Сублимация в пространстве инаковости

Жизнь и учёба в Китае — когда-то казавшаяся почти недостижимой мечтой — стала моим реальным бытием. Но как только мечта превращается в действительность, она теряет ореол одностороннего идеала и начинает открываться с неожиданной, порой резкой стороны. Каждый прожитый день здесь словно отворяет новую дверь, и за каждой из них — иной свет, иной воздух, иное понимание себя. То, что раньше представлялось вдохновляющим образом — как символ личного успеха, духовного подъёма, движения к знанию, — теперь обрело плоть повседневности, с её неровностями, испытаниями, ощущением одиночества и внутреннего роста, который часто совершается не в тишине созерцания, а через боль.

Ещё в России я горел мечтой — поступить в китайский университет, погрузиться в язык и культуру, стать частью великой цивилизации, чьё тысячелетнее наследие пленяло воображение. Эта мечта освещала путь, заставляла работать, преодолевать сомнения, верить, что за горизонтом усилий — новая ступень личного становления. И вот теперь, спустя два месяца жизни в Китае, я живу внутри этой мечты, стал её персонажем. Внешне всё благополучно: современный университет, просторный кампус, доброжелательные преподаватели, качественное образование. Но внутри этой гармонии есть тихие трещины, которые невозможно не чувствовать.

Главная из них — расстояние. Даль от семьи, от дома, от Родины не измеряется километрами: это состояние души, когда привычная система поддержки исчезает, и ты впервые сталкиваешься с самим собой в чистом виде. Никаких привычных рамок, никаких «тепловых сетей» близких людей. Только ты и твоя способность выдерживать. Именно здесь, в этой невидимой пустоте, начинает формироваться дух взрослой жизни — тот внутренний стержень, который не купить ни за какие деньги, не получить в наследство, не выучить по книге. Он рождается из испытания изоляцией, из тех минут, когда кажется, что ты стоишь на холодном ветру мира, но не отступаешь.

Любая трансформация личности — это всегда акт внутреннего разрушения, за которым следует новое собирание себя. Становление духа — процесс болезненный, как огранка камня, где каждая грань высекается болью и опытом. Эта броня, что формируется сейчас, станет опорой для будущего, но на ней уже остаются следы — мелкие сколы, царапины, вмятины, через которые проступает память о борьбе. Позже, спустя годы, эти следы будут выглядеть как украшения, свидетельства прожитого, как шрамы, ставшие символами достоинства. Но сейчас каждая трещина болит, потому что она свежа, и ты ещё не научился смотреть на боль с благодарностью.

В этом пространстве внутреннего взросления во мне начинает пробуждаться особое чувство — дух патриота, не в узком политическом смысле, а в экзистенциальном, духовном. Здесь, вдали от России, я впервые по-настоящему понял, что значит быть русским, не по формальному признаку паспорта, а по внутреннему ощущению долга, по осознанию ценностей, через которые ты смотришь на мир. Когда Родина перестаёт быть просто местом — она становится принципом, мерой вещей, нравственным камертоном, с которым сверяешь каждое впечатление.

И, как ни странно, именно в Китае, среди множества студентов из разных стран, среди разговоров, привычек, мод, вкусов и взглядов, я впервые остро почувствовал, насколько редкой и хрупкой становится традиционность. Есть здесь и русские ребята, но не все они разделяют это чувство сопричастности Родине. Многие отрекаются от неё, насмешливо говорят о ценностях, на которых выросли, — словно стыдятся того, что связывает их с собственным происхождением. Их поведение кажется мне отражением утраченной серьёзности. Парни одеваются как неформалы: длинные и объёмные вещи, вычурные цвета, порой розовые — всё это будто бы жест отрицания мужественности, растворение в моде, а не в смысле. Девушки, напротив, стараются казаться экстравагантными, порой нарочито вызывающими: кошачьи ушки, чрезмерно длинный маникюр, короткие юбки — это не просто мода, это язык эпохи, где внешнее замещает внутреннее.

Может быть, я старомоден. Но в этом «старомоден» я нахожу нечто более прочное, чем изменчивость современности. Я верю, что меня воспитали правильно — не в смысле «по правилам», а в смысле в духе ответственности и различия. Я верю, что сын должен быть воином, что мужчина — это прежде всего опора, тот, кто несёт тяжесть, не избегая её. Что дочь — хранительница дома, помощница матери, источник нежности и внутреннего света. Что семья — не пережиток, а форма духовного равновесия общества. Что ребёнок должен вырасти не просто образованным, а достойным. Что осуждать свою страну при первой трудности — значит предавать саму идею благодарности.

