Лишь бы не она...

      Едва пробудившись, солнце глянуло понавдоль пола земли, посветило  исподнизу залома тропинок и по земляному исподнему лужков с полями, а как глянуло повыше, да провело чистым пальчиком по пыльным сеням, так и бросило. Молча указало с негодованием на гнездо ласточки под потолком, и встряхнувши рыжие кудри, да брезгливо прикрыв курносый нос лебяжьего пуху воротником облака, отступило туда, где ни пороков, ни изъяна. Предоставило нам, грешным, разбираться самим: и с наделанным, и с надуманным, и с испрошенным.

 Задрав голову и прищурившись, я был готов застать что угодно, кроме того, что не сразу, но разглядел. Мне почудилось, что мягкая, сытая даже на взгляд мышь, вероломно проникла в гнездо с потолка, и теперь, сделав чёрное дело, отдыхает. Разделяя негодование солнца, я ушёл в дом, не понимая, как поступить. Поступок мыши, ворвавшейся в детскую ласточек, изумил своей жестокостью, и вероятно требовал немедленного отмщения. Но кто я таков, чтобы быть источником возмездия?! Ветхозаветное «око за око», заменяющее месть наказанием, ставило меня в тупик совести. Застать мышь врасплох, изловить её и отдать коту? Хотя она, вероятно сама мать, и уж коли решилась на такое предприятие, то не от хорошей жизни...

 Запутавшийся в себе, вконец расстроенный, я решил ещё раз взглянуть на место преступления, и, дабы разогнать случившуюся уже тень, захватил со стола свечу...

   И взглянул, и разглядел. Ласточку! Милую, обессиленную, с потускневшим от утомления оперением, с подвёрнутым подолом хвоста. Вовсе не мышь, а она сама притулилась с краю гнезда, дабы не вывалились подросшие чада из люльки, как это бывает даже у людей.

   Истомлённая охотой, что давно уж из той, что в охотку, сделалась тяжкой обязанностью, птица была не похожа на себя. Свежесть, лоск и задор , - казалось все они были растрачены до последнего, испиты до дна. Которую уж неделю с рассвета до вечерней зари приходилось ей приготовлять птенцам лепёшки из мелких мошек, прямо с лёту, как с пылу с жару, да ещё прибрать, да приголубить, да колыбельную напеть... И самой когда-никогда попить-поесть.

  Потревоженная мной ласточка оторвала голову от жёсткой подушки ветхого уже лукошка гнезда, и едва разлепив сонные глаза, будто спросила:
- Я ещё немножечко посплю, ладно?

  Устыдившись нелёгкой её материнской доле, супротив своей, человечьей, я поторопился успокоить птицу:
- Спи-спи, моя хорошая, ещё рано! - и тихо прикрыл за собою двери в дом.

  Бывает, подводит нас, людей, зрение. Только бы не душа, лишь бы не она.