
Оно вышло наружу не через рот, а через спину. Позвонки разошлись, как створки ворот, и из них вышло то, что я раньше называл «рычание». Только теперь я знал: это не звук, это адрес. Кому-то далеко сказали: «Приходи».
И кто-то пошёл.
Я увидел его сбоку. Он шёл не по земле, а по моему собственному отражению в воздухе. Каждый его шаг оставлял на мне вмятину: сначала на бедре, потом на ключице, потом — в горле. Когда он дошёл до сердца, я узнал его. Это был я. Но не тот, который родился от женщины. Тот, который родился от воронки.
Он остановился. Протянул руку. В ладони лежала капля времени — она была тёплая, как только что оторванный струп. Я взял.
И всё перевернулось.
Поляна исчезла. Я оказался в комнате. Знакомой, но без окон. Пол — из досок, между которыми дышало. Потолок давил на макушку. В углу стояла печь, но в ней не огонь, а пульс: тихий, регулярный, чужой.
На столе — зеркало. В нём не было отражения. Был только след. Четвероногий, с длинной спиной и головой, опущенной к земле. Я посмотрел на него — и он поднял глаза. В них не было зрачков. Было только то, что я выбросил, чтобы стать человеком.
Тогда я понял: это не комната. Это внутри меня. И я — внутри неё. Мы стали матрёшкой без последней куклы.
За спиной — шорох. Я обернулся. На пороге стояла она. Девочка с волосами цвета лунной коры. Только теперь её глаза были на месте зубов. Она улыбнулась — и я увидел в её рту своё имя. Оно лежало там, свёрнутым в трубочку, как записка, которую никто не осмелился прочитать.
— Ты пришёл, — сказала она. — Значит, договор разорван.
— Какой договор?
— Тот, по которому ты обещал быть одним. А мы обещали быть другими. Теперь всё по-настоящему.
Она протянула руку. Я взял. Её пальцы были холодными, как будто она держала их в реке, пока я спал.
Мы вышли. Не из комнаты — из меня самого. Дверь оказалась между рёбер. За ней — не лес, не поляна, а то место, где следы не заканчиваются, а превращаются в дорогу, по которой идут только те, кто забыл, кто они.
Мы шли. Не держась, но не отпуская. Босиком, но не чувствуя земли: мы шли по собственному отражению в воздухе, и оно трескалось, как тонкий лёд.
Сзади — шаги. Я не оборачивался. Знал: это преследует то, что я оставил. Не враг. Не друг. Просто остаток, который всё ещё пытается быть «я».
Девочка остановилась. Повернулась ко мне.
— Сейчас будет река.
— Какая?
— Та, в которую нельзя войти дважды. Потому что она течёт внутрь.
Я посмотрел. Впереди — вода. Не чёрная, не прозрачная. Она была зеркальной, но не отражала. Она впитывала.
— Переходи, — сказала она. — Но знай: когда выйдешь, ты не будешь ни тем, ни другим. Ты будешь третьим. И имя твоё забудет даже тишина.
Я шагнул.
Вода была тёплой. Не рекой, а рукой, которая проверяет, не вывернулась ли кожа наизнанку.
С каждым шагом — тяжелее. Не тело. Память. Она отклеивалась, как старая краска: куски дней, куски имён, куски лиц.
Последнее, что я отпустил, — это страх. Он уплыл впереди белым пятном и растворился.
Потом — свет. Не яркий. Тот, который бывает, когда закрываешь глаза и кто-то другой их открывает.
Я вышел.
На тот же берег. Но берег был другим. Не песок, не трава. А след. Один-единственный. Четвероногий. С когтем, сломанным посередине.
Я наклонился. Прикоснулся. Он был тёплый.
И тогда я понял: я не перешёл. Я стал.
Следом.

Часть третья. Жить следом

След не кончался. Он уходил вдаль, изгибался, как будто кто-то шёл, оглядываясь, и каждый раз терял направление. Я пошёл по нему. Не потому что хотел. Потому что другого пути не было. Дорога — это то, что остаётся, когда ты забываешь, кто ты. А след — это то, что остаётся, когда ты забываешь, что ты.
Сначала было трудно. Ноги не поднимались — врастали в землю. Я чувствовал, как из пяток вырастают корни, и каждый шаг — это не движение, а выдёргивание. Но потом привык. Корни обломились, остались шрамы — по два на ступне, как будто кто-то давно пришил мне лапы, а теперь снял, но нитки остались.
