Растоптанные

“…Уважение к минувшему – вот черта, отличающая образованность от дикости… Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие…”
                А.С. Пушкин.

Пролог.
              Октябрьская революция и последующие события первой трети двадцатого века оставили глубокий след не только на теле государства Российского, но и на его регионах, городах, поселках, семьях, людях, изменив судьбы многих. След этого периода коснулся и памяти. О ком - то забыли сразу после смерти, о ком - то по воле сильных мира сего. И таких было много. Среди них – люди по истине исторического масштаба, которые своими делами, поступками, самой жизнью по праву не заслужили забвенья. Люди разные, порой очень. Их “разность” была обусловлена революционными баррикадами, взглядами, пониманием жизни. Многие стояли по разные стороны. Но время было такое и это время позволяло быть плюсом и минусом, белым и красным, но дела и поступки этих людей всё равно заслужили памяти. Хотя бы на страницах, пускай, пока, немногочисленных авторов и изданий, которые должны дать старт для более полного, правдивого, истинного воспроизведения роли каждого, о ком забыли. Ради справедливости. Ради будущего.
         Эта повесть — о двух подлинных героях своего времени, рубежа двух эпох, двух столетий, расколотых революцией. Они родились с небольшой разницей в летах в одном волжском посаде, в семьях его почетных граждан. Жили буквально в нескольких улицах друг от друга и, несомненно, были знакомы. Прототипы главных героев — те самые забытые личности, чьи судьбы были перечеркнуты в 1918-м.
          В основе повествования — подлинные события глобального характера, дополненные художественным вымыслом автора в деталях.

Москва, октябрь 1945 года.
           “ Здравствуй, дорогой Алёшенька! Поздравляю тебя с днём твоего совершеннолетия! Ты стал совсем взрослым и надежной опорой для твоей мамы. Я горжусь тобой и поддерживаю твой выбор поступить в механический техникум Новосибирска. Считаю этот выбор достойным мужчины и уверен, что из тебя получится прекрасный специалист.
             Очень сожалею, что не рядом и практически ничем, кроме этих строчек, поддержать тебя не могу. Так сложилась моя жизнь, такова моя судьба. И об этом я хочу написать тебе более подробно, чтобы ты понимал, кто твой отец, и не чурался его жизненного пути — нахождения более десяти лет в центральной психиатрической больнице, в месте, которое у любого здорового человека вызывает отвращение и массу вопросов. Чтобы этого не было, пожалуйста, найди время и прочти эти строки. Для меня это очень важно. Я тебя очень сильно люблю.
               В моём уже не совсем здоровом сердце живут только два человека: Владимир Ильич Ленин и ты, мой родной Алёшенька. Ради вас, ради памяти нашего истинного вождя и твоего будущего, я сохранил свою жизнь и буду за неё бороться дальше. Хотя бы словом я хочу быть тебе полезным. А слово для меня всегда было и остаётся моей профессией, моим призванием. Благодаря ему я был рядом с Владимиром Ильичом, спасал многие жизни и всегда говорил правду, чего бы мне это ни стоило — и в детстве отцу, и вождям.
            А стоило это мне крахом политической карьеры и здоровья, когда я на 14-м и 15-м съездах партии высказался о ситуации в партии так, как она есть на самом деле. За истину я угодил сначала за решётку и в ссылку, а потом — сюда. За эту истину боролись многие, но нас было меньшинство, и с нами расправились. Я не знаю, что было лучше в те тридцатые годы — получить пулю или прозябать более десяти лет в этом отвратительном месте, где я из практически здорового человека превратился в больного. Меня просто растоптали! Но поверь, с головой у меня всё в порядке. Вот только окружение сильно угнетает, но от этого, я очень надеюсь, скоро избавлюсь.
             Твой отец — кавалер ордена Боевого Красного Знамени, член РСДРП(б) с 1905 года, соратник Ленина, основатель и руководитель многих партийных организаций, глава Волжска, председатель городского Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, штаба обороны Волжска, прошедший не один фронт Гражданской войны, в том числе плечом к плечу с товарищами Ворошиловым, Будённым, Фрунзе. Климент Ефремович стал для меня другом благодаря многолетней совместной работе. В 1923 году назначали ректором Коммунистического университета. Этот перечень можно продолжить. Но это, дорогой мой Алёшенька, в прошлом, в моей памяти. Я хочу, чтобы ты знал о моём прошлом, и ещё буду о нём писать. Я много писал здесь, в больнице, но, к сожалению, хранение рукописей и писем здесь не положено. Но даже в больнице, умудрился поставить спектакль о революции и Гражданской войне, а по сути о моей жизни. Всё помню, и как выйду отсюда, обязательно обо всём напишу.
            Новый лечащий врач — он недавно вернулся из Германии, где лечил наших бойцов — внимательно меня обследовал и убедил главного врача выписать меня. Я ему очень признателен. Это первый человек из персонала, который увидел во мне человека, отдающего отчёт своим действиям и находящегося в здравом уме.
              Я, как покину больницу, собираюсь жить у брата, Василия Сергеевича, в столице. У него комната в большой коммунальной квартире. Вася недавно схоронил Марусю, свою супругу. Сейчас он один, сын после фронта уехал к родителям жены в Ленинград. Буду писать своему товарищу Клименту Ефремовичу, просить восстановить мою персональную пенсию, которую мне определили ещё в 1927 году, а потом перестали платить. Василий пытался в этом сам разобраться, но не получилось. Думаю, я с этим справлюсь.
            Дорогой мой Алёшенька, ты уж извини, если что-то и где-то изложено сумбурно. Но времени править текст нет. Долгое нахождение за столом, да ещё с пером в руках, здесь не допустимая роскошь. На сём я заканчиваю и ещё раз поздравляю с днём рождения. Желаю тебе здоровья, хорошей учёбы и удачи в жизни.
Твой отец.                10 октября 1945 года”.
        Сергей Сергеевич закончил писать письмо сыну. Потратил около часа. Перечитал, аккуратно сложил и разместил в конверте. Вывел адрес получателя и собрался идти к своему лечащему врачу, обещавшему быстро отправить письмо.
         В общем зале отдыха и досуга больных царил привычный хаос. Воздух, густой от запахов лекарств и пота, звенел обрывками фраз, смехом без радости и причин, тихим бормотанием. Пятнадцать человек, каждый в заточении собственного сломанного мира, исполняли свои странные ритуалы. Одна женщина, укачивая воображаемого младенца, выводила старинный романс. Молодой парень в углу отбивался от невидимых врагов, его движения резки и порывисты. А у большого, забранного решеткой окна, из–за стола поднялся Динин.
           Ему было шестьдесят, и последнее десятилетие жизни кануло в туманную белизну этих стен. Но сегодня он был почти счастлив. В его пальцах, привыкших слегка подрагивать, зажато перо, а на листах в конверте — поздравление сыну с совершеннолетием и его первая исповедь перед ним. Он писал о том, как гордится, как верит в него, как хочет, чтобы сын знал о своем отце. Он не писал о решетках, смирительных рубашках и привкусе нейролептиков. Это было письмо из другой жизни, из того прошлого, где он был отцом, партийным работником, активным участником революционного движения и гражданской войны, а не пациентом.
            Сергей Сергеевич привычно, не спеша отошел от окна. Неожиданно рядом появился высокий, костлявый, с горящими лихорадочным блеском глазами Николай, из соседней палаты. Его движения были стремительными и неожиданными.
— Дай! — его голос сорвался на скрип. — Дай, это мне!
Сергей Сергеевич инстинктивно прижал конверт к груди, но костлявые пальцы впились в его рукав, в бумагу.
— Мне писал! Это мое! — кричал Николай, пытаясь вырвать заветный конверт.
       И тут общий зал, этот кипящий котел подавленных страстей, взорвался. Крик подействовал на остальных, как спичка в пороховом погребе. Кто-то завопил, подхватывая истерику, кто-то, испугавшись, бросился под стол, двое других, возбужденные вспышкой насилия, начали толкаться и драться между собой, не понимая причины. Поднялся невообразимый гам, грохот опрокидываемых стульев, звон разбитого стакана. В центре этого вихря, теперь уже прижатый к подоконнику, пожилой, уставший человек, отчаянно пытавшийся удержать последнюю нить, связывающую его с миром, — письмо самому дорогому человеку.
        Силы были неравны. Николай, молодой мужчина, крепкий, высокий, появившийся в больнице всего полгода назад, в припадке ярости, дернул с такой силой, что конверт выскользнул из ослабевших пальцев Сергея Сергеевича. На мгновение в его глазах застыло торжество безумия, а затем он, скомкав добычу, стремительно ринулся к выходу и скрылся в коридоре.
        В зале хаос не уменьшался. Суетящиеся, кричащие, мечущиеся больные не находили себе места. Но буря эта стихла так же внезапно, как и началась, когда в дверях, заполняя собой проем, возникли пятеро санитаров. Могучие, спокойные, в серых замусоленных халатах, они действовали с безжалостной эффективностью. Тишина опустилась в зале, тяжелая и гнетущая, нарушаемая лишь сдавленными всхлипами женщины с несуществующим младенцем.
      Динин, не в силах сдержать дрожь, позволил проводить себя в палату. Здесь, в комнате на шестерых, царили последствия недавней бури. На двух койках санитары затягивали ремни смирительных рубашек. Третий, молодой парень, бился в тихой истерике, и медбрат, придерживая его, искал место для укола. Воздух был густ от запаха лекарств и человеческого отчаяния.
         Сергей Сергеевич медленно лег на свою койку у стены и отвернулся к окну. По щекам, покрытым старческой морщинистой кожей, медленно и безнадежно текли слезы. Он плакал не от унижения или страха. Он плакал о письме. О тех словах, что так и не дойдут до сына. О кусочке своей души, который только что вырвали и унесли в порыве безумия…
       Николай, прижимая к груди смятый конверт, крался по пустынным больничным коридорам. Он миновал пост дежурной сестры и юркнул вниз, на первый этаж, где пахло не лекарствами, а краской и лаком. Постучав в дверь с табличкой «Заместитель главного врача по АХЧ», скользнул внутрь.
          За столом сидел полный, лысеющий мужчина в белом халате, начисто лишенном медицинского лоска.
— Ну что? — спросил он без предисловий.
Николай, торжествующе ухмыляясь, протянул ему конверт. — Добыл. Как договаривались.
       Заместитель взял его, разорвал и вынул с десяток исписанных тетрадных листов, разгладил на столе и бегло пробежался глазами по тексту. Уголки его губ поползли вверх в подобии улыбки. Затем он открыл нижний ящик стола и достал оттуда пол-литровую бутылку дешевого крепленого вина.
— Держи. И чтобы я тебя здесь больше не видел.
         Николай схватил бутылку, открутил пробку и, запрокинув голову, с жадностью запойного алкоголика, залпом выпил добрую половину. Кашель, довольный вздох, и он, пошатываясь, выплыл из кабинета, направляясь в палату, где его, на койке, вскоре настиг тяжелый, пьяный сон.
         А заместитель главврача взял телефонную трубку и набрал номер.
— Алло? — сказал он, понизив голос. — Да, это я. Всё в порядке. Письмо у меня. Можете заехать… Да, я понимаю… Конечно. Не беспокойтесь. Да, ещё. Здесь наш фронтовик продолжает чудить. Документы на выписку Динина подготовил, главный вроде подписал. Бывайте здоровы!
        Он положил трубку, небрежно сложил письмо, исписанное дрожащей рукой Сергея Сергеевича, и убрал его в папку. Снаружи доносились лишь привычные звуки больницы — шаги по коридору, отдаленные звон посуды, крики и вопли.
Волжск. Июнь 1918 года.
         Напротив уездного Волжска, города на высоком левом берегу Волги, на ее казавшейся мертвой воде, стояла старая баржа. От нее веяло запустением и смертью. Когда-то она буксировали пароходы, возила зерно и лес, а теперь стала плавучей тюрьмой, символом революционного террора. Ее почерневшие, проржавевшие борта были испещрены латками на пробоинах, пулевыми отверстиями, палуба загажена, а люки трюма наглухо задраены тяжелыми брусьями, оставляя для воздуха лишь узкие щели. Это был плавучий гроб, и у него уже был свой список обреченных. Гроб, видный с берега родственниками бедолаг, заточенных в трюмах, приходивших днем на берег с какой – то одним только им понятной надеждой на спасение своих близких. Людей разных сословий, возрастов. Среди них - купцы, промышленники, офицеры, служащие и прочие лица, из числа конрреволюционного элемента, чья судьба по размещению на барже, равнозначная смерти, определялась волею уездного ЧК и прибывшего в город из центра народного комиссара, с неограниченными чрезвычайными полномочиями.
       В трюме, в кромешной тьме, разрезаемой лишь лучами пыльного дневного света сквозь щели, царил ад. Воздух был густым и спертым, пропитанным смрадом пота, экскрементов, болезней и отчаяния. Стоны, беспрерывный кашель и тихий бред сливались в один жуткий гул.
        В этом аду, прислонившись к шершавой стенке, сидел Алексей Алексеевич Свечников. Всего неделю назад – почетный гражданин города, уважаемый купец. Небольшого роста, полный, но уже сильно осунувшийся человек в грязном и помятом сюртуке, выглядевший далеко за шестьдесят в свои неполные 47 лет. Он не реагировал ни на что. Его сознание, как и тело, было парализовано. Прошлой ночью рядом с ним, в этой же вони и духоте, от воспаления легких умер его старший брат, Егор. Алексей видел, как тот перестал дышать, и не нашел в себе сил даже на слезы. Он просто окаменел.
        Ночью к барже, нарушая зловещую тишину, подплыли четыре лодки. Сверху, с палубы, послышались грубые окрики красноармейцев, чьи силуэты в буденовках и с винтовками маячили на фоне звездного неба. В трюм, ругаясь и спотыкаясь, стали спускать новых пленников. В ответ из темноты поднялся жалобный стон – надежда на еду и воду сменилась новым отчаянием от тесноты и близости смерти. Потом двоих – тех, кто уже навсегда уплыл из этого ада, – забрали. Среди них было и тело Егора.
        В поисках трупов красноармейцы еле пробирались через обессиливших пленников. К Алексею подошел один из них. Ткнув в него дулом винтовки, хрипло бросил:
- Подъем! Пошли!
Алексей, движимый инстинктом, покорно встал. Его вывели на палубу. Ночной июньский воздух, свежий и ещё прохладный, ударил в лицо, показавшись невыносимо резким после трюмной вони. Он едва не потерял сознание.
- Садись, – приказал другой боец, помогая ему спуститься в одну из лодок. Гребцы, не говоря ни слова, уперлись веслами, направляясь на правый берег Волги. Когда баржа осталась за кормой, чернея на воде как гигантская гробница, один из конвоиров наклонился к Алексею и тихо, сквозь зубы, сказал:
- Молчи и не дергайся. Твой побег организован по просьбе товарища Динина. Руководит городом и Советами. Он наше всё. Помни, кто спас. Но это – строгая тайна. Проговоришься – тебе не жить, где бы ты не был.
Алексей молча кивнул. Он с трудом стал понимать, что происходит, услышав имя Динина, которое породило слепую, животную надежду.
          Лодка причалила к темному берегу. Там, в кустах, их уже ждал другой красноармеец с двумя оседланными лошадьми.
- Всё, товарищ, – сказал провожатый, обращаясь к конному.
- Сдаю тебе живого купца. Вези куда сказано.
          Конный боец лишь мотнул головой и, грубо подхватив обессилевшего Алексея, усадил его в седло второй лошади.
- Пора в путь. До рассвета надо быть в Нуково, там встретят и день отсидишься, где укажут. Ночью тебя на лодке переправят в Репино. Там и спасайся у родни, пока сможешь.
И они поскакали прочь от Волги, вглубь спасительной ночной темноты, оставляя за спиной черный силуэт баржи – плавучего гроба, который Алексей Свечников чудом сумел покинуть и где потерял брата.
       Ночь и день в полуразрушенной нуковской землянке Алексей метался, не находя покоя, вздрагивая от малейшего шороха. Поев хлеба с молоком, которые принесла пожилая женщина — возникшая рядом с беглецом словно из пустоты, — Свечников погрузился в полубредовое состояние.
        К нему являлся отец, укоряя, что Алексей не уберёг брата и не сохранил нажитое кровью и потом имущество, отобранное новой властью. Его сменяла матушка, Зинаида Васильевна, обнявшая сына со слезами на глазах. Затем, как призраки, материализовались двое красноармейцев, тех самых, что ворвались в его волжский дом с криком: «Велено доставить на баржу!». Мелькнул и Динин. А после — лишь темнота и пустота.
        За час до рассвета он пришёл в себя, и его захлестнула горькая волна воспоминаний. “Сколько было сделано для города, сколько человеческих судеб спасено семьёй Свечниковых! Построенные школы, открывшие детям двери к знаниям... Переданные приютам дома, построенные на собственные средства городской Дом науки и техники, городская библиотека... И никакого снисхождения! Сколько горожан спасено от незаконных обвинений и произвола властей? А с ним поступили, как со скотом. В чём вина? Он ведь не был против новой власти и дальше намеривался помогать. И это учинили с почётным гражданином города. Просто растоптали”. И он погрузился в глубокий сон.
- Товарищ, просыпайтесь, нам пора. Лодка на берегу. Надо двигаться, - Свечников открыл глаза и увидел паренька лет шестнадцати, трясшего его за плечо…
Посад Репино. Лето 1895 года.
     Жара в Репино в июле стояла такая, что даже ветер с Волги, долетавший до центральной площади, был густым и раскалённым. Воздух над местечком дрожал, наполненный запахом пыли, полыни и сладковатым духом свежескошенного сена. Улицы посада — широченные, как степной простор, но немощёные, — расходились от Волги лучами. По краям их тянулись заборы из тёмного, потрескавшегося от зноя дерева, а за ними виднелись невысокие, но крепкие дома под тёсом, камышом, а кое где и железом, с резными наличниками, поблёкшими под солнцем до серо-голубого цвета. В палисадниках буйно цвели пахучие мальвы и ромашки, отчаянно борясь за влагу с вездесущим бурьяном.
        На главной площади, единственно мощенным местом Репино, кипела жизнь. Шла ярмарка. Гул стоял невообразимый: мычали коровы, блеяли овцы, скрипели телеги, доверху гружённые ранними арбузами, овощами и зазывно кричали торговцы. Здесь, как в котле, перемешивались все сословия посада. Важные купцы в поддёвках из дорогого сукна, с золотыми цепями на жилетах, неспешно вели торг. Мещане в засаленных картузах яростно торговались из-за гвоздя или клубка верёвки. Крестьянки в пёстрых платках, с опаской поглядывая по сторонам, продавая с возу сметану и яйца. А над всей этой пестрой, шумной толпой, над звоном монет и запахом пота и кож, царил величественный, ослепительно белый Успенский собор. Его могучие стены и пять золочёных глав, сиявших как второе солнце, словно благословляли и оберегали эту кипучую, грешную человеческую жизнь.
       Из двери собора, спасаясь от духоты, вышел Сергей Динин. Он был у отца на службе и посетив её, отправился домой, через улицу от храма. Окончив Саратовскую духовную семинарию, он наслаждался непривычной свободой. Семинарский мундир был сброшен, и в простой холщовой рубахе, широкой и удобной, он чувствовал себя тем самым мальчишкой, что когда-то бегал по этим самым улицам. Потянуло на Волгу, к прохладе.