Здесь, вдали от дома, я впервые увидел, как легко современный человек теряет связь с природой своего бытия. Я узнал, что человек может сознательно изменить свой пол — не из американских фильмов или новостей, а в реальности. Девушка, которую я встречал, гормонально изменила тело и стала юношей. Для меня это стало своего рода шоком, символом того, как далеко человечество может уйти от своей природной сути, когда стираются границы между выбором и предназначением. Я не сужу, но осознаю: какая бы трудность ни встретилась, нельзя отказываться от себя. Природа, Бог, жизнь — как бы это ни назвать — вложили в каждого человека неповторимую индивидуальность, и задача не в том, чтобы разрушить её, а в том, чтобы её раскрыть.

Я благодарен своим родителям — за то, что они воспитали во мне не просто мужчину, а личность с внутренним стержнем, с чувством меры, чести, ответственности. В мире, где многое размыто, это редкость. Здесь, в Китае, я ощущаю это особенно остро — потому что именно контраст с чужим окружением высвечивает то, кем ты являешься на самом деле.

И, возможно, именно с этого осознания начинается подлинная зрелость — когда ты не просто смотришь на мир, но начинаешь видеть себя в нём как носителя определённого смысла, определённой линии, которую нельзя предать.

Различие в еде — на первый взгляд, деталь бытовая, но с течением времени она превращается в метафору культурного разрыва, в философское испытание привычек, памяти и телесного комфорта. Пища — это не просто способ утолить голод; это один из глубочайших символов идентичности, способ, которым нация вкушает саму жизнь, выражает своё понимание порядка, чистоты и меры. Когда ты оказываешься в другой стране, за каждым приёмом пищи скрыт тихий акт адаптации: ты пробуешь не только блюда, но и менталитет, не только вкус, но и логику чужого бытия.

В Китае еда кажется иной не только по составу, но и по духу. Здесь преобладают острые, кисло-сладкие, пряные сочетания, как будто сама кухня отражает динамику, импульсивность и ритм этой страны — густой, противоречивый, иногда хаотичный. Вначале кажется, что всё это просто вкусовой эксперимент, но со временем начинаешь понимать: за этими блюдами стоит другой способ чувствовать мир. Русская кухня, к которой я привык, спокойна, основательна, плотна — в ней есть ощущение уюта и заземлённости, тепла дома, устойчивости традиции. Китайская же, напротив, подвижна, эмоциональна, она не столько насыщает, сколько будоражит, постоянно вызывает новые реакции.

Самое тяжёлое — это отсутствие тех простых продуктов, которые в России казались естественной частью жизни: привычного мяса, молока, колбасы, хлеба с плотным вкусом. Казалось бы, мелочь, но именно в таких мелочах проявляется культурная память тела. Оно тоскует не по вкусу, а по состоянию — по ритуалу утреннего завтрака, по запаху кухни, где всё чисто, просто, по-домашнему. Здесь же всё иначе: мясо иное по структуре, молока почти нет, даже привычные продукты имеют другой запах, иную энергию. Это не плохо — просто иначе. Но это «иначе» каждый день напоминает, что ты не дома.

Более всего поражает разница в представлениях о чистоте. То, что для нас в России — норма гигиены и уважения к окружающим, здесь может восприниматься как несущественная деталь. Антисанитария на кухне, небрежность в обращении с продуктами, привычка к шумным проявлениям физиологии — сморкание, плевки, курение даже в ресторанах — всё это для китайцев естественно, часть жизни, не вызывающая раздражения. Люди едят, разговаривают, смеются, курят — всё это происходит в одном пространстве, без внутреннего разделения между «публичным» и «частным».

Для меня же каждое такое столкновение становится культурным шоком, но не агрессивным, а философским. Оно заставляет задуматься, насколько глубоко культура проникает в тело человека, в его реакции, в то, что он считает «нормальным». Россия, с её стремлением к чистоте, к аккуратности, к внутреннему порядку даже в мелочах, формирует особую чувствительность — ту самую, которая теперь, в ином мире, болезненно реагирует на грубость и хаос. В то время как местные жители, живущие в этом ритме с рождения, просто не видят в нём ничего необычного.

И всё же этот контраст учит смирению и наблюдательности. Он заставляет понять, что чистота — не только физическая категория, но и культурная, и что её восприятие тесно связано с воспитанием души. В России чистота часто ассоциируется с порядком мысли, с внутренней дисциплиной, а здесь, напротив, царит естественность, отказ от внешнего контроля ради живой непосредственности. Возможно, именно в этой грубоватой естественности Китая — его жизненная сила, его энергия, но для человека, привыкшего к русской сдержанности, это неизбежно вызывает внутренний протест.