День не наступал. Не потому что была ночь — потому что время свернулось в трубочку и ушло внутрь следа. Свет был, но он не падал сверху, а поднимался снизу: из земли, из отпечатка, из пустоты между пальцами. Он был цвета старого сала — жёлтый, но не радостный, а тот, который остаётся на губах, когда долго голодал.
Я шёл. Не считал шагов. Считал запахи.
Первый — дёготь. Кто-то давно прошёл здесь с подожжённой смолой, чтобы замазать свою тень. Второй — кровь, но не свежая. Застывшая, расколовшаяся, как глина. Третий — молоко. Кислое, но ещё не прокисшее. Четвёртый — мой собственный. Я его не узнал сразу. Он был похож на запах той самой избы, где мать держала меня за запястья. Только сильнее. Будто кто-то вынул этот запах из меня, размножил и развесил по дороге, как ловушки.
Появились вороны. Они сидели на корнях, которые торчали из земли, как переломанные рёбра. Не каркали. Смотрели. Их глаза были не чёрные, а пустые — в них было видно то, что я оставил позади. Я шёл мимо, и они поворачивали головы, как будто я был стрелкой компаса, но указывал не на север, а на «внутрь».
Одна ворона спустилась. Села прямо на след. Закрыла его собой. Я остановился. Она подняла крыло — и под ним оказалась дыра. Не глубокая. Ровно на мой рост. Я наклонился. Внутри — ничего. Не чёрнота. Не пустота. А именно «ничто», которое можно потрогать. Оно было тёплым, как язык, и шевелилось, как будто дышало.
— Это ты, — сказала ворона. — Только ещё не родился.
Я протянул руку. «Ничто» облизало палец. Не больно. Просто вкусно. Я отдёрнул. Ворон взлетел. Дыра исчезла. След продолжался.
Я пошёл дальше. Но теперь знал: иду не по следу. По себе. По тому, что ещё не случилось.
Потом появились люди. Не сразу. Сначала — их вещи. Валенок, стоящий посреди тропы. Потом — рубашка, висящая на остролисте, рукава завязаны узлом, как будто дерево хотело стать человеком, но передумало. Потом — кастрюля, внутри — следы зубов. Не человечьих. Не звериных. А тех, что ещё не решили, чьи они.
Люди появились на закруглении. Они стояли спиной. Все разом. Как будто кто-то поставил их туда, чтобы они смотрели на то, что я должен был увидеть. Я подошёл. Никто не обернулся. Я обошёл вперёд — лиц не было. Только спины. С обеих сторон.
Я тронул одного. Он упал. Внутри — пусто. Там остались мои старые слова. Лежали, как опавшие листья. Я поднял одно. Оно рассыпалось. Дословно. Буквы осыпались на землю, превратились в мелких чёрных жуков и уползли в траву.
Я пошёл дальше. Люди не мешали. Они стояли, как знаки, что кто-то здесь был, но не решился остаться.
След привёл к реке. Не той, что была раньше. Эта текла спокойно. Но вода была не водой. А зеркалом, которое кто-то разбил и собрал обратно, но не до конца. В каждом осколке — кусок моего лица. Глаз без зрачка, рот без губ, лоб с вмятиной, как будто кто-то долго думал, прежде чем ударить.
Я присел на берег. След кончался. Не исчезал. Уходил в воду. Прямо под поверхность. И дальше — вниз. Но не глубже. Внутрь.
Я знал: если войду — не выйду. Не потому что утону. Потому что выйду в другом месте. Где след — это не дорога, а приговор.
Я снял рубашку. На груди — четыре следа. Они пульсировали. Не сердцем. А будто кто-то изнутри стучал: «Пора».
Я встал. Пошёл в воду. Она не обжигала. Не холодила. Она была температуры моего собственного страха. С каждым шагом — легче. Не тело. Память. Она отклеивалась, как старая плёнка, и уплывала вверх, где её ловили вороны и сразу съедали.
Когда вода дошла до груди, я остановился. Последнее, что осталось — зуб. Я достал его. Держал на ладони. Он дрожал. Не от страха. От желания. Он хотел вернуться. Домой. В воронку. В след. В то, что ещё не случилось.
Я поднял. Бросил. Он упал. Не булькнул. Вошёл. Без звука. Без всплеска. Просто исчез.
И тогда я почувствовал: граница исчезла. Не потому что я перешёл. Потому что я стал ею.
След под ногами исчез. Но я продолжал идти. Не по земле. По себе. По тому, что ещё не родилось.
Впереди — свет. Не яркий. Тот, который бывает, когда закрываешь глаза — и кто-то другой их открывает.
Я шагнул.
И исчез.
Не я.
След.