            Спуск к реке был крутым. Берег здесь был оживлённым и пахучим. У пристани, залитой солнцем, суетились полные надежды пассажиры и усталые грузчики в отрепье, сгибаясь под тяжестью тюков. Рядом, покачиваясь на воде, стояли десятки рыбацких лодок-дубовок, их смолёные борта далеко разносили запахи дегтя и рыбы. Прямо на песке, на разостланных рогожках, шла бойкая торговля уловом: лежали оскаленные щуки с янтарными глазами, выложенные правильными рядами серебристые воблы, матовые от чешуи судаки. Рядом, в лукошках, шевелились, пощелкивая панцирями, тугие волжские раки. Особое место занимала торговля огромными белугами, вперемешку с другими породами осетровых.
       Сергей отошёл подальше от шумной толпы, к более пустынному плесу. Искупавшись, он собирался выходить, как его внимание привлекла ватага местных мальчишек. Они баловались, ныряли с плотов, их загорелые тела блестели на солнце. Детские крики были беззаботны, пока один из них, самый мелкий и азартный, не решил похвастаться перед старшими.
— А я аж до той коряги! — крикнул он и, отчаянно забарахтавшись, поплыл.
         Сергей с улыбкой наблюдал за ним, но улыбка быстро сошла с его лица. Мальчишка, Миша, как звали его товарищи, действительно доплыл до старой коряги, но обратно его понесло с неожиданной силой. Поперёк русла шла невидимая с берега струя — мощная, коварная. Она подхватила мальчика, как щепку. Сначала он отчаянно боролся, но течение закрутило его, вода хлестнула в лицо, он захлебнулся. Голова скрылась под водой, показалась снова на мгновение — уже с лицом, искажённым паникой, — и вновь исчезла в тёмной, холодной глубине.
       У Сергея не было ни секунды на раздумья. Он не просто бросился в воду — он ринулся вперёд, как выпущенная из лука стрела. Мощные гребки несли его к тому месту, где исчез мальчик. Вода здесь была ледяной у дна, и течение сковывало движения, тянуло вниз, словно холодные руки утопленника. Сергей нырнул. Солнечный свет едва пробивался сквозь муть, и в зеленоватом мраке он увидел тёмный силуэт, беспомощно опускавшийся на дно. Лёгкие горели, сердце колотилось как молот. Он ухватил мальчика за рубаху и, отталкиваясь от илистого дна, из последних сил рванулся к поверхности, к живительному воздуху и солнцу.
        Вытащив на берег бездыханное тело, он не помнил себя. Автоматически, как учили когда-то, он начал давить на спину, выплёскивая воду. Каждая секунда казалась вечностью. Наконец, тело Миши судорожно вздрогнуло, раздался хриплый, мучительный вдох, и он закашлял, выплёвывая речную воду и возвращаясь к жизни.
          Мальчик, бледный как полотно, дрожа всем телом, смотрел на Сергея широко раскрытыми, полными слёз и безмерной благодарности глазами.
— Спасибо... — прохрипел он, едва способный говорить. — Я... Миша Свечников.
        В этот момент к ним подбежал старший брат, Алексей, готовивший на пристани товар для отправке в верх по Волге. Лицо его было искажено страхом.
- Мишка! Боже мой, что случилось?! - Он опустился на колени, обнимая младшего брата, а потом поднял взгляд на Сергея. В его глазах читалась не просто благодарность - огромное, невысказанное облегчение и уважение.
 - Он... он утонул бы. Вы его... вы его из воды вырвали. Я вам вечным должником стал. Алексей Свечников.
Он протянул руку, и Сергей пожал её. Ладонь у Алексея была твёрдой, уверенной. В этом рукопожатии было что-то большее, чем формальность. Это было начало дружбы, рождённой в ледяной волжской глубине, на грани между жизнью и смертью, под безмолвным взором белоснежного собора.
- Вы завтра, в полдень приходите на площадь, отец циркачей пригласил, артистов, будет интересно, весело. Я Вас с батей познакомлю, с братьями. Поговорим и если соизволите, то и откушаете у нас, - пригласил Сергея Алексей.
- Благодарю Вас, с удовольствием приду. А за братом надо присматривать.
           На другой день, в полдень, центральная площадь преобразилась. По инициативе старшего Свечникова, Алексея Ивановича, напротив Успенского собора был устроен благотворительный концерт для всех жителей местечка.
           Дом купцов Свечниковых, где проживал с семьёй и сам почётный гражданин, был настоящей гордостью посада. Это было не одноэтажное, как у большинства, а двухэтажное каменное здание, выкрашенное в охристый цвет с белоснежными наличниками и карнизами. Его высокие, остеклённые окна, смотря на площадь, словно подчёркивая статус и достаток хозяев. Крыша была крыта добротным железом, а по центру фасада располагалось просторное крыльцо с кованым навесом, которое превратилось в импровизированную сцену. Дом стоял в стороне от пыльных улиц, выходя главным фасадом на мощёную булыжником площадь перед собором — идеальное место для народных гуляний.
           К полудню площадь заполнилась народом. Собрались почтенные купцы с жёнами, рассевшись на принесённых стульях, мещане, ремесленники, крестьяне из окрестных деревень. Но больше всего было детворы. Ребятишки, сбившись в кучки, с горящими глазами толпились прямо перед крыльцом, предвкушая чудо.  Алексей Свечников, подтянутый и деловой, по поручению отца, распоряжался подготовкой, а рядом с ним, почётным гостем, стоял Сергей Динин.
        Концерт открыли приглашённые из Саратова артисты. Первый номер, фокусник в ярком камзоле, вызвал бурю восторга. Он из пустого цилиндра вдруг извлёк белого голубя, а затем, под визг детворы, принялся вытягивать из уха маленького Миши Свечникова, смущённо улыбающегося, бесконечные разноцветные платки. Аплодисменты не умолкали.
         Но настоящий фурор произвел артист – силач, могучий, как волжский бурлак. Он с лёгкостью гнул подковы, рвал пальцами толстую цепь, а затем, лёг на доску, утыканную гвоздями, а на груди разместили наковальню, по которой напарник начал бить тяжёлым молотом. На площади воцарилась гробовая тишина, прерываемая лишь звонкими ударами. Женщины зажмуривались, мужчины скептически хмурились. Но когда силач встал невредимым и поклонился, площадь взорвалась таким гулом оваций, что, казалось, дрогнули стены собора. Крики «Браво!» и «Молодец!» неслись со всех сторон.
          Стоя рядом с Алексеем, Сергей наблюдал за этой живой, искренней реакцией толпы. Он видел, как его новые знакомые дарят праздник целому посаду, и чувствовал, как между ним и этим местом, его людьми, рвётся последняя нить семинарской отстранённости. Он был здесь, дома, и это было сильнее любых книжных истин.
        После обеда в доме Свечниковых Алексей и Сергей отправились на прогулку к Волге. Поднявшись на высокий берег, они долго беседовали, делясь воспоминаниями о своих, пока недолгих, жизненных путях и строя планы на будущее.
         Сергей сообщил, что собирается отправиться в Юрьевский университет изучать историю и филологию. Этот шаг означал некоторый отход от полученного им духовного образования, что, по его словам, не слишком обрадовало старшего Динина.
— Я учился в духовных училище и семинарии, но понял, что это не моё, — пояснил Сергей. — Отец желал этого, и я выполнил его волю. Однако я сказал ему прямо, что служение богу — не моя стезя.
        Алексей в свою очередь рассказал, что год назад окончил Ярославский лицей по юридической части, но ещё не применял свои знания на деле. Пока он помогал отцу, однако с осени, после переезда семьи в новый дом в Волжске, он начнёт работать по специальности, занимаясь развитием семейной торговли в городе.
Юрьев. Май 1903 года.
          Воздух Юрьева был густым и пряным от запаха старых книг и свежей краски в помещениях университета. Но для Сергея Динина истинным кислородом становилась та плотная, наэлектризованная тишина, что повисала в задыхающихся от тесноты комнатах на студенческих сходках, встречах, собраниях. После душных лекций, где профессора, словно жрецы, возделывали ниву отвлеченного знания, здесь, в клубах махорочного дыма, ковалась сама жизнь. Вернее, мечта о новой жизни.
             Сергей, с лицом аскета и горящими глазами проповедника, приехал сюда пусть с небольшим, но опытом вольнодумия семинарского Саратова, где его робкие мысли о справедливости казались греховным помыслом. А здесь, в Юрьеве — как упрямо шептались меж собой — они обрели плоть и стали называться громко: «борьба с самодержавием», «учредительное собрание», «свобода». Эти слова жгли ему душу, как раскаленное железо. Он всегда носил в себе боль за убогие домишки родного Репино, за сгорбленные спины тех, кто кормил страну, оставаясь в нищете. Его стремление делать добро было не мягкосердечием, а жаждой правды, той самой, что выворачивает наизнанку.
         Последние лучи майского солнца, теплые и пыльные, наискосок резали сумрак большой аудитории. Лекции давно закончились, по коридорам умолк звонкий гул шагов. Здесь же, в опустевшем классе, пахло мелом, древесиной и легким, едва уловимым запахом тревоги. Двадцать человек сидели на откидных пюпитрах и подоконниках, не зажигая света. Молодые лица студентов с разных факультетов университета в полумраке были обращены к Сергею. Он стоял у доски, испещренной формулами, которые сейчас казались чуждыми рунами. Он не начинал с громких слов. Он начал с тишины, дав ей повиснуть, стать осязаемой.
- Сегодня на лекции по римскому праву, — голос его был негромок, но резал тишину, как стекло, - мы разбирали закон двенадцати таблиц. Закон, который почитаем веками. А за окном… за окном наш собственный «закон» оставляет детей без отцов в заводских казармах, а крестьян — без земли и воли. Где здесь справедливость? В пыльных библиотечных книгах или в хлебе на столе у голодного?
Он обвел взглядом собравшихся. Его глаза, казалось, впитывали сомнения каждого.
 - Нам говорят: учитесь, терпите, ваш черед настанет. Но я спрашиваю вас: черед чего? Занимать очередь за крохами с барского стола, пока народ наш истощается в нищете? Мы изучаем труды великих умов, чтобы оправдывать рабство?
Он сделал паузу, дав этим вопросам проникнуть в самое нутро.
«Вот вы, Александр, — он кивнул русоволосому парню у окна. — Вы с Вологодчины. Вы видели, как живут в северных деревнях? А вы, Ольга, — его взгляд скользнул к хрупкой девушке в темном платье. — Ваш отец врач. Он ведь каждый день видит, от каких болезней умирают в рабочих кварталах. Не от чахотки, а от безнадеги.
Он не вещал с кафедры. Он будил в них то, что уже дремало — память, боль, стыд.
С задних рядов раздался сдержанный, но жесткий голос:
- И что ты предлагаешь, Динин? Опять листовки? Словами сыт не будешь.
Сергей не смутился. Напротив, его лицо озарила внутренняя уверенность.
 - Слова, Василий, бывают разными. Одни слова — как пух, их уносит ветром. А другие… другие — как семя. Брось его в сухую землю, затопчи — оно все равно прорастет. Потому что оно несет в себе жизнь. Наши слова — это такие семена. Они прорастут пониманием. А из понимания рождается действие.
         Он подошел ближе, его фигура в поношенном сюртуке казалась вдруг монументальной в сгущающихся сумерках.
 - Они думают, что, заставляя нас молчать, они сохраняют покой. Но они лишь раскаляют тишину, пока та не взорвется. Наш долг — не дать этой тишине задушить нас. Наш долг — говорить. Говорить везде. Студенту, солдату, рабочему, крестьянину. Будить их. Пока один голос не станет хором, который уже нельзя будет игнорировать.
         В аудитории стало так тихо, что слышно было, как за окном щебечет вечерняя птица. А потом этот хрупкий покой раскололся — где-то в дальнем конце коридора гулко, как выстрел, хлопнула дверь. Все вздрогнули и невольно повернулись к выходу. Напряжение стало физическим, густым, как смола.
Но шаги прошли мимо. Сергей, не двигаясь с места, тихо выдохнул. И в этой тишине, пронзенной страхом и надеждой, его последние слова прозвучали как клятва:
- Они боятся не наших листовок. Они боятся наших мыслей. И они правы. Потому что мысль, однажды родившись, становится сильнее любой жандармской сабли.
      Тишина после этих слов оказалась обманчивой. Из глубокой ниши в дальнем конце коридора, за тяжелой портьерой, скрывавшей служебный вход, отделилась тень. Студент-первокурсник быстро и бесшумно прошел по пустынному коридору. Его пальцы судорожно разминали в кармане записную книжку, где карандашные пометки фиксировали не суть речей, а имена и «крамольный тон». Он был ушами и глазами системы, бледным и испуганным существом, чья собственная мысль давно была заменена страхом и послушанием.
        На следующее утро шторм грянул не с небес, а из деканата. Студентов, чьи имена попали в донос, вызывали поодиночке. Кабинет пах воском и влажным сукном. За столом — не гневный тиран, а уставший чиновник с рыбьими глазами, говоривший устало-наставительным тоном:
- Господа, опомнитесь. Вы губите свои биографии. Один неверный шаг и все. Вам же хуже.
              Это был не гром, а методичное, унизительное закручивание гаек. Сведения, аккуратно переписанные на гербовую бумагу, ушли в губернское жандармское управление. Над головами собравшихся в аудитории №14 сомкнулась невидимая, но прочная сеть.
      Май в Юрьеве был обманчив. Солнце ласково припекало, заливая золотым светом аллеи, только что тронутые нежной зеленью. Воздух, свежий и влажный, пах дождем, насыщенный хвоей и молодыми листьями. Казалось, сама природа дышала покоем и обновлением. Но в этом благоденствии крылась своя ложь — порывистый ветер с Балтики еще нес в себе колючую сырость, напоминая, что идиллия хрупка.
           На одной из укромных аллей, в стороне от праздных гуляк, снова собрались те же двадцать студентов университета. Но теперь их круг был не сплоченным и торжественным, а нервным и динамичным. Они не сидели, а стояли, перемещаясь, будто дикие звери, чувствующие капкан.
Спор разгорелся мгновенно, как сухая хвоя.
- Довольно слов, Динин! - горячился Василий. Его лицо покраснело.
- Твои «семена» прорастают годами! Народ задавлен, он не слышит тихих проповедей! Ему нужен толчок. Явный, громкий акт!
 Он с силой сломал сухую ветку, и хруст прозвучал вызывающе громко.
- Акт, который повлечет за собой виселицы? — вступила Ольга, ее тонкое лицо исказилось отвращением. — Ты хочешь повторить дело первомартовцев? И что? Прольется кровь — и их, и случайных людей. А система лишь сильнее сожмет тиски! Это безумие!
- Нет! Это логика борьбы! Другого не дано! — парировал Василий.
             Круг раскололся. Кто-то поддерживал Василия, говоря о «пропаганде действием». Другие, испуганные такой прямолинейностью, стояли за Ольгу, призывая к «просвещению и мирному сопротивлению». Страсти накалились до предела, казалось, еще мгновение — и товарищи готовы были схватиться друг с другом.
       Сергей, до этого молча наблюдавший, шагнул в центр. Он не кричал. Его лицо было бледным и сосредоточенным.
 - Вы ссоритесь, как слепые котята, — его голос прозвучал резко, но тихо, заставляя всех замолчать. — Вы уже играете по их правилам. Они хотят, чтобы мы разделились на «умеренных» и «радикалов», чтобы мы перегрызли друг другу глотки, пока они методично вылавливают нас поодиночке.
Он посмотрел на Василия, потом на Ольгу.
 - Твой гнев, Василий, я понимаю. Он от бессилия. Твоя осторожность, Оля, от разума. Но вы оба правы и оба неправы одновременно. Без просвещения любая акция - это слепой террор. Без готовности к действию любая пропаганда - пустое сотрясание воздуха. Нам нужны и семена, и плуг, который сможет вспарить утоптанную землю. Но плуг должен быть в верных руках, а не в руках отчаявшегося одиночки.
В этот момент из-за стволов вековых дубов, стоящих чуть поодаль, мелькнул и скрылся некто. Неуклюжий, в штатском, но с нелепой походкой человека, привыкшего к сапогам и шпорам. Все замерли. Спор мгновенно забылся. Слово «шпик» витал в воздухе, не произнесенное, но понятное каждому.
            На следующий день в кармане серого пальто того самого человека лежал новый рапорт. В нем, среди прочего, значилось: «…сборище продолжилось в городском саду. Наблюдались горячие споры, из коих можно заключить о расколе в среде мятежников на умеренных и крайних. Динин пытался их примирить, что свидетельствует о его влиянии и опасной организованности. Рекомендую усилить наружное наблюдение за всеми упомянутыми лицами».
      Давление нарастало. За Сергеем выросла постоянная тень. Не метафорическая, а самая что ни на есть реальная: неуклюжая фигура в синей форме, чьи сапоги мерно стучали по булыжнику в двадцати шагах позади. Преследование жандармов - это не драма в открытом море, это медленное, методичное удушение. Это скрип пера в доносе, это испуг в глазах соседей по квартире, это ощущение, что каждая стена имеет уши.
          Динин ушел в подполье. Сходки стали тайными, встречи — краткими, а запрещенная литература, пахнущая дешевой типографской краской, стала его настоящим университетом. Каждая переданная из рук в руки брошюра была актом сопротивления, вызовом, брошенным в холодное лицо системы. Этот тайный огонь горел в нем ярче прежнего, но плату за него требовал немыслимую.
            Отчисление пришло, как приговор, на гербовой бумаге. А потом — кабинет жандармского ротмистра. Тот пах кожей, лаковыми сапогами и ледяным безразличием. Фраза «рекомендуем покинуть Юрьев в 24 часа» прозвучала не как угроза, а как констатация. Ему перекрывали кислород.
          Стоя на перроне, глядя на приближающийся поезд, Сергей не чувствовал себя разбитым. В его кармане лежал не билет до захолустья, а путевка на начатую им борьбу. Да, его вырвали с корнем из этой благодатной почвы, не дав завершить обучение, но он увозил с собой несгораемое семя. Репино, Волжск, его ждали, ждали его земляки, ждали перемен, как и во всей России. И он верил, что даже на скудной, вытоптанной земле это семя сможет прорасти. Его миссия не заканчивалась. Она — только начиналась.
Волжск. Август 1903 года.
                Август в Волжске выдался нестерпимо жарким. Солнце палило немилосердно, раскаляя булыжник главных улиц и заставляя дрожать воздух над крышами каменных особняков. С Волги, ленивой и ослепительно сверкающей в полдень, тянуло слабым дыханием прохлады, но оно тонуло в густой смеси запахов — раскаленного металла, угольной пыли, дегтя и вяленой воблы. Город клокотал и дымился, как его многочисленные заводы.
               В самом сердце этой кипящей деятельности, на перекрестке Центральной и Саратовской улиц, царил свой, особый порядок. Здесь, за массивными дубовыми воротами, стояла твердыня семьи Свечниковых — двухэтажный особняк с угловой башней, чей шпиль устремлялся в выцветшее от зноя небо. Здесь, в тенистых комнатах с закрывными ставнями, пахло не копотью, а древесиной полированного дуба и свежей полевой сиренью, что слуги ставили в вазы каждое утро.
          В ещё прохладном кабинете, Алексей Алексеевич Свечников готовился к вечеру. Сегодня городская дума присваивала ему звание Почетного гражданина Волжска. Он смотрел в окно на пылающий город, и мысли его были далеки от триумфа. В ушах звенел тихий, но твердый голос отца:
- Помни, Алексей, жить надо не для богатства, а для Бога и людей. Богатство - прах, а доброе дело - вечно.
Эти слова стали жизненным компасом Алексея. Они вели его, когда он отдавал свой первый дом под мужскую гимназию; когда часами выслушивал просителей в суде, стараясь найти справедливость не по букве, а по совести; когда, не афишируя, оплачивал учебу одаренных детей из бедных семей, видя в них не нищих, а будущих инженеров, врачей, учителей. Они давали ему силы на продолжение дела отца и его умножение, на совершенно безвозмездную работу гласным городской Думы, в попечительском совете гимназии, детского приюта, торговой школы, председателем общества содействия внешкольному образованию, городской училищной комиссии, почетным судьей.