Каждый обед, каждая тарелка супа, каждая сцена в кафе становятся маленьким напоминанием о разнице мировоззрений. Я ловлю себя на мысли, что даже еда может быть зеркалом цивилизации: как народ готовит, как он ест, как относится к самому процессу — так он и живёт. И в этом смысле Китай и Россия — две противоположные философии: одна ищет гармонию через внутренний порядок, другая — через естественный хаос.

Но, быть может, именно в этой разнице — и есть то, ради чего я сюда приехал: чтобы понять, как по-разному люди чувствуют жизнь, и как, несмотря на это, она остаётся единой в своём многообразии.

Для меня особое значение в жизни имеет молитва. Это не просто религиозный ритуал или традиция, унаследованная от семьи — это форма внутреннего дыхания, личная связь с тем, что выше логики и времени. Я верующий человек, православный, но моё отношение к вере не сводится к исполнению обрядов или демонстрации принадлежности. Я не всегда бываю в храме, не всегда соблюдаю все посты и праздники, но молитва сопровождает меня постоянно, как тихая музыка, звучащая за пределами слышимого.

Молитва для меня — это не внешнее действие, а состояние присутствия. Она происходит в тишине, без слов, без свечей, без алтаря. Я молюсь про себя — дома, в общественных местах, когда иду по улице, когда ем, когда засыпаю. Это стало естественным, как дыхание. Иногда мои губы не шевелятся, но внутри идёт обращение, тихое, доверительное. После каждой молитвы я представляю, что моя правая рука осеняет меня крестным знамением. Я не делаю этого физически — просто вижу это внутренним зрением. Это мой способ быть в контакте с Богом всегда и везде, не демонстрируя, не объясняя, не оправдываясь.

Сначала это было трудно. Я боялся, что люди неправильно поймут, что в их глазах моя вера покажется странной или показной. Поэтому я начал молиться про себя — не из страха перед Богом, а из нежелания быть непонятым людьми. Но со временем понял, что в этой скрытности есть особая сила: она делает молитву чистой, лишённой внешнего. Когда человек молится не для того, чтобы его видели, а потому что не может иначе — это и есть настоящая вера.

Постепенно я научился делать это всегда. Я могу разговаривать с человеком, вести дискуссию, улыбаться, и в то же время — молиться. Внутри идёт другой поток, тонкий, невидимый, соединяющий меня с источником. Я научился накладывать крест мысленно, в тот же момент, когда продолжаю обычное действие. Это трудно объяснить словами — но это словно двойное существование: внешне ты здесь, в материальном мире, а внутренне — в другом пространстве, где нет шума и суеты.

Такое состояние стало моей духовной бронёй. Оно не делает меня лучше других, но даёт ясность. Молитва стала компасом, указывающим направление, когда всё вокруг кажется расплывчатым. В чужой стране, среди множества людей, иной культуры и языка, она — мой дом, тихая гавань, где всё по-прежнему, где я сам себе напоминание, кто я есть.

И, пожалуй, именно здесь, в Китае, я особенно остро понял разницу между «живыми» и «спящими». Среди множества русских ребят, которых я встречаю, я вижу, что многие живут с закрытыми глазами. Они внешне активны, шумны, уверены в себе, но внутри — спят. Не хотят пробудиться к осознанию своей сути, не ищут смысла, не задают себе ни одного настоящего вопроса. Даже те, кто громко говорит о духовности, кто рассуждает о «познании себя», чаще всего лишь повторяют чужие фразы, украшают ими своё эго. Их мудрость — поверхностна, их глубина — нарисована. Они говорят о высоком, но живут внизу, не чувствуя, что такое свет.

Ещё тяжелее наблюдать тех, кто сознательно или бессознательно тянется к противоположному полюсу — к символам и энергиям тьмы. Они носят одежду с оккультными изображениями, цепи, кольца, украшения, на которых изображено зло. Девушки делают маникюр с символикой, отталкивающей от света. Для них это просто мода, способ выделиться, а для меня — знак внутренней деградации, медленного разрушения души. Они не понимают, что эти символы — не просто рисунки, а проводники, энергетические каналы, через которые нечто входит в человека и остаётся в нём.