        Вечерний воздух в зале Думы был густым и торжественным. Принимая почетную грамоту, Свечников чувствовал не гордость, а груз ответственности.
— Глубоко тронут оказанной честью, — голос его звучал ясно, заглушая шум города за окнами. — Но приму я ее не как награду, а как наказ — трудиться для Волжска с удвоенной силой. Завет моего родителя жив в моем сердце. Перечислять его дела сегодня было бы для меня весьма уместно. Ведь им очень много сделано для города и для меня. Но присутствующие здесь, уважаемые люди хорошо помнят это. Поэтому, пользуясь предоставленной возможностью хотел бы остановиться лишь на нескольких весьма важных проблемах. Образование сегодня дело очень необходимое, но не всем и всегда по карману. А учиться детям надо. Причем всем. И это главное. Особо получить начальное образование. А чтобы оно стало доступно всем, оно должно быть бесплатным. На это нужны средства и семья Свечниковых готова принять в этом участие. Нас поддержат. В этом можете не сомневаться. Следующее – без прогресса в науке и техники сегодня невозможно. Городу нужны образованные специалисты, которые должны опираться на достижения, а эти самые достижения, имею ввиду в науке и технике, надо знать. Лучше это познавать в таком месте, где многое будет доступно. Городу нужен Дом науки и техники. Наша семья также готова принять участие в этом, с выделением в бюджет на строительство пятидесяти тысяч рублей…
Присутствующие в зале встали и гром аплодисментов долго не умолкал.
        На следующее утро, едва первые прохладные лучи солнца позолотили шпиль дома Свечниковых, Алексей был уже в пути. Его день, как всегда, был расписан по минутам.
        В мужской гимназии он тихо вошел в класс и сел на заднюю парту. Шел урок арифметики и учитель, пожилой, небольшого роста, в пенсне, мужчина не удивился появлению купца, а лишь махнул ему головой. К доске вызвал худого, застенчивого мальчика Тимофея, сына заводского слесаря. Тот, волнуясь, сбивался, но ответил на все вопросы, решил предложенную задачу. После урока Алексей Алексеевич подозвал его.
— Не робей, — сказал он мягко. — Ум у тебя живой, я вижу. Хочешь учиться дальше?
Глаза мальчика вспыхнули.
- Хочу, ваше степенство! Только отец не потянет...
- Будешь получать от меня стипендию. Учись. Городу умные головы нужны, - твердо сказал Свечников и в его словах была не милостыня, а инвестиция в будущее, акт созидания.
          От общения с директором, его приглашения выпить чая, Алексей вежливо отказался, пообещав обязательно в другой раз, пожав руку на выходе из гимназии.   
          Днем, в душном зале суда, он слушал дело рабочего Степанова, покалечившего руку из-за неисправного станка. Адвокат заводчика витиевато доказывал вину самого рабочего. Степан, красный от беспомощности, молчал. Свечников, выслушав, задал адвокату один вопрос, обрубив все хитросплетения:
- Был ли установлен предохранительный щиток, как того требуют правила?
- Не... не был, ваше благородие - заикаясь произнес защитник.
- Иск удовлетворяю. Господин Степанов, вы получите компенсацию на лечение, - отчеканил судья. В приговоре была не просто справедливость, а защита человеческого достоинства.
      К вечеру, когда спала жара, он заехал в городскую больницу, в отделение с больными тифом. Войдя в пропитанный карболкой барак, он подошел к изможденному больному, который бредил о семье, оставшейся без кормильца. Свечников, не говоря ни слова, сжал его горячую руку и, отойдя, тихо приказал фельдшеру:
- Обеспечьте его семью провизией. Пока он не встанет на ноги. И распорядитесь, чтобы детям в палате ежедневно приносили молоко.
- Ваша милость, все сделаем, но разве так можно. Руку то жать. Не бережете Вы себя.
- Не переживай, братец. Бог со мной!
- Доктора позвать, - суетился фельдшер.
- Не беспокой никого, просто передай ему мои слова. Средства завтра утром будут в больнице. Сделайте всё по чести.
         Поздним вечером, вернувшись домой, пообщавшись с женой и трехлетним сыном, разобравшись с продажами за день, Свечников прохаживался в своем кабинете, планируя день наступающий. Из открытого окна доносилась песня гармони с берега и гудел пароход на Волге. На освещенной возле торгового дома семьи площади собралось человек двадцать, о чем - то громко споривших. Голоса доносились громкие, но понять разговор Алексей не смог, расслышав лишь слова о митинге рабочих металлургического завода.
           В кабинет вошли матушка, Зинаида Васильевна, с Егором, с которым обменялись результатами за минувший день. Выслушав Алексея, Егор, глядя на уставшее, но просветленное лицо старшего брата, сказал матери:
— Знаешь, матушка, я сегодня понял, в чем его сила. Он не раздает деньги. Он сеет. Одному бросит зерно знаний, другому — зерно справедливости, третьему — зерно надежды. И из этих зерен прорастает будущее. Дай бог ему здоровья и силы!
   Оставшись один, Алексей взглянул на портрет отца. Завет был исполнен. Звание Почетного гражданина было не финалом, а лишь новым рубежом. Завтра снова взойдет солнце, и он продолжит свой путь — не для богатства, а для Бога и людей, в сердце раскаленного, но преображающегося, благодаря его усилиям, Волжска.
Волжск. Декабрь 1905 года.
      Декабрь в Волжске был морозным, малоснежным, серым и неуютным. Свинцовое небо давило на плоские крыши уездного города, а колкий ветер с Волги гнал по улицам колючую снежную крупу. Но внутри маленького дома на Овражной улице, где ютился комитет РСДРП(б), стояла такая жара человеческих страстей, что стены, казалось, плавились. Здесь, в облаках папиросного дыма, среди стопок листовок и прокламаций, кипела своя, малая революция.
В центре этого кипения был Сергей Динин. Студент-недоучка из Юрьева, революционный трибун из Репино превратился в костяк и нерв местной партийной организации. Он был ее мозгом, ее сердцем одновременно, а возглавлял ее только первый месяц.
К нему шли разные люди. Студенты-идеалисты, горевшие мечтой о всеобщем братстве. Озлобленные безработные, искавшие виноватых. И просто отчаявшиеся — мастеровой, у которого хозяин задержал расчет; молодая вдова, выгоняемая с детьми из казенной квартиры. Для каждого у Сергея находилось время, терпение и странная, непоколебимая уверенность в справедливость и торжество закона.
- Вы говорите, вам не за что бороться, Петр Ильич? — он смотрел в глаза пожилому токарю, налитые усталостью и водкой.
- Вам есть что терять? Голодную старость? Страх перед нищетой и болезнью? Вот за это и надо бороться. Чтобы старость рабочего человека была не проклятием, а достойным отдыхом.
С молодым, восторженным гимназистом, цитировавшим Чернышевского, он был строг:
-Теория - это компас, Валентин. Но компас бесполезен, если не знаешь, как идти по здешней, волжской грязи. Пойди, помоги Татьяне с детьми дрова принести. Это и будет твоя первая практика по политэкономии.
Он не просто разговаривал. Он действовал. Силами партийной ячейки они организовали что-то вроде кассы взаимопомощи, находили врача для больного ребенка одного из рабочих, вступали в тяжбы с хозяевами мастерских. Революция для Сергея начиналась не с баррикад, а с помощи одному конкретному человеку. Он убеждал — делом.
Но главной его трибуной были митинги. Они собирались стихийно на заснеженных заводских дворах, в душных цехах, где пахло машинным маслом и потом. И здесь Сергей преображался.
Он стоял на ящике из-под снастей, его лицо, исхудавшее за эти месяцы, было обращено к толпе, в которой смешались закопченные лица рабочих судоремонтной верфи, любопытные глаза мастеровых и настороженные взгляды городовых, стоявших в отдалении.
 - И потому они говорят нам: «Ждите! Указ будет, реформа придет!» — голос Сергея, хрипловатый от простуды, резал морозный воздух, словно зубило.
 - Ждали долго! Ждали ваши отцы и деды! И что вы видите? Царь раздает обещания, как милостыню, а в Петербурге, других городах стреляют и убивают! В Кровавое воскресенье! Их вера в царя-батюшку стоила им жизни!
Он сделал паузу, дав этим страшным словам проникнуть в сознание.
- Нам не нужны подачки! Нам нужно наше право  - право самим решать свою судьбу! Право на восьмичасовой день, на достойную оплату труда, на человеческое жилье! И никто, слышите, никто не принесет это нам на блюдечке! Мы можем взять это только сами! Объединившись! Перестав быть разрозненной толпой и став классом! Классом, который продиктует свою волю и покажет силу.
Толпа загудела, как растревоженный улей. Вдруг, прямо перед ним, у самого ящика, высокий рабочий в рваном полушубке, слушавший с горящими глазами, вдруг странно покачнулся. Стеклянный взгляд, бледность, и он, как подкошенный, начал оседать на заснеженную землю.
-Держите его! — крикнул Сергей, спрыгивая с импровизированной трибуны. Митинг смолк. Кто-то растерянно засуетился.
Сергей, отстранив толпу, наклонился над упавшим, расстегнул ворот его замасленной рубахи.
- Обморок, с голодухи, наверное, — чей-то голос прозвучал сзади. — Он вчера жаловался, что семью кормить нечем…
 Сергей снял свое старенькое пальто и накинул на лежащего. — Ваня, Семен! Быстро, доски сюда, соорудите носилки! Немедленно в земскую больницу! Остальные — расходитесь, без паники!
Он не просто отдал приказание. Он сам пошел рядом с импровизированными носилками, поддерживая голову рабочего, и не отступил от него, пока того не приняли в больнице. Он прождал в холодном коридоре, пока фельдшер не вышел и не сказал:
- Истощение, товарищ Динин. Поправиться. Отходим.
Сергей вошел в палату. Рабочий, Федор, уже пришел в себя, его глаза были полны стыда и слабости.
- Прости, Сергей Сергеевич… митинг сорвал…
Сергей сел на табурет у койки, взял его руку, холодную и мозолистую.
- Ты ничего не сорвал, Фёдор. Ты его главным и сделал, — сказал он тихо, но так, что было слышно даже фельдшеру за дверью.
- Ты показал всем нам, ради чего мы здесь, на этой земле, боремся. Не ради громких слов, а ради того, чтобы такие, как ты, не падали в голодные обмороки. Чтобы твои дети росли сытыми. Вот она, наша цель. Самая простая и самая великая.
           Он вышел из больницы, когда уже смеркалось. Мороз щипал за щеки. Где-то в городе, он знал, уже составлялись донесения о «подстрекательской речи Динина». Но сейчас ему было не до этого. В руках буханка хлеба и несколько монет в кармане пальто— все, что он собрал у товарищей для семьи больного.
         Революция продолжалась и на митингах и здесь, в больничной палате, в помощи одному человеку. И Сергей Динин, с обветренным лицом и огнем в глазах, шел ее делать. Шаг за шагом.
         Хлопоты по освобождению рабочего, Семена Иванова, задержанного за «крамольные разговоры» у проходной, сменившие оказание помощи Федору, стали для Сергея таким же фронтом работы, как и подготовка к митингу. Он знал: доверие людей к организации держится не только на громких лозунгах, но и на готовности прийти на помощь в беде. А шестеро детей Семена, оставшихся без кормильца, — это была ещё одна, та самая, конкретная беда, против которой и была направлена вся их борьба.
           Судебный участок, куда он направился, представлял собой унылое казенное здание, пропахшее ваксой, чернилами и скукой. И именно здесь, в канцелярии, судьба свела его с Алексеем Свечниковым.
Свечников, земляк-волжанин, был человеком из иного мира. Купец, меценат, занявший прочное положение в городе, в том числе и как судебный чиновник, не носивший мундира и не получавший за свою работу жалования. Его кабинет был полон книг, но это были не запрещенные брошюры, а тома законов и классиков.
Увидев Динина, Алексей улыбнулся тепло, по-землячески.
— Сергей! Слух о твоих подвигах доходит и сюда, — сказал он, пожимая руку.
- О тебе тоже много наслышан, - ответил с улыбкой Динин.
-Да, да. Хотя, полагаю, визит твой не для светской беседы.
Сергей, не таясь, изложил суть дела: хороший работяга, шестеро детей, ложный донос.
— Никакой агитации, Алексей Алексеевич. Человек просто жаловался на мизерную зарплату. Разве за это теперь в Сибирь ссылают?
Свечников, внимательно выслушав, кивнул. Он не давал пустых обещаний, но его глаза были умными и понимающими.
— Закон, Сергей, как глина. В руках формалиста он превращается в кирпич для тюремной стены. В руках же человека, помнящего о справедливости... он может стать инструментом для ее защиты. Оставь мне бумаги, что принес. Я посмотрю.
В ходе продолженного разговора Сергей, чувствуя в Свечникове родственную душу, не скрывал своих целей. Говорил о партии, о необходимости менять жизнь коренным образом. Свечников слушал, не перебивая, изредка задавая точные, взвешенные вопросы.
- Твой пыл мне понятен, Сергей, — сказал он наконец, откинувшись на спинку стула.
- И твоя правота — тоже. Но мой путь... он немного иной. Я не верю, что можно выстроить справедливость на костях старого мира, разрушив его до основания. Менять жизнь нужно, бесспорно. Но делать это можно по-разному. Я убежден, что можно служить людям помогая им, поддерживая их, делясь с ними своими возможностями, да и здесь, на этом месте. Законы можно применять не только для кары, но и для защиты. Мы делаем одно дело. Просто разными способами и методами.
           На прямое предложение Сергея присоединиться к борьбе, Алексей вежливо, но твердо покачал головой.
— Нет, Сергей. Мое место — здесь. Но будь уверен, я буду полезен там, где смогу. Обещаю.
Через два дня Иванова, к изумлению жандармов, отпустили «за отсутствием противоправных деяний». Составленное Свечниковым ходатайство и его связи сделали свое дело.
        Динин, придя поблагодарить его, застал Алексея в мрачном настроении. Тот закрыл дверь кабинета и, понизив голос, сказал резко:
— Сергей, уходи. Сейчас же. Тебя «взяли на карандаш». За тобой установлена слежка, все твои шаги фиксируются. При первом же промахе — а его ждут — тебя арестуют. Дело о рабочем лишь подлило масла в огонь.
Динин горько усмехнулся.
— Я знаю. За мной ходит парочка «неуклюжих гусей» в штатском. Я давно заметил. Спасибо за предупреждение, но я не могу отступиться. Митинг пятнадцатого должен состояться.
Свечников смотрел на него с смесью восхищения и досады.
— Я понимаю тебя. Но если тебя возьмут... как Иванову, я помочь не смогу. Твое дело — политическое. Мои возможности здесь бессильны.
— И все равно, спасибо, — Сергей крепко пожал ему руку. — Ты спас одного человека. А это уже много.
             Пятнадцатое число встретило Волжск колючей метелью. Крупные хлопья снега падали на застывшую землю, застилая грязные улицы чистым, но обманчивым покровом. На площадь перед металлургическим заводом, несмотря на непогоду, стекался народ. Рабочие в замасленных тулупах, женщины в платках, прижавшихся к лицу от ветра — несколько сотен человек ждали слова.
               Сергей, поднявшись на груду ящиков, служившую трибуной, почувствовал знакомый холодный ток решимости. Он начал говорить, его голос, хриплый от простуды, боролся с завыванием вьюги. Он говорил о воле, о будущем, о том, что терпению пришел конец. Люди слушали, замерзшие, но внимающие, их дыхание клубилось в морозном воздухе, сливаясь в одно целое.
Именно в этот момент, когда его слова достигли наивысшего накала, толпа вдруг заколыхалась. С краев площади, из переулков, словно стая серых волков, появились жандармы. Они шли плотным строем, сжимая в руках нагайки. Облава была подготовлена безупречно — кто-то из ближайшего окружения Сергея, тот, с кем он делил хлеб и планы, оказался предателем.
Жандармский офицер, не глядя на толпу, с опаской взобрался на импровизированную трибуну.
— Сергей Сергеевич Динин? Вы арестованы за государственную крамолу.
              Сергей не сопротивлялся. Он лишь обвел взглядом испуганные, растерянные лица рабочих, встретился глазами с кем-то в первом ряду и кивнул: «Не сдавайтесь». Его руки скрутили за спиной. И под свист метели, под гневный ропот толпы, которую тут же начали разгонять нагайками, его повели прочь. Впервые за долгую борьбу он не шел по улице, а шагал в окружении конвоя, в промерзлые ворота тюрьмы, где его ждала встреча с новым 1906 годом.
                Город, словно испуганный зверь, зализывал раны. Но жизнь, обыденная и упрямая, брала свое. На центральной площади, по инициативе и на средства Алексея Свечникова, возвышалась пушистая ель, украшенная стеклянными шарами и свечами. Детишки в добротных тулупчиках водили хороводы, их смех звенел на морозном воздухе.
               В своем новом доме Алексей устроил еще одну елку — для детей бедняков, для сирот из приюта. Его семилетний сын, Саша, с восторгом принимал гостей и незнакомых, и своих двоюродных братьев, детей Егора, Михаила и Ивана Свечниковых. Дом наполнился гомоном, запахом хвои и свежей выпечки.
Алексей, наблюдая за этой суетой, вдруг поймал себя на мысли о Динине. Он представил его в каменном мешке, в сырой камере, где вместо запаха елки и мандаринов — вонь дезинфекции и махорки. И он знал, что в эту самую минуту Сергей, наверное, не унывает, собрав вокруг себя таких же, как он, ведет там, за толстыми стенами, свою жаркую дискуссию о путях революции, о будущем, которое они не увидят, если не победят.
          Свечников вышел на крыльцо, глотнул колючего морозного воздуха. Где-то вдали, над тюремным замком, висело то же звездное небо, что и над его домом. Два мира, два выбора. И он молился Богу, в которого верил всем сердцем, чтобы в конечном счете, несмотря ни на что, правда и справедливость восторжествовали на обеих дорогах, выбранных земляками.
         В камере для политических было тесно и душно, несмотря на ледяной холод, пробивавшийся сквозь стены. Вместо елки — зарешеченное окно, на которым метель рисовала причудливые узоры на грязном стекле. Вместо шампанского — кружка пустого кипятка. Но дух, витавший здесь, был горячее любого праздничного огня.
Сергей Динин, прислонившись к промерзлой стене, слушал горячий, но приглушенный спор, который велся шепотом, переходящим в страстное шипение.
- Народная воля доказала — террор бессмыслен! — почти беззвучно выдыхал молодой эсер, студент Николаев, которого Сергей хорошо знал и которому уже был знаком адреналин баррикад.
- Бессмыслен для кого? Для тех, кто боится! — парировал более старший рабочий-большевик Зыков.
- Один громкий акт встряхнет спящих сильнее сотен листовок!
- И навлечет новые репрессии! Нам нужна не встряска, а методичная организация масс!» — вступил незнакомец.
Сергей наблюдал за дискуссией и этот кипящий котел мнений был для него привычной стихией. Он не был просто слушателем.
- Позвольте вмешаться. Вы оба по-своему правы, — его голос прозвучал тихо, но авторитетно, заставив всех замолчать.
- Но вы смотрите в прошлое. Эпоха героев-одиночек прошла. Как и эпоха слепого бунта. Наша сила — в соединении теории и массового действия. Не цареубийство изменит Россию, а организованная воля миллионов рабочих и крестьян. Наша задача — не запугать власть, а лишить ее почвы под ногами, сделать ее ненужной в глазах всего народа.
                Спор разгорелся с новой силой. Голоса, несмотря на все предосторожности, начали повышаться. Они так увлеклись, строя новый мир в тесной камере, что не услышали тяжелых, мерных шагов в коридоре. Замок злобно лязгнул, дверь распахнулась.
В проеме, окутанный запахом дешевого табака и мокрой шинели, стоял надзиратель, верзила с тупым, злым лицом.
- Построить вшей крамольных! Ну-ка, тише, аж по всему коридору ваша крамола слышна! Вам не до балов, а вы тут… дискуссии устраиваете!» — его взгляд скользнул по лицам и остановился на Динине.
 - Ага, это ты, подстрекатель! Всем спать! А тебя, Динин, за нарушение тишины и порядка — в карцер! Встречай свой Новый год, как полагается таким, как ты!
Его схватили под руки и поволокли по коридору. Где-то в городе, у Свечникова, в этот момент, наверное, били куранты, звенели бокалы, смеялись дети. А его бросали в ледяную, промозглую каменную сумку, где не было даже нар, а только голый цементный пол и сквозняк, проникающий из бойницы.
Дверь карцера захлопнулась, поглотив последние звуки. Абсолютная тишина и мрак, пронзаемый лишь лунным лучом из узкого окошка. Сергей потер затекшие запястья и… тихо усмехнулся. Не было в нем ни отчаяния, ни горечи. Была лишь стальная, холодная ясность.
«Карцер… Идеальное место для работы мысли, — подумал он, глядя на луну за решеткой. — Никто не мешает. Ни шпиков, ни предателей. Только ты и план».
Он начал мысленно выстраивать дальнейшие шаги, связи, которые нужно восстановить или завести. Явки, которые необходимо сменить. Новые методы конспирации. Как наладить работу из тюрьмы? Как передавать директивы? Его мозг, отточенный в спорах и подполье, работал без сбоев, как точный механизм…
        Для Сергея Динина тюремные камеры, этапные пути и убогие комнатушки в сибирских поселениях стали не столько наказанием, сколько суровой школой. Они чередовались с короткими вспышками свободы, когда он, словно вырвавшись на поверхность из заточения, с головой бросался в гущу кипящей работы — в Волжске, в Репино, в любом месте, где требовалось его слово и его воля. Каждый арест — в десятом, четырнадцатом — оставлял на его здоровье все более глубокие шрамы, выкашивал легкие тюремной сыростью, пригибал спину непосильным трудом. Но внутри, в самой сердцевине его существа, горел тот же неугасимый огонь. Революционная активность не то что не снижалась — она, закаленная в горниле лишений, становилась тверже, целеустремленнее, безрассуднее. Он, как и большинство товарищей, неумолимо приближались к эпогею всей своей жизни — к году 1917-му, чувствуя его дыхание каждой клеткой своего изможденного тела.
         Пока Динин проходил свою голгофу, Алексей Свечников шел иной стезей. Возведенный на его средства Дом науки и техники, строгий и величавый, стал настоящим храмом просвещения для молодежи Волжска. Здесь, в светлых аудиториях, пахло свежей древесиной и чернилами, а не махоркой и тюремной баландой. Его благотворительная деятельность не утихала, а лишь набирала новые обороты. С началом Первой мировой Алексей с головой ушел в работу Красного Креста. Он не рассуждал о стратегиях и фронтах — он видел конкретных людей: изможденных, раненых, которых нужно было распределить по лазаретам; солдатские семьи, оставшиеся без кормильцев. Его помощь была такой же методичной и точной, как составление судебного ходатайства.
              Приближающуюся революцию, о которой так пламенно грезил Сергей, Алексей ожидал с тяжелым чувством — с опаской и глубочайшим недоверием. Ему чудились в грядущих потрясениях не очистительные грозы, а хаос и кровь. Но одна мысль не оставляла его: потребность людей в доброте, в простом человеческом участии не исчезнет никогда. Каким бы ветром ни взметнуло историю, помощь тех, кто способен ее оказать, будет нужна. И он, Алексей Свечников, знал — его место всегда будет там, где требуется эта помощь.
Апрель –ноябрь 1917 года. Волжск.
            Февральская буря смела царские шлагбаумы, распахнула тюремные ворота и выплеснула таких, как Сергей Динин, на самый гребень волны. Он вернулся в Волжск не беглым подпольщиком, а избранным председателем городского комитета партии большевиков. Его имя, еще вчера упоминаемое шепотом, теперь гремело на митингах.
         Динин только что вернулся из Петрограда, с  всероссийского совещания, где слушал Владимира Ильича, выступившего с “Апрельскими тезисами”. И теперь, 15 апреля, в переполненном зале Дома народных собраний Волжска, куда набились не только большевики, но и меньшевики, эсеры, и просто рабочие с солдатами, он стоял, ощущая в кармане заломленную страницу с тезисами, которые должны были перевернуть все.
Шум стих, когда он поднялся на трибуну. Лицо его, исхудавшее в тюрьмах, горело внутренним огнем.
— Товарищи! Рабочие и солдаты! Братья! — его голос, привыкший к шепоту в камерах, теперь звучал мощно и уверенно. — Я только что из Петрограда. Я видел собственными глазами, как наш вождь, Владимир Ильич Ленин, вернулся к нам, чтобы указать путь! И этот путь — не скорбное шествие за теми, кто хочет подменить царя на господ в новых мундирах! Этот путь — не поддержка Временного правительства, которое продолжает империалистическую бойню и откладывает все главные вопросы на «потом»!
             Он обвел взглядом зал, видя в нем ту самую силу, о которой говорил.
— Ленин бросил нам, большевикам, и всем честным революционерам великий и простой лозунг: «Никакой поддержки Временному правительству! Вся власть — Советам!» Они там, в Петрограде, боятся этого слова — «Социализм». Говорят, Россия не готова. А я спрашиваю вас, рабочие металлургического завода: вы готовы и дальше голодать? Я спрашиваю вас, солдаты, вернувшиеся с фронта: вы готовы снова идти умирать за интересы англичан и французов? Я спрашиваю крестьян: вы готовы ждать земли, пока помещики в Госдуме решат, сколько вам отсыпать?
В зале пронесся гул, крики одобрения. Сергей воздел руку.
— Нет! Россия перезрела для социализма, как спелый колос! И наша задача — не ждать милостей от буржуазии, а взять власть в свои руки — в руки рабочих, солдатских и крестьянских депутатов! Прекратить эту братоубийственную войну! Отдать землю — тем, кто ее обрабатывает! Фабрики — тем, кто у станка стоит!
Он сделал паузу, и в наступившей тишине его слова прозвучали с удесятеренной силой:
— И потому, товарищи, я призываю вас сегодня — отбросьте в сторону распри! Отложите партийные споры! Перед лицом великой цели — мира, земли, хлеба и воли — мы должны сплотиться! Большевики, меньшевики, эсеры, беспартийные — все, в ком бьется сердце за трудовой народ! Объединимся вокруг Советов! Превратим их в настоящую власть, которая скажет: «Довольно! Войне — конец! Земля — крестьянам! Фабрики — рабочим!»
                На секунду в зале воцарилась оглушительная тишина, а потом ее разорвал шквал. Грохот аплодисментов, топот ног, восторженные крики «Ура!», «Правильно!», «За Ленина!» слились в один сплошной, ликующий гул. Люди вскакивали с мест, подбрасывали в воздух картузы. Его речь, как искра, подожгла пороховую бочку надежд, накопленных за годы войны и лишений. Сергей стоял, слегка ослепленный этим взрывом народной воли, и чувствовал — это не просто овации. Это был гул приближающейся бури, в эпицентре которой ему было суждено стоять.
             Май и июнь стали для Динина временем огненного крещения в легальной политике. Возглавленная им газета «Вперед» стала грозным оружием, его статьи, острые и бескомпромиссные, как штык, разили сторонников «войны до победного конца». На каждом собрании, перед рабочими, чьи руки были черны от мазута, и солдатами, чьи шинели пропахли порохом, он являлся живым воплощением протеста. Он не убеждал — он обнажал язвы, кричал о предательстве Временного правительства, и его слова падали на благодатную, выжженную отчаянием почву.
           В июне он с головой ушел в подготовку к выборам в городскую Думу. Его энергия казалась неиссякаемой. Он лично выстраивал партийную программу, где пункты о передаче земли, контроле рабочих над производством и немедленном мире были изложены с кристальной ясностью. Он искал встреч с меньшевиками, вел с ними долгие, напряженные споры.
- История не простит нам этой растерянности! — убеждал он их, глядя в уставшие глаза оппонентов. — Плечом к плечу мы — сила, способная повернуть русло истории. Поодиночке мы лишь стая воробьев, которых разгонят казачьими нагайками!
          Выборы в Думу стали триумфом. Абсолютное большинство получили большевики. Партия направила в Волжск молодого, энергичного Ярослава Урмана из Москвы — человека с безупречной теоретической выучкой и стальным взглядом, который стал председателем Думы. Динин, отбросив амбиции, взял его под свое крыло. Вместе они начали готовиться к главному — выборам городского головы.
             В предвыборной работе Сергей, к удивлению многих, обратился к Алексею Свечникову. Он сам пришел к нему в кабинет в Доме техники и науки, где царил привычный порядок, так контрастировавший с митинговой стихией.
— Алексей Алексеевич, нам нужен твой опыт. Ты знаешь механизм городского хозяйства, как никто. Будь нашим советником, помоги передать знания. Городу нужен порядок, революционный.
Свечников выслушал, глядя в окно на суетящийся город.
— Сергей, я не могу надеть красный бант, даже если бы хотел, — сказал он мягко, но твердо. — Мы уже говорили об этом. Мое место — здесь, среди конкретных дел, а не политических баталий. Но город — он наш общий. Если вашим товарищам понадобится консультация, как наладить водопровод или организовать раздачу хлеба — моя дверь открыта. Опытом я поделюсь, куда же денусь. И он действительно помогал, становясь незримым мостом между новой, радикальной властью и старым, налаженным механизмом городской жизни.
          В августе Динин был избран делегатом на 6 съезд партии, по дороге в Москву его арестовали но указанию Временного правительства. Многим была не по душе политическая активность и его авторитет. Он был  этапирован в Саратовскую тюрьму.
          Весть об аресте руководителя партии большевиков взорвала Волжск. То, что не смогли сделать призывы партии, сделало грубое попрание воли народа. На улицы вышли не только большевики. К ним присоединились возмущенные эсеры, рабочие заводов и солдаты местного гарнизона, отказавшиеся подчиняться офицерам. Город погрузился в пугающую, грозную тишину всеобщей забастовки. Требование было одно: «Немедленно освободить Динина!»
                Давление стало невыносимым. Через несколько дней, под угрозой полного паралича города и мятежа в войсках, власти дрогнули. Сергея, бледного, но несломленного, под конвоем доставили обратно в Волжск.
                Его возвращение стало новой, еще более мощной революционной демонстрацией. Он стоял, окруженный ликующей толпой, и понимал: их сила была не в мандатах и креслах, а вот в этом — в сплоченной воле сотен  тысяч. И эта воля была готова сокрушить любые преграды на своем пути.
В конце августа были проведены выборы городского головы, на которых победил Сергей Сергеевич. Председателем городской Думы и городским главой стали большевики.
              В октябре Волжский Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов возглавил Динин, председателем исполкома стал Урман. Вся власть в Волжском полностью перешла в руки большевиков, без единого выстрела, без единой капли крови, планомерно с июля по октябрь 1917 года. Приказ о полном переходе власти в Волжске в руки Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов был подписан Урманом 4 ноября.
Волжск. 1918 год.
       В канун 1918 года Волжск, зажатый в тиски приближающегося фронта, жил на осадном положении. Контрреволюционные силы, подпитываемые интервентами, рвались к городу. И в эпицентре этой бури стоял Сергей Динин, возглавивший штаб обороны. Военное дело было для него чужим, оно высасывало силы, которых и так оставалось мало, и безжалостно пожирало время. А тут ещё из Москвы пришла телеграмма о командировании в распоряжение уездного Совета некоего ответственного работника Нины Изольдовны Славинской. Сергей Сергеевич сгоряча махнул рукой – пусть встречают из Думы. Но в его графике, состоящем из сплошных совещаний и карт была часовая брешь. И он сам, не ожидая от себя такой душевной потребности, решил встретить московскую гостью лично.
             Штаб располагался в старинном особняке в километре от вокзала. День выдался на удивление ясным и морозным. После вчерашнего снегопада город утопал в белоснежной вате, искрящейся под зимним солнцем. Отправив служебный автомобиль к вокзалу, Динин пошел пешком.
               Город, вопреки всему, жил. Жил своей, дореволюционной, жизнью. С крыш свешивались сосульки-гирлянды, на окнах красовались бумажные узоры, а на улицах кипела бойкая предновогодняя торговля – ёлки, мандарины, пряники. О реальности дня сегодняшнего напоминали только встречающиеся по пути солдатские патрули, да конные тачанки, охраняющие важные объекты города. Динин шел не спеша, и давно забытое чувство светлой грусти сжало ему горло. Он видел, как дворники сгребали снег, а ребятня, забыв о войне, возводила снежные крепости вокруг украшенных ёлок на площадях. Солнце светило, и на душе у него, хоть и ненадолго, стало легко и светло.
            Перед центральной площадью его догнал знакомый сигнал клаксона. К тротуару плавно подкатил автомобиль, за рулем которого сидел Алексей Свечников. Машина остановилась, Свечников вышел.
— Сергей Сергеевич! Не ожидал встретить вас в роли пешехода, — Алексей улыбнулся, крепко пожимая руку.
— Времена такие, Алексей Алексеевич, что и пешком надо успеть везде, — ответил Динин. — Город, несмотря ни на что, красив. Жизнь берет свое.
Они недолго постояли, говоря о насущном – о подготовке к новому году, о проблемах с водоснабжением в некоторых районах, о беженцах. Динин, ценя деловую хватку Свечникова, пригласил его после праздников в кабинет городского головы – обсудить возможную помощь. Алексей, в свою очередь, пригласил Сергея второго января на открытие театральной сцены в Доме Науки и Техники.
- Местные энтузиасты ставят премьеру, на новогоднюю тему, - сказал Свечников.  -  Думаю, городу нужно немного обыкновенного чуда.
Приглашения были приняты, и Динин, попрощавшись, двинулся дальше к вокзалу.
            Поезд из Москвы пришел точно по расписанию. На перроне было многолюдно, и горожане, узнавая Динина, радостно с ним здоровались, жали руку, поздравляли с наступающим. «Спасибо вам, товарищ Динин!», «С наступающим!» — слышалось со всех сторон. И в этих простых словах была такая сила, что усталость отступала.
                Из вагона вышла она. Невысокого роста, в элегантной черной норковой шубе и модной шляпке с легкой вуалью. Из-под вуали на ослепительно-белый, искрящийся снег смотрели живые, любопытные глаза. Увидев направляющегося к ней Динина, она мило улыбнулась, и в уголках ее глаз собрались лучики смешинок.
- Товарищ Динин? Не ожидала личной встречи от руководителя города и председателя штаба обороны, — ее голос был звонким и приятным.
- Нина Изольдовна? Прошу вас, это моя обязанность и честь, — Сергей помог донести саквояж до автомобиля.
        В машине, вблизи, он разглядел ее лучше: миловидное лицо, темные волосы, убранные под шляпку, и невероятно теплая, сбивающая с толку улыбка. Ей было лет тридцать пять. Они разговорились о пустяках – о морозной погоде, о предстоящем празднике, о новостях из Москвы, о дорожных впечатлениях. Сергей почувствовал неожиданный укол в груди, странное тепло. Искра, давно забытая, тлеющая под грудой отчетов, приказов и тревог, вдруг вспыхнула. Он смотрел на нее, слушал ее смех, и на мгновение забыл о картах с линией фронта, о сводках и о том, что через полчаса его ждало совещание по вопросам обороны. В этот миг он был просто человеком, встретившим накануне Нового года красивую и умную женщину. И это чувство было таким же острым и новым, как морозный воздух за окном автомобиля.
              Второго января Сергей Динин и Нина Славинская вместе подошли к Дому науки и техники, чей строгий фасад был теперь украшен гирляндами из хвои и причудливыми ледяными фигурами. У парадного входа их уже ждал Алексей Свечников.
- Нина Изольдовна, разрешите представить вам нашу гордость и главный оплот просвещения в уезде, — с легкой торжественностью в голосе сказал Алексей, проводя их внутрь.
           Он повел гостей по светлым, просторным коридорам, мимо учебных аудиторий, где еще пахло свежей краской и древесиной. Он показывал лаборатории, заполненные новейшим, по меркам Волжска, оборудованием, и библиотеку с читальным залом, где уже сидели несколько молодых людей. Нина, внимательно слушая, кивала, задавая точные, деловые вопросы о методиках преподавания и охвате учащихся. Сергей же с тихим удивлением наблюдал за этим миром, который существовал параллельно его миру митингов и окопов, — мир упорядоченного знания и созидания.
Они поднялись на второй этаж. Широкая дверь открылась в просторное фойе, превращенное в новогоднюю сказку. В центре сияла огнями огромная ель, под которой резвились Дед Мороз и Снегурочка, раздавая детям скромные свертки с подарками — яблочко, пряник, самодельную игрушку. Воздух гудел от радостного говора.
              Появление Динина не осталось незамеченным. К нему тут же стали подходить люди, пожимать руку, поздравлять. Подошел и его заместитель по партийной работе, суровый Зыков, с женой и маленькой внучкой, что придавало его облику неожиданную мягкость. Депутат-эсер Николаев, изящный и улыбчивый, представил свою спутницу, милую девушку с румяными от мороза щеками. Нина, держась с достоинством, легко вписалась в этот поток, отвечая на приветствия и комплименты.
        Все прошли в зрительный зал. Он был большим, с высокой галереей и уютными креслами. Занавес, изображавший зимний волжский пейзаж, медленно пополз вверх. Спектакль, поставленный местной труппой, назывался «Снежная сказка». Это была аллегорическая история о Зиме-Войне, которая сковала землю стужей и страхом, и о Весне-Надежде, которую не могли погубить ни метели, ни злые ветры. Солдаты в шинелях, похожие на тех, что стояли сейчас на подступах к Волжску, и простые крестьяне вместе строили общую крепость против стужи, а их дети несли вперед живительный огонь — символ грядущего обновления. Несмотря на кустарные декорации и простые костюмы, игра актеров была настолько искренней, а тема так близка каждому зрителю, что в зале то стояла тишина, то он взрывался аплодисментами. Сергей, украдкой глядя на Нину, видел, как ее глаза блестят в полумраке.
          После спектакля, переполненные впечатлениями, они вышли на морозный воздух. Сергей проводил Нину до гостиницы, и эта короткая ночная прогулка под искрящимися звездами казалась островком невероятного покоя. У входа она протянула ему руку.
- Спасибо, Сергей Сергеевич, за этот вечер. Это был чудесный подарок.
- Это Вам спасибо, Нина Изольдовна. Вы позволили мне ненадолго забыть, что я всего лишь солдат, — ответил он, и в его словах не было ни капли рисовки.
     Проводив спутницу, Динин резко повернулся и твердым шагом направился в штаб, где его уже ждал новый командующий округом, генерал Соколов, бывший царский офицер, чье решение перейти на сторону советской власти было бесценным приобретением. В кабинете, заваленном картами, пахло табаком и напряжением. Генерал, сухой, подтянутый мужчина с цепким взглядом, без лишних слов указал на карту.
- Положение, товарищ Динин, хуже некуда. Белые концентрируют силы здесь и здесь. Нам нужны укрепрайоны, иначе город не удержать.
Обмен мнениями был жестким и лаконичным. Два разных человека — пламенный революционер и кадровый военный — находили общий язык в одном: необходимости спасти Волжск. Они определили ключевые направления для обороны и меры по укреплению подступов к городу.
          На следующее утро, в своем кабинете в здании городской думы, Динин проводил совсем иную встречу. Перед ним сидели промышленники и богатые купцы, их лица выражали настороженность. А речь шла о ликвидации безработицы, вызванной потоком беженцев, развитии промышленности города, нацеленной на военные нужды.
- Господа… товарищи, — поправился Сергей.
- Город задыхается. Людям негде работать. Я предлагаю не ждать милостей, а создать рабочие места самим. Нам нужна дорога из города на южном направлении. А ещё важнее, — он сделал паузу, глядя в глаза Свечникову, сидевшему среди приглашенных,
- Нам нужен патронный завод. Он даст работу сотням жителям и поможет Республике выстоять. Прошу вас подумать о вложениях. Это вопрос не только прибыли, но и выживания города.
В воздухе повисло тяжелое молчание, нарушаемое лишь шелестом бумаг. Затем Динин перешел к еще одной болезненной теме: помощи раненым и солдатам в стоящих на вокзале эшелонах.
- Поезда стоят по нескольку дней. Люди голодают, раненые страдают. Штаб один не справится. Нужна помощь каждого, у кого есть ресурсы — продовольствие, медикаменты, просто тёплые вещи.
Встреча закончилась без громких оваций и дискуссий, но с ощущением, что диалог начат. Свечников, прощаясь и пожимая руку Динину произнес:
- Ваши предложения, Сергей Сергеевич, имеют большой смысл. Я обязательно во всем этом приму самое активное участие и подтяну господ…товарищей.
          Выйдя из кабинета, Сергей почувствовал привычную, свинцовую усталость от тяжести груза на плечах - фронта, голодного города, безработицы, хрупких ростков новой экономики. Но где-то в глубине души теплился новый, незнакомый до этого огонек — образ женщины в норковой шубе, улыбающейся ему под искрящимся снегом. И этот огонек придавал сил для новой, бесконечной борьбы.
          Волжск дышал с перебоями, как раненый великан. Город, взваливший на себя не только снабжение уезда, губернии, но и тяжесть борьбы с контрреволюцией и интервенцией далеко за его пределами, оказался на грани финансового коллапса. Из центра денежные средства не поступали, катастрофически не хватало не только на снаряды, но и на самые насущные нужды. Казна была пуста. Торговля замирала, грозя полным параличом.
        В этой отчаянной ситуации Динин, посоветовавшись с товарищами по партийному и городскому руководству, принял решение, требовавшее огромной смелости и веры в свой город -  выпустить временные кредитные билеты, обеспеченные не золотом из запасов Госбанка, а доверием горожан и реальным хозяйством Волжска — его заводами, мастерскими, запасами. Эта местная валюта, отпечатанная на простой серой бумаге, но с твердым курсом, смогла пережить острейший дефицит государственного обеспечения денежной массы. Среди горожан эти кредитные билеты мгновенно получили меткое название «дининки» и, что было удивительно, безоговорочно принимались всеми сословиями в торговом обороте — и рабочим у станка, и купцом в лавке.
            Финансовую стабильность постоянно испытывала на прочность военная гроза. Через город, как через артерию, шли эшелоны с хлебом с юга — в голодающую столицу, в центральные губернии. Поезда вставали, забивая подъездные пути, их нужно было переоформлять, разгружать, формировать новые составы. В этой гигантской логистической головоломке Динину неоценимую помощь оказывал Зыков, его верный заместитель. Ситуацию усугубляли военные эшелоны. Дилемма — кого пустить первым: хлеб для голодающих или подкрепление для умирающих на фронте — решалась здесь, в Волжске, и груз этой ответственности ложился на плечи Сергея.
          Линия фронта неумолимо приближалась. Городу требовалось не просто пополнение, а четкая система мобилизации и распределения. При штабе обороны был создан военный комиссариат, и возглавить его вновь пришлось Динину.
               Сергей Сергеевич жил в бешеном, огненном темпе. Его жизнь расписывалась по минутам: совещания в исполкоме, инспекция на строительстве завода, выступления перед отправляющимися на фронт бойцами, решение бесконечных споров между военными и железнодорожниками. Он крутился, как белка в колесе, заставляя крутиться весь город. Вопросы — производственные, военные, социальные — решались на ходу. Сбои были, но их тут же, с матом и потом, устраняли.
            Волжск наладил прочную связь с войсками регионального военного округа. Совместно со штабом обороны города решались вопросы взаимодействия, снабжения, стратегии. Ряды Красной Армии пополнялись новыми бойцами, а из города на фронт непрерывным потоком текли оружие и боеприпасы, рожденные в его дымных цехах.
                Для личной жизни в этом вихре не оставалось ни времени, ни сил. Нечеловеческая нагрузка выкашивала здоровье, проступая синевой под глазами и резкими морщинами у рта. Но Динин не унывал. Он знал — должен справиться.
             В этой борьбе его тихим тылом стала Нина. Заняв пост секретаря уездного исполкома, она взяла на себя не только бумажную волокиту, которую Динин не переносил, но и помогала удерживать хрупкую финансовую систему, обеспечивая строгий учет и контроль. Ее острый ум, аккуратность и невероятная работоспособность стали для него спасением. Они стали видеться чаще — уже не на светских раутах, а в кабинетах, заваленных документами, за поздним чаем после совещаний. В этих коротких минутах взаимного понимания, в молчаливой поддержке, в ее спокойном взгляде рождалась та самая, тихая и крепкая привязанность, которая согревала душу и давала силы идти дальше, в кромешный ад войны и разрухи. Она стала его гаванью, а он — ее смыслом. И в этом суровом единстве они черпали силы для своей общей борьбы.
           Первое мая Волжск встретил так, как не встречал никогда. Город, живший месяцами в ритме нескончаемых проблем и тревог, вдруг взорвался цветом. С раннего утра улицы заполнились людьми, но не бегущими по срочным делам, а идущими с песнями. С фабрик и заводов, из казарм и с пристаней текли к центральной площади колонны. Алели полотнища знамён, на самодельных транспарантах были выведены лозунги: «Мир – народам!», «Фабрики – рабочим!», «Земля – крестьянам!». Впервые открыто, без страха, несли портреты Ленина.
              Площадь представляла собой море голов, над которым колыхалось красное полотнище. Напротив, у здания Совета, была возведена деревянная трибуна, украшенная еловыми гирляндами и алыми гвоздиками. На ней собрались те, кто вел город сквозь огонь и тьму: партийные руководители, военспецы в кожанках, представители рабочих, крестьян и казаков, вставших на сторону Советов. Здесь же, плечом к плечу, стояли большевик Зыков и эсер Николаев – зримое воплощение единства в час смертельной опасности. Рядом с Сергеем Дининым, в строгом кожаном пальто, стояла Нина, и на груди у нее, как и у всех на трибуне, алел праздничный бант.
Когда очередь выступить дошла до Динина, он шагнул к краю трибуны. Площадь притихла, тысячи глаз были устремлены на него.
- Товарищи! Рабочие, солдаты, крестьяне, казаки! – его голос, привыкший к командованию, звучал торжественно и мощно. – Сегодня мы празднуем не просто Первомай. Мы празднуем нашу первую победу! Победу над хаосом, над отчаянием, над верой в то, что мы не сможем!
Он обвел взглядом собравшихся, видя в них не безликую массу, а знакомые лица рабочих с металлургического завода, солдат с вокзала, женщин, деливших с ним хлеб.
- Враг у наших ворот. Он силен, он подпитан золотом интервентов. Но посмотрите, что сделали мы! Наши руки, еще не смывшие заводской краски, в короткие сроки построили новый завод, который кует оружие для защиты Республики! Мы, не дожидаясь указки из центра, нашли силы и средства, чтобы накормить город и не дать умереть с голоду тысячам солдатам и беженцам!
В толпе пронесся одобрительный гул. Динин поднял руку.
- Да, у нас нет хлеба в избытке. Да, нам тяжело. Но мы больше не рабы, не просители! Мы – хозяева своей земли и своей судьбы! И мы докажем это! Мы отстоим Волжск! Мы превратим его в несокрушимую крепость, от которой отобьется любая контрреволюционная свора! Сегодняшний праздник – это наша клятва. Клятва бороться до конца и победить! За нашу власть! За наших детей! За Советскую Республику! За вождя пролетарской революции – Владимира Ильича Ленина! Ура, товарищи!
Его слова потонули в оглушительной, нескончаемой овации. Казалось, сама площадь дрожала от криков «Ура!» и пения «Интернационала».
       Вечером, когда стихли праздничные гуляния, Сергей и Нина медленно шли по благоустроенной набережной. Свежий ветер с Волги трепал ее волосы. Было прохладно и необычайно тихо. Огни города отражались в темной, полноводной глади реки, а зарева заводских труб на горизонте напоминали о том, что праздник закончился, и борьба продолжается. Они молча любовались этой суровой красотой, чувствуя редкое и хрупкое спокойствие.
             Уединение нарушил звук мотора. К ним подкатил автомобиль, из которого выпрыгнул молодой сотрудник аппарата Совета.
«Товарищ Динин! Срочная телеграмма из Москвы! – он протянул листок бумаги. – Из соседней Донской республики к нам следует Чрезвычайный комиссар Юга России. Цель – организация эвакуации руководства и имущества Донской Советской Республики в Волжск. Вам предписано обеспечить встречу, размещение и оказание полного содействия».
Сергей пробежал глазами по тексту, его лицо стало сосредоточенным и суровым. Он посмотрел на Нину, затем на темные воды Волги, за которыми бушевала гражданская война.
- Поехали, – тихо сказал он. – Отдых окончен. Принимаем гостей с Дона.
               
          Утром Динин, прогнав остатки усталости, разбирал на столе оперативные сводки. В кабинет, не постучав, вошел человек. Он появился стремительно и беззвучно, словно тень. Лет под сорок, худой, почти аскетичный, в потертой кожанке. Длинные волосы, запавшие щеки и пронзительный, холодный взгляд. Сергей не был с ним знаком лично, но стремительность появления и властная манера не оставляли сомнений.
— Товарищ Динин, — голос прозвучал резко, без предисловий. — Я чрезвычайный уполномоченный Юга России и прибыл к вам по указанию ЦК. Ростов пал. Продвижение австро-немцев и белоказаков, к сожалению, продолжается по донской территории. Требуется немедленная эвакуация руководства и архивов. Незамедлительно требую от вас оказания…
— Товарищ чрезвычайный уполномоченный, — Сергей мягко, но твердо прервал его, поднимаясь из-за стола. Его тон был спокоен и деловит
 - Специальная комиссия для работы с вами создана вчера, сразу после получения телеграммы из Москвы. Товарищи проинструктированы и ожидают нас в соседнем зале. Под эвакуацию предусмотрены складские помещения, жилье, выделены транспорт и люди. Все готово к работе. Прошу, пройдемте, не будем терять время.
Легкая тень удивления мелькнула на суровом лице уполномоченного. Он кивнул, и они вышли.
          Работа по эвакуации закипела мгновенно и была проведена с немецкой, как иронизировали потом, точностью. Все требования ЦК были выполнены безупречно и в срок. Однако, едва отгремели последние эшелоны с Дона, чрезвычайный уполномоченный, ссылаясь на некое «поручение ЦК», принялся изучать организацию работы штаба обороны Волжска.
            Он появлялся в кабинетах нежданно, вникал в оперативные карты, задавал резкие вопросы командованию округа. И вскоре его недовольство прорвалось наружу. Стоя с Дининым у большой карты города, он тыкал длинным пальцем в схему железнодорожного узла.
— Это что за безобразие, товарищ Динин? — его голос зазвенел сталью. — На станции — затор! С одной стороны, эшелоны с солдатами и боеприпасами для фронта, с другой — составы с продовольствием, которые не двигаются сутками! Такая медлительность, такая… мягкотелость в организации — это прямая дорога к катастрофе! Ваше местное руководство проявляет преступную нерешительность! Фронт требует снабжения, а составы у вас простаивают, словно на курорте!
                Сергей выслушал молча, его лицо оставалось непроницаемым. Он знал, что каждое слово этого человека будет немедленно доложено в Москву. И понимал, что простота и ясность — единственный ответ.
— Товарищ уполномоченный, — начал он ровно. — Пропускная способность узла — три состава в час. Сейчас мы пропускаем четыре, рискуя сходом с рельсов. Вы видите на карте две ветки? Одна разрушена диверсией вчера вечером, вторая — под обстрелом аэропланов. Мы чиним их силами городских рабочих, которые сутки не спят. Каждый состав, будь то с хлебом или со снарядами, мы проводим с боем. Это не курорт. Это — фронт. И если у вас есть конкретные предложения, как увеличить пропускную способность под огнем, — я с радостью выслушаю и немедленно внедрю.
             Он посмотрел прямо в холодные глаза собеседника. В воздухе повисло напряженное молчание. Динин давал понять: он не оправдывается, он констатирует факты. И его аргументы были крепче, чем сталь рельсов, которые его люди укладывали под огнем.
                Начало июня принесло с собой свинцовую тяжесть. Кольцо контрреволюции и интервентов сжималось вокруг Волжска, но город, как скала, оставался единственной нитью, связывающей центр Советской республики с отрезанным югом.
              В кабинете Динина, несмотря на поздний час, было душно от напряжения и дыма. Сам Сергей Сергеевич, Зыков и постоянный представитель штаба военного округа, полковник Лисович — бывший царский офицер с безупречной выправкой и умом стратега — вот уже больше двух часов не отходили от огромной карты, утыканной флажками. Жаркая дискуссия о подготовке обороны достигла пика.
В самый разгар спора в кабинет вошел молодой помощник Динина. Он, смущаясь, приблизился к Сергею Сергеевичу и тихо, на ухо, проговорил:
— Товарищ Динин, прошу меня извинить, но срочная из Москвы. С грифом «совершенно секретно». Не принес сюда, из-за этого.
Динин, не прерывая совещания, кивнул:
— Хорошо, идите. Я обязательно прочту. А пока пусть товарищ Зыков ознакомится.
Он повернулся к своему заместителю, стоявшему чуть поодаль:
— Федор Иванович, идите, ознакомьтесь. Мне надо с Лисовичем детали уточнить. Что-то мне не нравятся предложения штаба округа, уж очень они рискованные.
Зыков вышел и через несколько минут вернулся, держа в руке листок телеграммы. Его лицо было непроницаемо. В это время Динин уже жал руку Лисовичу, провожая его.
— Значит, так, Павел Александрович, еще на неделе уточним детали намеченных действий. Без этого никак.
Когда дверь закрылась за военспецом, Зыков протянул телеграмму Динину.
— Не нравится мне все это, Сергей Сергеевич, — глухо произнес он. — Вначале один «чрезвычайный», а теперь… ой-ой кто… сам лично, да еще с командой на бронепоезде. Четыреста пятьдесят штыков с ним. Кому-то что-то у нас очень не нравится.
          Динин молча взял бумагу и внимательно, строчка за строчкой, перечитал шифровку. Потом медленно, с непривычно уставшим видом, опустился в кресло.
— Федор Иванович, я ждал реакции центра после отъезда уполномочного, но не такой… — он тяжело вздохнул. — Но, может, не стоит преувеличивать? Ситуация в центре страны и впрямь страшная. Голод не шутка. А нам скрывать нечего. Дайте команду, пусть начальник вокзала ко мне срочно едет. И распорядитесь на двадцать два ноль-ноль — совещание у меня со всеми заинтересованными.
         Зыков, хмуро кивнув, вышел выполнять распоряжения. Динин подошел к открытому окну. Оттуда тянуло ночной прохладой. Прямо под окном, в палисаднике, пылали темно-алые розы. Их подсвечивал фонарь, и было видно, как их крепкие стебли уверенно держат тяжелые бутоны. Ветер трепал лепестки, но не мог сломить их. «Красивые… И не гнутся», — мелькнула у него мысль. Он прошелся по кабинету, отгоняя усталость, и принялся собирать бумаги для предстоящего ночного совещания.
           Около полудня следующего дня Динин подъехал к вокзалу. Он знал поминутное расписание движения бронепоезда, и по всем расчетам, через тридцать минут он должен был быть на первом пути. Перрон уже был оживлен. Здесь, в напряженном ожидании, собрались встречать высокого гостя: представитель штаба округа в парадной форме, бледный от ответственности начальник вокзала и мрачноватый Зыков. Все молча, с нескрываемым нетерпением, вглядывались в даль путей, где рельсы сливались в одну стальную нить.
Наконец, в дымной дали показалась темная точка. Она быстро росла, превращаясь в угрюмую, бронированную громаду. Бронепоезд, словно железный исполин, без лишнего шума, плавно и грозно подкатил к перрону, выпустив клубы белого пара. Его башни молчали, но ощущение исходящей от него силы было осязаемым. Тишина на перроне стала звенящей. Все понимали — от визита этого человека и его команды теперь зависело все.
         Бронепоезд, точно черный утюг, вкатился на перрон и, по отрывистой команде адъютанта народного комиссара, был загнан в тупик. Тщательно продуманная Дининым церемония встречи рассыпалась в прах. Едва состав остановился, из него стремительно высыпали красноармейцы и заняли периметр, оттесняя встречающих и наглухо блокируя подходы к замыкающему вагону. Адъютант, молодой человек с жестким, не допускающим возражений лицом в гимнастерке, лично расставлял посты.
              Минуты через двадцать он коротким шагом подошел к Динину.
— Товарищ Динин? Пока ожидайте. Остальные пусть занимаются своими делами. Я доложу наркому и передам вам его указания.
Сергей Сергеевич молча кивнул, чувствуя, как у него внутри все сжимается в тугой, холодный ком. Через десять минут адъютант вернулся.
— Товарищ Динин, следуйте за мной.
При входе в штабной вагон его остановил боец и провел беглый, но тщательный досмотр. У Динина при себе не было ничего, кроме потрепанного портмоне — он никогда не носил ни оружия, ни документов.
       Внутри вагона, заставленного ящиками с аппаратурой и картами, ему навстречу вышел невысокий, коренастый человек в аккуратно застегнутой гимнастерке. Смуглое, в оспинах лицо с узким лбом, большим носом, темными усами и аккуратной стрижкой. Динин не был с ним знаком лично, но знал его по слухам и фотографиям. Один на один они встречались впервые.
          Нарком первым протянул руку. Рукопожатие было коротким и сухим.
- Здравствуй, товарищ Динин. Спасибо, что приехал встретить.
- Здравствуйте, товарищ народный комиссар. Какие будут указания? — сразу перешел к делу Сергей.
Нарком усмехнулся, но глаза его оставались холодными.
— Товарищ Динин, какие могут быть указания? Я приехал не для галочки. Мне доложили, что через Волжск проходит хлеб с юга. А в Москве — голод. Дети пухнут. Я здесь для того, чтобы этот хлеб пошел. Быстро и без задержек. Все остальное — второстепенно. Понятно?
— Понятно, — кивнул Динин. — Товарищ нарком, а где вы планируете разместиться? Работать?
Коренастый человек посмотрел на него с нескрываемым раздражением.
— Товарищ Динин, что за глупый вопрос? Я буду находиться здесь, в моем вагоне, и работать отсюда. Вы пока возвращайтесь на свое место и ждите. Сведите начальника вокзала с моим помощником, тем, что сопроводил вас. Ларин, Василий. Толковый специалист. Пусть начальник поезда сегодня с ним позанимается. И с Вами через него будет связь. И по телефону. Надеюсь, товарищ Динин, хотя бы связь у вас работает? — в его голосе прозвучала ядовитая насмешка. — Мне доложил уполномоченный по югу, что у вас тут много… просчетов. Идите и скажите Ларину, чтобы зашел.
               Динин, не говоря ни слова, развернулся и вышел. Дверца вагона захлопнулась за его спиной с металлическим лязгом. Сделав несколько шагов по перрону, он почувствовал, как у него подкашиваются ноги. Голова закружилась, а в ушах назойливо звенели монотонные, обжигающие фразы: «Хоть связь у Вас работает… Много просчетов…»
Он оперся о холодную стену станционного строения, глотнув прохладного воздуха. Гнев, унижение и тревога боролись в нем. Но долг, партийная дисциплина, без которых Динин не представлял себя, взяли верх. Он выпрямился, отряхнул полы пиджака и твердым шагом, не глядя по сторонам, направился к своему автомобилю. Нужно было немедленно возвращаться в штаб обороны и не ударить в грязь лицом. Буря начиналась. И теперь она грозила прийти не только с фронта, но и из самого центра.
Едва Динин покинул вагон, нарком давал указания помощнику.
— Товарищ Ларин, вместе с начальником вокзала немедленно проведите инспекцию железнодорожного узла. Особое внимание — составам с продовольствием. Изучите организацию работы по приему, отправке и формированию поездов. Мне нужны точные цифры и причины всех задержек. Доложите к семнадцати ноль-ноль. Я пока с документами поработаю. В семнадцать доложите, и вместе пройдемся по путям, если потребуется. Потом будем разбираться с местными товарищами.
К назначенному часу Ларин, с лицом, выражавшим предельную собранность, стоял перед наркомом с развернутой тетрадью.
— Товарищ нарком, на узле скопилось двадцать эшелонов. Из них восемь — с продовольствием, в основном мука и зерно. Шесть стоят более двух суток. Основная причина — приоритетное движение военных составов по распоряжению штаба округа. Также поврежден один из путей, ремонт ведется, но медленно. Остальные эшелоны — с углем, снаряжением и личным составом.
Нарком, выслушав, молча вышел из вагона и в сопровождении Ларина и нервно засеменившего начальника вокзала прошелся по путям. Он видел забитые составы, медлительность маневровых работ. Его лицо становилось все мрачнее.
         В девять вечера в том же штабном вагоне собрался актив города: Динин, Зыков, начальник вокзала, командиры красногвардейских подразделений, представители заводов. Атмосфера была гнетущей.
Нарком не заставил себя ждать. Он обвел собравшихся тяжелым, недобрым взглядом и начал без предисловий. Его голос был тихим, но каждое слово обжигало, как раскаленный металл.
— Я вижу, товарищи, вы тут устроили себе вполне комфортную жизнь! — он ударил кулаком по столу, отчего подпрыгнули стаканы. — Пока в Москве, других городах молодой Советской республики население голодает, вы умудрились устроить склад из стратегического железнодорожного узла! Целых восемь эшелонов с хлебом ржавеют на путях! А почему? Потому что вы, — его взгляд упал на Динина и Зыкова, — окружили себя вчерашними врагами! Меньшевиками, эсерами, бывшими офицерами царской армии, которые саботируют каждое решение ЦК! Они и есть та самая контрреволюция, которая душит революцию изнутри!
Он встал и, прохаживаясь вдоль стола по вагону, с обвинением указывал пальцем в сторону присутствующих.
— Вы доверяете руководящие должности в городе, Советах царским холуям, а они ведут свою игру! Они намеренно гробят продовольственное снабжение, чтобы обескровить Советскую власть! И вы, товарищ Динин, либо слепой руководитель, либо их сознательный пособник!
Сергей сидел, вцепившись пальцами в подлокотники кресла, стараясь не выдать бушующую внутри ярость и унижение.
— Итак, выслушайте мое решение, — нарком остановился напротив Динина. — У вас ровно сутки. К девяти вечера завтрашнего дня все эшелоны с продовольствием должны быть отправлены в центр. Все. Без исключений. Ясно? С военными разберусь я лично. А вы, товарищ Динин, беретесь за чистку аппарата от контрреволюционного элемента. Если завтра к этому времени я не увижу результатов…Я Вам напомню, товарищи. Владимир Ильич наделил меня чрезвычайными полномочиями и я, поверьте, обязательно ими воспользуюсь, — угроза повисла в воздухе плотнее дыма. Не дав никому опомниться, он объявил совещание оконченным. Когда вагон опустел, нарком вызвал Ларина.
— Василий, с утра — по городу. Мне нужна не официальная сводка, а реальная картина. Узнай всё: какое настроение у рабочих на заводах, особенно на пушечном, что говорят в казармах, в очередях. Всё. До полудня доложишь, что и как. Понятно? И отправь эту шифровку. – он передал Ларину заранее подготовленный текст о плачевном состоянии дел с продовольствием, в партийной организации Волжска, в военном округе и дополнил,
- Вызови ко мне завтра в полдень командующего округом товарища Соколова.
Ларин четко кивнул: «Так точно, товарищ нарком!» — и исчез, чтобы выполнить поставленные задачи.
            На следующее утро нарком, несмотря на ранний час, приказал готовить автомобиль. Еще не было и девяти, но солнце уже заливало улицы Волжска теплым светом. Нарком, привыкший к мрачным донесениям о городе, не ожидал увидеть его таким: чистым, относительно спокойным, с гражданами, спешившими по своим делам. Навстречу попались два автомобиля, которые приветствовали его машину дружелюбными гудками. На перекрестках дежурили патрули, перемещались военные — близость фронта ощущалась, но паники, хаоса не было.
Нарком приказал остановиться около одной из продуктовых лавок. В сопровождении двух бойцов он вошел внутрь. Его взгляд быстро оценил обстановку: полки были заполнены, ассортимент — от хлеба и крупы до консервов и мясных продуктов. Цены, которые он успел заметить, не показались ему заоблачными.
— Здравствуйте, товарищи, — обратился он к присутствующим, продавщице и двум покупателям. — Я представитель ЦК партии, приехал в город изучить положение дел. Хотелось бы услышать от вас: какова в городе ситуация, как с продовольствием? Достаточно ли хлеба?
                Двое, мужчина и женщина с корзинками в руках, испугавшись появления вооруженных людей, забились в угол. Но бойкая продавщица, женщина с уверенным взглядом, громко и четко парировала:
— А что изучать-то? У нас в Волжске, небось не как у вас в столице, всё очень даже неплохо! Видите — всё есть, и купить можно - сделав небольшую паузу, - если деньги есть. Надо сказать спасибо нашим Советам! Мы и себя кормим, и вас!
Нарком нахмурился.
— Правильно, товарищ, вы отметили: «у кого деньги есть». А у кого их нет?
—Есть у нас, у нас свои дининки.  А для тех, у кого ни шиша, в городе не одно место с благотворительными обедами! — не смутилась женщина. — Да и карточки имеются. По ним хлеб можно купить по фиксированной цене, она в два раза ниже, чем вот здесь. Так что с голоду у нас никто не умирает, не извольте беспокоиться.
Нарком, кивнув, вышел из магазина и направился через площадь к группе солдат, стоявших у входа в чайную.
— Я представитель ЦК, — отрекомендовался он. — Вы кто и откуда?
— Мы с Донской республики, товарищ, — ответил один из них, щурясь на солнце. — Эвакуированное имущество здесь охраняем. Пришли чайку попить, покушать.
— И как вам в Волжске?
— Да не жалуемся! И кормят, и поят, и жить есть где. И народ тут добрый, глядишь, и угощения кто принесет. Заботятся о нас.
                Нарком провел в объездах еще около часа. У аптеки он остановил хорошо одетую даму, спросив о спекуляции.
— Спекулянты? Конечно, есть, — пожала она плечами. — А где их нет? Но в целом, слава Богу, проблем они не создают.
              К одиннадцати часам стало по-настоящему жарко. Пыльные улицы, яркое солнце и неожиданные впечатления начали тяготить наркома. Сделав последнюю остановку у здания Дома науки и техники, которое произвело впечатление на сурового представителя центра, нарком приказал возвращаться на вокзал, в свой бронированный вагон, где царил привычный ему мир суровых приказов и железной дисциплины, так не похожий на эту обманчиво-спокойную жизнь прифронтового города.
              Большой зал штаба обороны был переполнен. Здесь собрался весь цвет Волжска: актив партийный, Советов, городской, командиры воинских частей, руководители заводов, работники аппаратов советской власти. Воздух был густым и тяжелым, как перед грозой.
                Зал замер, когда нарком, не глядя ни на кого, прошел к столу президиума и сел. Его лицо было каменным.
— Товарищи, — начал он, и его голос, тихий и ровный, резал слух острее крика. — Сегодня мы изучили положение дел с продовольствием в городе. И картина, которую я увидел, отвратительна. Стало абсолютно понятно, что у вас сплошь и рядом процветает спекуляция хлебом.
Он сделал паузу, давая словам дойти до сознания каждого.
— Вы, товарищ Динин, и ваши многочисленные помощники, совершенно утратили контроль над ценами на стратегически важное продовольствие, и прежде всего — на хлеб! Цены у вас пущены на самотек, они абсолютно бесконтрольны! А это что рождает? Это рождает вакханалию спекуляции, которая набивает карманы ваших купцов и торговцев, пока рабочие и красноармейцы вынуждены отдавать за пайку последнее! Так мы с голодом не справимся! Так мы проиграем войну!
Динин, бледный, но собранный, поднялся с места.
— Товарищ нарком, разрешите доложить. У нас в городе хлеба достаточно, и ведется торговля по твёрдым ценам через распределители. А что касается свободного рынка…
— Вам, товарищ Динин, будет предоставлено слово, когда я его вам дам! — нарком грубо перебил его. — А сейчас вы лучше расскажите, как выполнили мое вчерашнее указание по борьбе с контрреволюционным элементом в органах власти и в городе? Какую работу вы провели за эти сутки?
Он язвительно посмотрел на Сергея Сергеевича, и, не дожидаясь ответа, медленно произнес в гробовой тишине:
— Что, трудно ответить? Тогда отвечу за вас. Никак. Вы проигнорировали прямое указание. А значит, проигнорировали и волю ЦК партии. Так дело не пойдет, товарищи!
Нарком встал, опершись руками о стол, и его фигура казалась теперь огромной и грозной.
— Вы, товарищ Динин, нахватали себе должностей — и голова города, и председатель горсовета, и начальник штаба обороны, и комиссар… А делом заниматься некогда! Вы утопаете в бумажках и совещаниях, а город тонет в спекуляции и саботаже! Пора определяться — либо вы с нами, либо вы — часть проблемы, которую нам предстоит решить.
Слова наркома повисли в воздухе, а затем зал взорвался. Сначала один, потом другой голос срывались с мест:
— Это ложь! Наветы на товарища Динина!
— Он достойный руководитель! Город держится на нём!
— Правильно! — загудел зал, и ропот возмущения пополз под сводами.
Нарком, не меняя выражения лица, поднял руку, требуя тишины.
- Товарищи! Тише! Всем будет предоставлена возможность высказать свое мнение. А пока послушайте мое окончательное. — Его голос вновь обрел ледяную размеренность.
- Товарищ Динин оброс должностями, а конкретной работы нет. Это видно и по мобилизации, и по подготовке обороны города. Нет у вас и настоящего взаимодействия с военным округом. Да и ваш округ, — он пронзительно посмотрел на командующего, — как мне стало понятно после сегодняшнего общения, нуждается в направлении в нужное русло. Иначе Волжск мы потеряем.
Он сделал паузу, в последний раз окидывая зал тяжелым взглядом.
— Я говорил вам о своих чрезвычайных полномочиях. Я вынужден их применить. Завтра вы получите все документы о введении их в действие.
С этими словами он резко развернулся и вышел из зала, оставив за собой оглушительную тишину. Ларин бросился следом.
В коридоре, за тяжелой дверью, нарком коротко бросил своему помощнику:
— Товарищ Ларин, вы останьтесь. Решите вопрос с Дининым, чтобы мы могли беспрепятственно пользоваться телеграфной связью для доклада ситуации лично товарищу Ленину. Наша аппаратура в штабном вагоне, как вы доложили, вышла из строя. И дайте указание, чтобы к утру у меня был руководитель Волжской чрезвычайной комиссии. Пора в этом городе наводить порядок. И еще: с командующим округа мы определились – воинские части будут ежедневно докладывать обстановку лично мне. Начнем завтра в полдень. Проконтролируйте.
             Тем временем собравшиеся покинули здание штаба обороны, кроме Динина, Зыкова и Соколова, собравшихся в рабочем кабинете.
— Явно он здесь не только за продовольствием, — тихо, будто боясь, что его услышат за дверью, начал Динин. — Он готовит почву для единоличного руководства городом. Идет проверка на лояльность, причем не городу, а лично ему.
Командующий мрачно кивнул, доставая портсигар.
— Он вызывал меня перед совещанием. Разговор был коротким. Сказал, что мои офицеры – неблагонадежный элемент, а план обороны – авантюра. Требует ежедневных докладов в обход штаба. Фактически, отстраняет меня от оперативного командования.
         В кабинете стало душно, но окно не открывали – казалось, даже стены имеют уши. Они говорили шепотом, обсуждая шаткое положение, в котором оказался город и каждый из них. Свечи горели ровно, отбрасывая тревожные тени на их усталые лица. За окном стояла глубокая, прохладная волжская летняя ночь, но покой был обманчив. Свет в кабинете Динина горел до самого утра.
        На следующий день, в назначенный час, в штабной вагон наркома вошел Альберт Карлович Дорман. Высокий, худощавый, с жилистыми руками рабочего судоверфи, он держался подчеркнуто бодро, но в его глазах читалась настороженность.
— Здравствуйте, товарищ Дорман, — нарком указал на стул. — Проходите, садитесь. Разговор у нас будет небыстрый. Хочу от вас услышать о реальной ситуации в городе. Мне многое неясно. Есть ли здесь вообще Советская власть? Почему контрреволюционеры до сих пор занимают ответственные посты? Почему процветает спекуляция, а купцы и торговцы жируют, пока народ стонет? Это же ваши прямые вопросы, товарищ Дорман.
         Альберт Карлович, устроившись на краешке стула, начал говорить сбивчиво, с большими паузами:
— Товарищ нарком, работа ведется, с момента национализации в конце прошлого и начале этого года мы провели… — он принялся перечислять проведенные мероприятия: аресты нескольких мелких спекулянтов, изъятие излишков у пары кулаков, составление списков «неблагонадежных». Его доклад был полон общих фраз и явно не соответствовал масштабу проблем, озвученных наркомом.
Тот выслушал, не перебивая, а затем резко спросил:
— А как вы оцениваете деятельность товарища Динина?
Дорман заметно оживился.
— Сергей Сергеевич много делает, очень работоспособен, авторитетен в народе… — начал он, но нарком остановил его жестом.
— Какая у вас есть на него конкретная информация? Не восхваления, а факты.
— Ну… - замялся чекист, но потом, словно решившись, выложил: — Он поддерживает тесные связи со Свечниковым, этим буржуазным элементом. В его окружении много эсеров, особенно Николаев, известный демагог. Мы его в разработке ведем.
— И почему Динин допустил такое окружение? — продолжил нарком.
— Мягкий он… — вздохнул Дорман. — О всех беспокоится, всех хочет примирить. Да и работы на нем — горы. Он один тянет и город, и оборонку. А в военном деле Динин не специалист. И мне кажется, его окружение, да и командующий округом, намеренно его подставляет, чтобы провалить оборону города. Я ему пытался советовать… но он не особо прислушивается.
        Разговор затянулся. Нарком, откинувшись на спинку кресла, подвел итог:
— Ситуация ясна. Засилье контрреволюции налицо. Моё указание вам — немедленно начать активную работу по её подавлению. Нам нужны списки, конкретные меры. И прежде всего — подготовьте надежное место, где можно содержать задержанных до вынесения приговоров. Изолированное и вместительное.
Дорман, воодушевленный прямой задачей, оживился.
— Такое место есть, товарищ нарком! Одна из барж на судоверфи, где я раньше работал. Прочная, вместительная. Её можно поставить на якорь подальше от города, но в доступности. Идеально подходит для… такого груза. Я готов всё организовать.
— Прекрасно, — нарком встал и протянул руку. — У меня чрезвычайные полномочия, и мой вам приказ — немедленно приступить к реальной борьбе с контрреволюцией. Действуйте.
— Работа уже ведется, — с гордостью ответил Дорман, доставая из портфеля папку и размещая ее на столе возле наркома. — Вот первичные списки неблагонадежных и материалы.
       Пожав руку наркому, председатель ЧК уезда вышел из вагона. Его шаг был твердым и решительным. Он получил четкий мандат на действие и полную поддержку сверху. В его глазах горел огонь непреклонной решимости — в городе ему поручено навести порядок. Жестокий и бескомпромиссный.
        Поздний вечер середины июня был на удивление теплым и благоухающим. Воздух, густой и тяжелый, пьянил ароматами цветущих лип, нагретой за день речной глины и сладковатым дымком откуда-то тлевшей ольховой чурки. Над Волгой медленно гасли багровые отсветы заката, и в бархатной синеве неба проступали первые, еще робкие звезды. Казалось, сама природа дышала миром и покоем, которого так не хватало людям.
         Дубовая дверь Дома Науки и Техники с тихим скрипом отворилась, и на крыльцо вышел Алексей Свечников. Он глубоко вдохнул летнюю ночь, пытаясь смыть с себя усталость и тягостные мысли, накопившиеся за день. С начала 18-го года он, по предложению Динина, возглавил здесь финансовый сектор по развитию науки и техники. Должность была странной, почти фантастической: город, как осажденная крепость, жил в кольце фронтов, с продовольственными карточками, перестрелками на окраинах и слухами, от которых стыла кровь. Какая уж тут наука? Но Динин, руководитель Советов и города, смотрел в будущее.
- Строить будем, Алексей Алексеевич, – говорил он. – А без науки и техники мы снова в лаптях окажемся.
И Свечников согласился. С удовольствием. В стенах этого здания, которое он когда-то строил на благо города, он нашел прибежище. Дело его было непонятным постороннему глазу – своды, отчеты, схемы, – но он делал его с душой. Ему удалось невозможное: объединить за общим столом бывших царских профессоров в вытертых до дыр сюртуках и талантливых рабочих-самоучек с мозолистыми руками. Они спорили, чертили, искали. И у них получалось. В этих стенах еще теплилась надежда на разум.
         Но июнь все изменил. С приездом важного наркома из Москвы в городской воздух, прежде пропитанный запахом дегтя и полыни, повеяло чем-то острым и холодным – запахом страха. Его источником был уездный ЧК. За последние дни пятерых уважаемых людей, ученых с именами, тех, с кем Алексей работал бок о бок, забрали ночью. «Контрреволюционный элемент». Обвинение, не требующее доказательств. Их свозили на баржу, что стояла на якоре посреди Волги – гигантская, темная, безмолвная плавучая тюрьма. Оттуда не возвращались.
        Предчувствие беды, тяжелое и липкое, как смола, заползло в сердце Алексея. На прошлой неделе он, под благовидным предлогом, отправил жену и сына к брату в Репино – подальше от этого сгущающегося ужаса. В огромном доме на тихой улице остались только он и брат Егор.
Вернувшись этим вечером, Алексей застал Егора в кабинете. Они долго сидели при тусклом свете лампы, говоря тихо, почти шепотом. Говорили о барже, об арестах, о том, что вихрь безумия, крушащий все на своем пути, уже у порога.
«За что, Леша? – голос Егора дрогнул. – Мы же не противники. Мы работаем. Строим».
«Время такое, брат, – устало ответил Алексей. – Логике не подвластное. Ломают через колено».
Они беспокоились, что участь их коллег может постигнуть и их. Эта мысль висела в воздухе, отравляя его, делая каждый гулко тикающий маятник стенных часов отсчетом до чего-то неминуемого.
         Братья разошлись по своим комнатам. Алексей долго ворочался в постели, прислушиваясь к ночной тишине. И сквозь дремоту ему почудился далекий, но четкий звук – скрежет тормозов и хлопок дверцы автомобиля. Сердце екнуло и замерло.
          И тут же – тяжелый, дробный стук в ворота, от которого задрожали стекла в окнах. Громкий, рубленый крик, не терпящий возражений:
– Открывайте! Чрезвычайная комиссия! По ордеру!
Ледяная волна страха прокатилась по телу. Все случилось. Ад, которого они так боялись, пришел к ним в дом.
Двое красноармейцев в буденовках, пахнущие потом, махоркой и холодным металлом, ворвались в спальню. Штыки винтовок блеснули в скупом свете ночника.
– Алексей Свечников? Одевайся. С нами пойдете.
Он, автоматически, движимый древним инстинктом послушания перед силой, стал натягивать брюки, рубашку.
– В чем дело? – попытался он спросить, но голос сорвался в шепот.
– Будет вам разбирательство. Велено доставить на баржу – для выяснения обстоятельств вашей контрреволюционной деятельности.
           Тот же приказ прозвучал и в комнате Егора. Братья, не успев даже толком проститься, под конвоем были вытолкнуты из дома в теплую, благоухающую ночь, которая внезапно стала чужой и безжалостной. Душистый воздух плыл над спящим городом, а они, два немолодых уже человека, шагали навстречу темной воде, туда, где на середине реки чернел неуклюжий силуэт баржи – плавучего гроба, последнего пристанища для тех, в ком новая власть разглядела врага.
                К концу июня невыносимая жара немного спала, уступив место душным, полным тревоги суткам.  Динин, фактически отстраненный наркомом от военных дел, мобилизации, продовольственного снабжения центра и обороны Волжска, поздним вечером сидел в своем кабинете, запертый в клетке вопросов городского хозяйства. Перед ним громоздились папки с отчетами о ремонте школ и распределении пайков, но мысли его были далеко от этих бумаг. Он чувствовал себя прикованным, беспомощным наблюдателем за тем, как город, который он строил и защищал, погружался в пучину страха.
           Дверь тихо открылась, и в кабинет вошел Зыков. Его лицо, обычно невозмутимое, было серым и осунувшимся.
— Сергей Сергеевич, — он опустился в кресло, не дожидаясь приглашения, и понизил голос до шепота. — Новости нехорошие. Сегодня на баржу отправили Лисовича.
Динин медленно поднял голову. Полковник Лисович, военспец, чей холодный и расчетливый ум был одним из краеугольных камней обороны, которую у него отняли.
— И Николаева тоже забрали, — добавил Зыков, глядя на горящую свечу на столе. — Каждый день по несколько человек. Баржа уже переполнена.
         Сергей молча сжал перо, что держал в руке, так что костяшки его пальцев побелели. Он был отстранен ото всего, что было по-настоящему важно, и теперь не мог защитить даже тех, с кем бок о бок работал, кто не считаясь ни с чем помогал городу, строил его.
— А Свечниковы? — тихо спросил он, боясь услышать ответ.
Зыков мрачно кивнул.
— Неделю уже там. И Алексей, и Егор. Я помню твою просьбу, Сергей Сергеевич, помочь им выбраться… Но Дорман держит баржу на замке. Говорят, Егору совсем плохо, заболел в той духоте и грязи. Вряд ли выдержит.
Динин отодвинул от себя бумаги. В его глазах вспыхнули знакомые огоньки былой решимости, но теперь он был бессилен.
— Федор Иванович, их нужно вытащить. Любой ценой. И быстро. Хоть кого-то нужно спасти из этой мясорубки! Я теперь от всего отстранен, но ты...
Зыков тяжело вздохнул, перебивая.
— Трудно это, Сергей Сергеевич. Дорман всё контролирует, его люди везде. Нарком выстроил свою вертикаль, мы с тобой в ней лишние. Но… — он наклонился ближе, и в его голосе прозвучала едва уловимая надежда, — я нашел кое-кого. Среди красногвардейцев, что сопровождают обреченных на баржу. Один парень, с которым раньше на заводе бок о бок стоял. Он и его напарник… они понимают, что творят. Готовы помочь. Рискуют, конечно, страшно. Но готовы.
            Динин внимательно посмотрел на Зыкова, видя в его усталых глазах отражение собственной, почти угасшей надежды. Он больше не руководил обороной, не решал, кому жить, а кому умереть. Все, что ему оставалось — это тихая, подпольная работа спасения. Снова подпольная, если это можно так назвать в сложившейся ситуации.
— Действуй, Федор Иванович. Действуй быстро и тихо. Мы не можем спасти всех… но Свечниковы…Я не прощу себя если с Алексеем что – то случится.
Зыков кивнул и, не говоря больше ни слова, вышел из кабинета, растворившись в коридоре. Динин остался один. Он подошел к окну и распахнул его, впуская в комнату прохладный ночной воздух. Где-то там, на темных водах Волги, стояла плавучая тюрьма, наполненная стонами и смертью. А он, лишенный власти и полномочий, мог лишь надеяться на удачу и преданность старых товарищей в этой новой, бесчеловечной войне, которую вели уже не с белыми и интервентами, а с собственным народом. Свет в его кабинете привычно горел до глубокой ночи.
Посад Репино.1918 год.
        Лодка, скрипя уключинами, причалила к тенистому, знакомому берегу. Паренек-проводник лишь кивнул в сторону огонька, едва видневшегося меж деревьев: «Там Иван. Ступай, я ждать не могу». И исчез во тьме так же бесшумно, как и появился в Нуково.
        Алексей, подобранный под утро на другом берегу, побрел, пошатываясь, на огонек. Ноги подкашивались, голова кружилась. Он постучал в покосившуюся дверь низкой, покрытой дерном избушки на окраине Репино. Дверь отворилась мгновенно, будто за ней ждали. На пороге стоял Иван, брат, но не тот румяный, уверенный в себе человек, каким Алексей помнил его. Перед ним был испуганный, осунувшийся мужик с сединой в бороде и бегающими глазами.
– Леша? Господи... Жив? – прошептал Иван, резко втягивая его в дом и тут же выглядывая за дверь, пугливо озираясь по сторонам. – Говори тише. Дети спят, Марфа на кухне.
В избе пахло дымом, хлебом и страхом. Иван усадил брата за стол, сунул ему кружку с водой. Руки у Алексея дрожали.
– На тебе лица нет, – сказал Иван, избегая прямого взгляда. – Откуда? С баржи? Все говорят, там... там мор.
– Егора не стало, – хрипло выдохнул Алексей, и это была вся его исповедь.
Иван перекрестился, лицо его исказила гримаса ужаса и жалости, но тут же сменилась беспокойством.
– За тобой... не идут?
– Не знаю. Мне помогли. Динин... – Алексей почувствовал, как брат напрягся.
– Молчи! Никаких имен! – резко оборвал его Иван. – Никто не должен знать, что ты здесь. Никто! Понял? У меня семья, дети. За укрывательство...
                Он не договорил, но было ясно. Страх ответственности витал густым, удушающим дымом в избе, которую выделили местные власти семье Ивана Свечникова после изъятия большевиками отцовского дома, где он жил до революции с семьей.
    На следующий день, под покровом ночи, Иван переправил Алексея на старую отцовскую, затерянную в лесу пасеку под Репино, на самом берегу Волги. Почерневшая от времени избушка-будка стала его новой кельей и тюрьмой.
        Дни на пасеке сливались в одно тревожное полузабытье. Сначала казалось – вот, спасение: тишина, нарушаемая только жужжанием пчел, смолистый воздух, умиротворяющий вид на великую реку. Но очень скоро эта идиллия стала давить. Тишина оказалась звенящей, и в ее звоне Алексей слышал каждый стук собственного сердца, каждый хруст ветки в лесу, от которого он вздрагивал и замирал, прислушиваясь – не идут ли?
Его дни были полны тревоги. Он не спал по ночам, прислушиваясь к звукам. Каждый шорох, каждый крик птицы, каждый отдаленный лай собаки заставлял его сердце бешено колотиться. Он видел во сне баржу, мертвые глаза брата, грубые лица красноармейцев. Он просыпался в холодном поту, долго не мог отдышаться, сидя на жесткой кровати и глядя в темноту широко раскрытыми глазами.
Ему надоело скрываться. Эта жизнь в вечном страхе, в ожидании ареста, изматывала больше, чем голод и лишения на барже. Он чувствовал, как сходит с ума в этой добровольной клетке.
В середине июля, когда напряжение достигло пика, на пасеке появился человек в потрепанной гимнастерке, с красной звездой на буденовке и с винтовкой за плечом. Увидев Алексея, он резко остановился, и глаза его сузились.
– Ты кто такой? Чего здесь делаешь? – голос был властным, привыкшим отдавать приказы.
Алексей, внутренне сжавшись в комок, попытался соврать, что он пасечник, помощник хозяина.
– Не видать тебе пчел, как своих ушей, – усмехнулся незнакомец. – Вид у тебя, не рабочий. Я – красноармеец Петров, разыскиваю беглых контрреволюционеров по указанию ЧК. Ты, я смотрю, как раз из их числа. Ну-ка, руки за спину!
Сердце Алексея бешено заколотилось. Всё, конец. Но приглядевшись к этому ловцу контры, на его неухоженный вид, на одинокую, почти случайную винтовку, на бегающие, полные собственного страха глаза, в голове у Алексея что-то щелкнуло.
– По указанию ЧК? – тихо, но твердо переспросил Алексей. – Одного? В такую глушь? Для такой важной работы? Не верю. ЧК так не работает. Ты – дезертир. Сам скрываешься и, видно, решил поживиться, запугав первого встречного.
Эффект был мгновенным. Мнимость «Петрова» лопнула как мыльный пузырь. Похолодевшие глаза выдали животный ужас.
– Молчи, контра! Я тебя... – он схватился за винтовку.
– Стрелять будешь? – Алексей сделал шаг вперед, и в его голосе впервые зазвучала прежняя властность. – Выстрел на всю округу? Сюда сбегутся все, и кончится твоя вольная жизнь. Убирайся, пока цел.
       «Петров» постоял секунду, плюнул, что-то невнятно пробормотал и, бросив на Алексея полный ненависти взгляд, быстро зашагал прочь, растворившись в лесу. Алексей тяжело опустился на порог, понимая, что отстоял свою жизнь, но эта победа стоила ему последних сил. В середине августа, не выдержав одиночества и напряжения, он вернулся к брату. Иван встретил его с новой порцией упреков и страхов, но Алексей был непреклонен.
– Два месяца прошло, Ваня. Меня никто не искал. Никто! Может, все забыли? Может, Динин все уладил?
Иван, видя его изможденное состояние и, возможно, тайно надеясь, что брат прав, сдался. Он устроил Алексея в дальнюю горницу, в чулане, с отдельным, незаметным входом со двора.
 Алексей стал жить тайно у брата. Постепенно, когда за два месяца действительно не последовало ни обысков, ни допросов, оба брата начали успокаиваться. Жизнь, хоть и в тени, понемногу налаживалась.
     Пошли затяжные дожди, приблизилась осень, а с ней в Репино пришла эпидемия тифа. Выкашивало в посаде и в округе. В бывшем купеческом доме Овчинниковых, которых Свечниковы хорошо знали, открыли госпиталь для инфекционных больных. От этой беды Алексей не смог уйти. Он видел, как мучаются люди, как не хватает рук и лекарств. Внутри что-то перевернулось – после всех страданий, после баржи, он не мог просто сидеть и ждать, пока смерть косит его земляков.
Он стал помогать в лазарете. Сначала тайком, ночью, потом, когда все были заняты своими делами, и днем. Закупал провизию, медикаменты, тратя на это последние деньги, которые знал где взять из заранее сделанных еще при отце тайных хранилищ в Репино. Он не жалел ни средств, ни сил, находя в этой самоотверженной работе странное утешение и искупление.
Но судьба была неумолима. Он заразился тифом и тяжело заболел. В горячке его перевезли обратно в дом к Ивану, в ту самую горницу. Иван и Марфа ухаживали за ним, рискуя и собой, и детьми.
              В один из дней, когда кризис еще не миновал и Алексей, обессиленный, лежал в постели, в дом вошел человек из госпиталя. Он принес травы, лекарства от благодарного персонала за оказанную больным помощь, и, увидев Алексея, долго и пристально смотрел на него. На следующий день этот человек, бывший завистник Свечниковых по старым, еще дореволюционным торговым делам, явился в местный ревком и донес: -- - У Ивана Свечникова скрывается беглой купец-контрреволюционер Алексей Свечников, тот самый, что с баржи.
        Узнав об этом от перепуганного соседа, Иван ворвался в комнату к брату,
– Всё, Леша! Беги! Тебя выдал Семен-заготовщик! За тобой уже идут!
            Алексей, едва держась на ногах, с температурой и пустотой в душе, посмотрел на брата. Бежать? Куда? Сил не было никаких. Но инстинкт самосохранения, отточенный за месяцы страха, сработал. Он кое-как оделся, взял узелок с хлебом и деньгами.
– Иди к Волге, к старому парому... Может, переправят... – голос Ивана сорвался.
         Алексей вышел во двор и шагнул в хмурую, промозглую осеннюю ночь. Шел мелкий, холодный дождь. Он пошел по направлению к реке, не оглядываясь, чувствуя, как последние силы покидают его. Его фигура, шатающаяся и беспомощная, растворилась в темноте и дождевой пелене. Он наткнулся на берегу на брошенную лодку и сам на веслах поплыл в безызвестность. Больше об Алексее Свечникове никто никогда не слышал…
Москва. Декабрь 1945 г.
             Москва, 20 декабря 1945 года, вся погрузилась в предновогоднюю суету. Первая мирная зима! Город сиял: на улицах красовались пушистые елки, гирлянды из разноцветных лампочек весело перемигивались между собой, а с карнизов свисали причудливые сосульки, шарики, звездочки. Шёл мягкий, пушистый снег, который под лучами неяркого солнца отливал чистым серебром. Морозец, крепкий, под двадцать градусов, щипал за щеки, но это был праздничный, бодрящий холод.
              В парке недалеко от метро «Сокольники» неспешно прогуливался пожилой человек, опираясь на трость. Несмотря на усталое, больное лицо, он улыбался, с детским любопытством разглядывая нарядных прохожих и сверкающие витрины. Это был Сергей Сергеевич Динин. Он проживал тут же неподалеку, в коммунальной квартире у своего брата Василия. Каждый день совершал свой недолгий моцион — ровно на час, больше не позволяли силы, подорванные годами и долгим лечением в психиатрической лечебнице.
Вернувшись в свой дом, он, пыхтя, поднялся на третий этаж и, по привычке, заглянул в почтовый ящик. И замер. Среди газет лежало письмо, адресованное Динину А.А. Это ему!. Он удивился, ведь ему давно никто не писал. Но когда он разглядел обратный адрес — Новосибирск, а затем фамилию и имя отправителя, то понял, что оно от сына, Алексея. Радости не было предела!
Он взвизгнул от восторга, забыв про трость и возраст, и запел на весь подъезд: «Широка страна моя родная!». Затем, словно мальчишка, влетел в квартиру, едва не снес на своем пути дверь и… столкнулся в темном коридоре с Аграфеной Селиверстовной. Эта женщина, казалось, была не жильцом, а штатной единицей коридора. Она проводила здесь основную часть жизни, впитывая, как губка, все звуки, запахи и новости, чтобы потом аккуратно передать их в «соответствующие инстанции». За два с лишним месяца Сергей Сергеевич проникся к ней лютой ненавистью. Но в этот миг ослепительного счастья она показалась ему самым дорогим и милым существом на свете.
— Аграфена Селиверстовна, голубушка! — воскликнул он и, схватив ошарашенную женщину за талию, поволок ее в импровизированном вальсе по тесному коридору.
— Да вы что, Сергей Сергеевич?! Очумели?! — запищала она, пытаясь вырваться. — Пустите! Вам, я смотрю, опять в Кащенко пора! Совсем крыша поехала!
Но Динин был неумолим. Закончив вальсировать, он с комическим пафосом наклонился и чмокнул ее в щеку, пахнущую капустой и дешевым одеколоном.
— С наступающим праздником, милая соседушка! С новым счастьем! — провозгласил он и, оставив ее в состоянии ступора, ринулся к своей комнате.
Он влетел в свою каморку, не закрыв за собой дверь, и, дрожащими руками, натянув на нос очки, упал на стул. Письмо от Алексея! Целых три листа! От радости и волнения буквы плясали перед глазами, двоились и сливались. Пришлось сделать несколько глубоких вдохов, снять очки, протереть их носовым платком и снова надеть.
«Бери себя в руки, старый дурак, — прошептал он. — Сейчас главное — прочитать. Все по порядку».
И он начал читать, смакуя каждое слово, каждую запятую, мысленно обнимая своего сына, который был так далеко, но в этот миг стал ближе, чем когда-либо.
“ г. Новосибирск. 9 декабря 1945 года
Дорогой папа!
Я очень рад, что получил от тебя письмо. Правда, ты поставил дату 10 октября, а оно пришло нам на адрес в Новосибирск только 7 декабря. Очень долго шло, наверное, много писем, и почта не срабатывает.
Огромное спасибо за поздравление, особенно за то, что ты считаешь мой выбор профессии мужским и правильным.
Учусь я хорошо, по вечерам, днем работаю. Живем с мамой, она передает тебе привет и желает здоровья. Я тоже к этому присоединяюсь.
Учеба удается, работа тоже, на заводе слесарем. В ноябре получил первую получку, купил маме теплый платок в подарок. Живем мы хорошо, не болеем. Огромное спасибо и за твои строчки о своей жизни, мне об этом надо знать. Как бы там ни было, но я тобой горжусь. Ты прошел невероятно сложный путь и всегда оставался хорошим и порядочным человеком, а это очень многое значит.
Если будет возможность, то напиши еще о себе. С удовольствием прочитал бы и твои произведения, которые ты написал, и уверен, еще напишешь.
Папа, береги себя, не болей. Привет большой дяде Василию.
Письмо, наверное, придет накануне новогодних праздников, так что с наступающим Новым годом! Очень надеюсь, что мы с тобой увидимся и я смогу тебя обнять.
Пиши мне, буду рад.
Твой сын, Алексей.”
           Сергей Сергеевич прочитал письмо несколько раз, был невероятно счастлив искренним словам сына. Соседка Аграфена заглянула в открытую дверь и невероятно вежливо, а может даже и ласково, поинтересовалась: «Все ли у вас в порядке, Сергей Сергеевич?» Таких слов никогда не слышали от Аграфены не только Динин, но и другие жильцы коммуналки.
            Вечером, после лекций в университете, пришел Василий Сергеевич. Сергей Сергеевич бросился к нему, обнял и расцеловал, чем очень сильно удивил брата. Еще больше удивился Василий, увидев, что Сергей не только в прекрасном настроении, но и приготовил ужин: пожарил картошку на сале и поставил на стол бутылку грузинского вина, которую они припасли к Новому году.
— По какому поводу праздник? — спросил Василий, снимая пальто.
Брат, сияя, рассказал про письмо и дал ему прочесть. Василий прочел и даже прослезился, искренне радуясь за брата. Они сели ужинать, обсуждая каждую строчку письма, выпивая душистое вино.
Особенная дискуссия разгорелась вокруг даты получения.
— Смотри, — сказал Сергей Сергеевич, показывая на почтовый штемпель, — оно шло почти два месяца! Я был уверен, что письмо пропало после того безумного нападения на меня в больнице. Помнишь, того больного, я тебе рассказывал?
— Как не помнить, — усмехнулся Василий.
— Так вот, думал, в той суматохе его потеряли. Или уничтожили, после изучения, товарищи. Ан нет! Оно, видимо, в высокие инстанции попало, — с хитрой улыбкой заявил Сергей Сергеевич.
— В какие еще инстанции? — удивился Василий.
— А вот представь: сидят серьезные товарищи, один мое письмо читает: «Сынок, я тебя очень люблю…» Все в недоумении. «Это что за шифровка?» — спрашивает начальник. «Да нет, — говорит другой, — вроде как искренне». «Слишком уж искренне, — хмурится третий, — пахнет идеологической диверсией. Где тут подтекст?»
Василий фыркнул, давясь картошкой.
— А четвертый, наверное, говорит: «А может, это новейший метод психологической обработки? Западные голоса так вещают!»
— Именно! — подхватил Сергей Сергеевич. — И вот они держат письмо, вертят, со всех сторон изучают. Проверяют чернила на патриотичность, бумагу — на соответствие ГОСТу. А потом самый главный, почесав затылок, изрекает: «А, черт с ним! Пусть идет дальше. Слишком уж душевно тут всё, а про подвиги Динина нам и так известно. Отпустить письмо в путь до адресата!»
— И подписали резолюцию: «Пропустить ввиду повышенной искренности»? — залился смехом Василий.
— Ну конечно! Вот оно и шло два месяца, с официальной визой!
Продолжая весело обсуждать «канцелярские приключения» заветного письма, они допили вино. Затем Василий спросил:
— Так когда будешь ответ писать? Не затягивай.
Сергей Сергеевич вздохнул, глядя на исписанный листок.
— Нет, мне надо собраться с мыслями. Сделаю это завтра, на трезвую голову, когда ты отправишься в университет студентов просвещать.
— Правильно, — кивнул Василий, — такое ответное послание тоже, того гляди, в «инстанцию» попадет. Аграфена перехватит и передаст на явочной квартире, - рассмеялись оба,
- Надо писать так, чтобы и там сомнений не осталось — сын у тебя замечательный, и любовь у вас самая что ни на есть настоящая, проверенная и одобренная высшей инстанцией…
“ Здравствуй, мой самый дорогой сын, Алексей!
Вчерашний день стал для меня поистине светлым праздником — я получил твоё письмо. Честно говоря, я уже и не надеялся ни на это, ни на то, что мои вести когда-нибудь достигнут тебя. Первое своё письмо я написал давно, но его отнял у меня больной сосед, подверженный приступам буйства. Но теперь это неважно! Главное, что мы с тобой, несмотря на необъятные просторы нашей Родины, соединены этими строками. Низкий тебе поклон за твои искренние слова и поддержку. Ты не представляешь, какой праздник ты устроил вчера мне и дяде Василию! Мы вместе зачитали твое письмо до дыр и устроили по этому случаю настоящий пир. Всё это — простое, отцовское счастье, и ничего нет на свете дороже!
Я безмерно рад, что у тебя всё хорошо. Так и должно быть. Твой жизненный путь только начинается, и ты стартовал достойно. Горжусь тобой!
У нас с Василием всё по-старому. Он шлёт тебе сердечный привет. Наш «профессор» по-прежнему в трудах — читает лекции, а я тем временем отдыхаю, гуляю по предновогодней Москве. Столица сейчас необыкновенно красива. Я понемногу пишу мемуары, а неделю назад отправил большое письмо Клименту Ефремовичу. Очень надеюсь, что он помнит меня, ценит нашу былую дружбу и поможет с вопросами пенсии и жилья. Нам с Василием живётся не тесно, нам даже интереснее вместе. В его свободные часы мы ведём долгие беседы.
Он сохранил для меня две мои книжки, изданные ещё в начале тридцатых — «Волжск в огне» и «На полях гражданской». По сути, это моя биография и история моих боевых товарищей, моя оценка тех грозных событий. Там всё изложено подробно. Я отправлю их тебе бандеролью вместе с этим письмом. Надеюсь, они дойдут, ты прочтёшь и узнаешь обо мне больше. Но кое-что я напишу тебе и сейчас.
Я в партии с 1905 года и до 1918-го практически единолично возглавлял волжских большевиков. Нёс на себе всё бремя работы, за что и поплатился здоровьем в тюрьмах и ссылках. Но тогда я был молод, полон сил и коммунистического задора. В труднейшем и решающем 1917-м я взвалил на свои плечи гигантский объём работы в родном городе, не забывая и о малой родине — Репино. Позже, мои старшие товарищи, обвиняли меня в стремлении к единоличной власти. Да, я был и главой города, и руководителем партийной организации, потом Советов, штаба обороны, военного комиссариата… А сколько ещё было забот, связанных с войной и голодом, — не перечесть. Почему так вышло? Я стоял у истоков партии в нашем городе, знал его проблемы, знал его людей. Я верил, что главное достояние — это люди, и их нужно беречь. Неважно, большевик ты, эсер, меньшевик, купец или промышленник. Если ты живешь во благо людей и города, то это и должно быть оценкой человека. Так я и поступал — объединял таких людей и работал с ними.
И за это мне в 18-м тыкали в лицо обвинением в пособничестве контрреволюции! Человека, который собственными принципами и взглядами обеспечил установление Советской власти в Волжске без единого выстрела, без человеческих жертв, — назвали пособником! Человека, не допустившего ни голода, ни оккупации. Сынок, пойми меня правильно: предатели были вокруг, и среди большевиков в том числе, и я был с ними бескомпромиссен. Но когда человека объявляют «контрой» лишь за то, что он купец, невзирая на все его заслуги перед городом и людьми, — это ошибка. Это неправильно. Но мои старшие товарищи так не считали. Меня отстранили от всех дел, оставив лишь городское хозяйство, и начали «чистку» города. И не только города — войскам тоже досталось. Ты белый офицер — и неважно, что ты сейчас рискуешь жизнью за Советскую власть, ты «контра», и тебя — на баржу, вместе с другими, на кого просто повесили ярлык и растоптали! Я не доверял многим офицерам, среди них были вредители. Но были и те, кто кровью и потом доказывал свою преданность, защищая Республику. Их опыт и знания были так нужны на фронте!
Дорогой мой, кажется, я слишком увлёкся старыми обидами. Но я хочу, чтобы ты понял меня правильно. И ещё вот в чём я виню себя: я проявил малодушие в том же 18-м, когда молчал, видя беспредел руководителей из центра. Я всегда ценил дисциплину, особенно партийную. И терпел. До XV съезда партии. Но в итоге на меня повесили ярлык оппозиционера, а об остальном ты знаешь.
Теперь о самом главном — о нашей семье. Революционная судьба свела меня с Ниной, твоей матерью. В те грозные годы она была для меня лучом света! Я полюбил её, и, это, было взаимно, плечом к плечу строя то светлое будущее, о котором мечтали. Я бесконечно благодарен Клименту Ефремовичу — именно работая под его началом, мы поженились и долгое время были неразлучны, до моей, как многие называют и считают, болезни. В этом браке на свет появился ты — и это стало главным смыслом и счастьем моей жизни. Потом судьба разлучила нас, и я считаю выбор твоей матери абсолютно верным. Я ей безмерно благодарен — и за себя, и за тебя! От всей души желаю, чтобы она была здорова и счастлива, как и ты, мой дорогой сын!
Надеюсь, наша переписка продолжится. Я буду писать тебе ещё, в том числе и о своём прошлом. Как бы я хотел, чтобы мы встретились, обнялись и могли говорить долго-долго… Я всей душой надеюсь дожить до этого светлого дня!
Твой любящий отец.               
21 декабря 1945 года.”

29 июня 1957 года. Москва.
Воздух в комнате был густой и спёртый от больного старика, лекарств, старых книг и пыли. На узкой кровати, застеленной потертым одеялом, полусидел Сергей Сергеевич. Болезнь иссушила его, когда-то мощное тело, приковав к этой комнате. Силы, чтобы подняться, у него находилось только на то, чтобы дойти до уборной и обратно.
Дверь скрипнула, и в комнату, сгибаясь под низким косяком, вошёл Алексей. В его глазах — смесь радости и щемящей боли от вида отца.
— Отец! — он широко шагнул к кровати и крепко, но осторожно обнял хрупкие плечи Сергея Сергеевича. — С днём рождения! С юбилеем тебя!
Из общей кухни коммунальной квартиры в фартуке и с вазой с салатом в руках в комнату вошёл Василий Сергеевич. Он подошёл, и трое мужчин — сын, отец и дядя — обнялись тут же, у кровати, в тесноте заставленной комнаты. Обнялись так, как обнимаются на вокзале перед долгой разлукой, хотя виделись уже не первый раз.
— Спасибо, сынок, — прошелестел Сергей Сергеевич, и его рука слабо сжала ладонь Алексея. — Что заставило приехать? Дела, поди?
— И дела, отец. По нашей Волжской ГЭС, по окончанию строительства, совещание в столице. И ты. Конечно, ты.
Они уселись за стол. Василий налил в стопки столичной. Алексей сел напротив отца, который оставался на кровати, прислонившись к стене.
-Отец, тут вот, мой подарок. – Алексей положил купюры на стол. – Подумал, что это Вам будет нужнее.
- Спасибо сынок, ты прав, - ответил Динин, по щеке которого потекли слезы.
- Как вы тут? — Алексей перевёл взгляд с отца на дядю.
Василий вздохнул:
— Живём, Алеш. Я подрабатываю — готовлю абитуриентов по истории, тут же, на квартире. Денег немного, но на самое необходимое хватает. Моя пенсия, да и Сереже уже два года платят. Вполне хватает. А с братом... я сижу. Он не встаёт, сам видишь. Так и живём.
             Алексей поднял стопку. Его голос прозвучал твердо и ясно:
— Отец, дорогой. Подниматься тебе нельзя, я знаю. Так выпьем за то, чтобы силы к тебе вернулись. Чтобы ты поправился, и чтобы мы с тобой ещё не раз вот так, за одним столом, пусть даже и за этим, сидели. За тебя!
Они выпили. Василий поморщился, закусил кусочком хлеба, потом посмотрел на Алексея умоляющим, стеснительным взглядом.
— Алеша, — начал он тихо. — Есть тут одно дело... Очень уж мы с братом тебя просить стесняемся. Он бы ни за что не начал, гордость не позволяет. Но жизнь пролетает, а на душе — камень.
Сергей Сергеевич на кровати отвернулся к стене, словно не желая слышать.
— О чём речь, дядя Вася? — насторожился Алексей.
— Помоги, сынок, копнуть одно старое дело. Очень уж старому человеку, — он кивнул в сторону брата, — хочется перед концом понять, что же это было. Дело было в Харькове, 29 мая 1921 года.
Василий помолчал, собираясь с мыслями, и начал свой рассказ, глядя куда-то в пространство, как будто читая с невидимых страниц.
«Работал тогда твой отец в Харькове в ЦК партии Украины, был на виду, редактор журнала центрального органа, полон сил. В тот день его должны были отвезти на большой митинг — выступать. Но утром — звонок: митинг отменён, просят срочно приехать в артиллерийское училище, на выпуск курсантов. Важное дело, партийный долг.
Поехали. Машина была исправна, твой отец сам накануне проверял — тормоза в порядке. Едут они, подъезжают к самому училищу. И вдруг... из переулка, на полной скорости, выскакивает машина. Не просто какая-то, а «чёрный ворон» ГубЧК. Она резко перекрывает дорогу, встаёт поперёк.
Его шофёр, чтобы не врезаться, даёт резко по тормозам. А тормозов-то и нет! Рухляк молчит, педаль в пол проваливается. Он от неожиданности крутит руль, машину заносит, она съезжает на обочину и чуть ли не на бортовую встаёт. Дверца распахивается, и твоего отца, как щепку, выкидывает на дорогу. Он ударился виском о булыжник.
А та машина, чекистская, с минуту побыв на месте, скрылась. Всё произошло у них на виду, но никакой реакции. Словно и не было её.
Твой отец полгода потом с тяжелейшей черепно-мозговой травмой пролежал. Выкарабкался, но здоровье, считай, было подорвано навсегда. Оттуда и тянутся у него проблемы с головой, боли и прочее. Не мне тебе об этом говорить. А самое главное — так и осталось непонятным: почему отменили митинг? Зачем его послали в училище? И что за машина, кто в ней был, почему скрылись? Почему тормоза, исправные накануне, отказали в самый нужный момент? Слишком уж много совпадений и вопросов, Алексей. Мы с ним не верим в случайность. Твой отец всю жизнь носит в себе эту загадку. Он не просит, гордый. Но я прошу за него. Помоги, сынок. У тебя связи, ты сейчас человек видный, на стройке века. Попробуй узнать, что же на самом деле произошло в Харькове 29 мая 1921 года. Предположения имеются. Отец твой тогда трибуну ЦК Украины и журнал активно использовал, критикую центральные органы власти, хотя его статьи практически на печатные страницы не попадали. Важно это очень. Поверь старикам и помоги, если сможешь.»
8 января 1962 года. Москва.
Лютый, двадцатиградусный мороз сковал всё вокруг. Снежные кучи, похожие на застывшие волны, окаймляли аллеи Богородского кладбища. Воздух был ледяным, густым и безветренным, словно сама природа замерла в немом поклоне.
У свежей могилы стояли трое: Алексей, его жена и их пятилетний сын Серёжа, крепко укутанный от стужи. На простой табличке — фотография Сергея Сергеевича Динина и годы его жизни, вместившие целую эпоху. На земляном холмике скромный букет красных гвоздик, их цвет казался неестественно ярким на фоне ослепительной белизны снега вокруг.
От Дининых только что отошли двое рабочих с лопатами, получив от Алексея за работу бутылку «Столичной». Теперь они остались одни, прощаясь с отцом и дедом. Алексей молча поправил венок, его рука в грубой рукавице задержалась на холодной хвое. По его обветренной щеке, вопреки морозу, медленно сползла и тут же замёрзла одинокая слеза.
           Из-за снежных сугробов появился мужчина. Высокий, в добротном зимнем пальто и тёплой шапке. Он молча подошёл к могиле, снял шапку, и на несколько секунд воцарилась тишина, нарушаемая лишь хрустом снега под ногами. Затем он положил к холмику земли большой букет алых гвоздик.
Алексей кивнул ему — они были знакомы. Мужчина коротко выразил соболезнования, его голос был глух и тороплив, а дыхание клубилось на морозе белым паром. Затем он мягко, но настойчиво отвёл Алексея в сторону, под сень голых, заиндевевших ветвей старой берёзы.
— Алексей, о Василии Сергеевиче можешь не беспокоиться, — тихо, но чётко сказал он. — Он в нашей больнице. У него сильный гипертонический криз. Врачи борются, обещают поставить на ноги.
Алексей молча кивнул, его взгляд был полон немого вопроса. Он собрался с духом и, пряча глаза, тихо спросил:
— А что по моей просьбе? По Харькову?
Мужчина тяжело вздохнул, его лицо стало ещё более суровым.
— К сожалению, ничего нового. Как и в прошлый раз, я получил всё тот же ответ. Архивы ЦК, КГБ — всё, что связано с делом твоего отца, не рассекречены. Доступа нет.
Он помолчал, давая Алексею осознать горькую весть, а затем добавил уже более мягко, с искрой какой-то далёкой, официальной надежды:
— Я обещаю, перед могилой твоего отца, твоя просьба остаётся на контроле. Есть надежда, что вскоре обстановка изменится, и мы сможем узнать, что же произошло на самом деле.
                Они ещё минуту постояли молча, два силуэта на фоне белой безбрежности кладбища, связанные одной старой, как этот мороз, тайной. Затем мужчина кивнул, снова надел шапку и неторопливо зашагал прочь, его фигура постепенно растворилась в зимней дымке.
Алексей вернулся к могиле, к жене и сыну. Он обнял их за плечи, и снова они втроём стояли у свежей земли, вглядываясь в строгое лицо на фотографии — лицо человека - легенды, правду о котором сковал не только мороз, но и молчание истории.
   
Эпилог
                Предложенная вашему вниманию повесть — это не просто художественный вымысел. Прототипы двух главных героев - реальные люди, чьи жизни и судьбы были неразрывно связаны с Царицыным и Дубовкой. Сегодня это — Волгоград, город-герой, чьё имя отдаёт сталью и славой. И Дубовка, которая так и осталось Дубовкой, но как ни странно, сохранила немного памяти об этих замечательных мужчинах, рожденных в этом посаде в виде двух мемориальных знаков на домах, напоминающих нам о Сергее Константиновиче Минине (1882–1962) и Александре Александровиче Репникове (1871–1919). Двух земляках, о которых нынешнее поколение в лучшем случае, если и знает, то по крупицам, собранным на просторах интернета.
         Сергей Константинович Минин — профессиональный революционер, исполнивший волю отца и получивший духовное образование, но нашедший свою веру и призвание в идеалах революции. Он с !905 года истинным борцом за свободу прошёл тюрьмы и ссылки, а в 1917 году возглавил большевиков и город Царицын. Его работа была во имя людей, спасения жизней и построения нового мира — по-большевистски, но не так сурово и не без компромиссов, как делали многие из его товарищей.
        Александр Александрович Репников — потомственный купец и меценат, до конца оставшийся верным заветам отца: жить для Бога и для людей. Его материальный след в городе ощутим и сегодня — это восстановленные после войны здания бывшего Дома науки и техники, а ныне — Нового экспериментального театра и ряда других в центре Волгограда. След же Минина неосязаем, но не менее значим — в жизнях тех, кого он спас в огненные годы зарождения Советской власти и Гражданской войны.
         Волгоград, увы, забыл и своих героев, и их благородные дела. То, что осталось — стенды в музеях — лишь жалкий мираж, не способный передать масштаб их личностей и глубину вклада в родной город. Роковой 1918 год сломал судьбы обоих. Не побоюсь этой фразы — их растоптали. Репников канул в неизвестность, а Минин, пройдя через Ленинград, Москву, Украину и другие регионы нашей страны, к концу 30-х годов сошёл со всех больших и малых политических сцен и был забыт. И забытьё это было тяжелее смерти. Никому такого не пожелаешь. Многие “следы” этого человека по велению «сильных мира сего» были стёрты: исчезли Мининский район Сталинграда, посёлок его имени… История с боевым участием товарища Минина была переписана.
            В нынешнем веке в Волгограде стали пробиваться ростки памяти. Бесценным трудом считаю историко-документальное издание «Минин. Портрет на фоне эпохи» (2020 г.), подготовленное коллективом волгоградских учёных – Будченко Л.И, Болдырева Ю.Ф, Калашниковой О.А., Копченовой Е.Л. Филипповой А.П., а также исследования А.В. Материкина, А.Г. Кадена и других, с горечью констатирующих: забвение Минина и Репникова — историческая несправедливость, которую необходимо исправить.
            В стране уже три года идёт дискуссия о переименовании Волгограда в Сталинград. Бесспорно, город на Волге имеет полное право носить имя, с которым он вошёл в мировую историю как символ несгибаемого мужества в годы Великой Отечественной войны.
         Но… Слишком много «но». И прежде всего — переименование в 1925 году города Царицына в Сталинград в честь человека, оставившего противоречивый след в истории, чья воля сломала жизни героев этой повести и миллионов других.
            Так уж вышло, что работаю над эпилогом повести 30 октября, в День памяти жертв политических репрессий. Это день наших предков, лишённых жизни — физически или морально — за свою точку зрения, за свою позицию. Их было много, миллионы. Официальная статистика путается в цифрах, но не в масштабе трагедии.
             И эти люди имеют право быть услышанными. Не в суде истории, а в нашей с вами памяти. Пусть эта повесть станет скромным напоминанием, а для кого-то и открытием имён Сергея Константиновича Минина и Александра Александровича Репникова. Земляков сегодняшних жителей Волгограда, которые, как и их город, тогда - Царицын, прошли через огонь и страх, но чьи имена достойны того, чтобы их помнили. Не как противников, а как двух сыновей героической земли, по-разному стремившихся к одной цели — сделать жизнь людей лучше.

                Октябрь 2025 года.