Они думают, что всё под контролем, что это лишь форма самовыражения, но не осознают, что сущности, стоящие за этими образами, уже питаются их энергией. Они ощущают бодрость, прилив сил, лёгкие успехи — но всё это иллюзия. Каждая сила требует обмена, и рано или поздно за всё придётся платить. Но платёж этот не в деньгах и не в вещах. Он совершается на уровне души, когда человек постепенно теряет свет внутри себя, перестаёт различать добро и зло, теряет способность чувствовать искренность, любовь, сострадание.

Китай стал для меня в этом смысле зеркалом. Здесь я вижу особенно ясно, что мир делится не на богатых и бедных, не на образованных и невежественных, а на осознанных и спящих. Одни живут в потоке света, стараясь сохранить чистоту души, даже оступаясь. Другие, не веря ни во что, кроме себя, пытаются доказать миру свою значимость — но чем больше они доказывают, тем дальше уходят от истины.

Мир устроен удивительно просто и одновременно беспощадно: он разделяет людей не по происхождению, а по пробуждённости. Одни понимают, что человек — это духовное существо, проходящее земной путь как испытание, другие живут, как будто вечны, и теряют себя в блестящей пыли суеты.

Молитва помогает мне видеть эту разницу. Она — мой внутренний светильник, который горит, когда вокруг темно. И, может быть, именно в этой стране, где так многое кажется чужим, я впервые ощутил, насколько важен этот свет, потому что без него легко раствориться, потерять границы, перестать быть собой.

Одним из самых глубоких наблюдений, которые я сделал за время жизни в Китае, стало осознание того, насколько редкими и хрупкими становятся такие качества, как стойкость, верность своим ценностям и мужество быть собой. Эти слова, казалось бы, просты и часто употребимы, но за ними скрывается бездонная философия. Любое из них может показаться точным, но одновременно — неполным, потому что в действительности речь идёт не о внешней доблести или гордом сопротивлении, а о внутреннем акте сохранения собственной оси в мире, где всё тянет тебя в разные стороны.

Когда студент приезжает в чужую страну, он привозит с собой не только чемодан вещей — он привозит привычки, взгляды, идеалы, маленькие внутренние ритуалы, которые создают его мир. Первое время эти ценности живут в нём крепко: кажется, что человек не изменится, что он сохранит себя, что расстояние от дома не способно поколебать фундамент. Но время — самый тонкий разрушитель. Оно не ломает в лоб, а расшатывает изнутри, шаг за шагом, через «мелочи», которые поначалу кажутся безобидными.

Так я наблюдаю, как многие русские ребята, прибывшие сюда полными энтузиазма и уверенности, постепенно начинают изменяться — и не в сторону внутреннего роста, а наоборот. Кто-то впервые в жизни берёт в руки алкоголь, оправдывая это «новым опытом» или «социальной необходимостью». Сначала это кажется случайностью — просто расслабиться в компании, отпраздновать, попробовать. Но потом это становится ритуалом, привычкой, ритмом недели. Каждый новый бокал как будто растворяет часть характера, размывает то, что раньше казалось принципом.

Другие впервые начинают курить — не из убеждения, а «за компанию». Иронично, но в этом «за компанию» скрыт целый философский симптом — страх быть отдельным, страх остаться в стороне, страх быть непонятым. Люди начинают путать социальное принятие с внутренним согласием.

Есть и те, кто с энтузиазмом вживается в чужую культуру, но делает это не из уважения, а из подражания. Они быстро начинают копировать китайские привычки, даже те, что явно противоречат элементарной этике: плевки на улице, курение в закрытых помещениях, громкие разговоры, грубость, пренебрежение к порядку. Они оправдывают это тем, что «здесь так принято», будто чужая среда автоматически оправдывает их отказ от себя. Но в действительности это не адаптация — это растворение.

Именно здесь особенно остро понимаешь, что значит слово устойчивость. Это не просто способность не сдаться — это умение сохранять внутреннюю форму, когда окружающий мир навязывает тебе чужую. Это — духовная сила, которая проявляется не в громких поступках, а в повседневной верности себе.

Я вижу, как легко управлять человеком, если он не имеет внутреннего стержня. Как тонко можно ввести его в зависимость, даже не прибегая к насилию. Достаточно предложить удовольствие, расслабление, одобрение — и человек сдаёт позиции. Его начинают вести за руку, будто ребёнка, но он не замечает этого, потому что «приятно». Так рождаются невидимые нити, которые связывают его с чужими желаниями. Кто-то разливает алкоголь — и уже управляет чужим сознанием, кто-то дарит сигарету — и постепенно переписывает его волю. Это не грубое рабство, а мягкая порабощённость, где человек чувствует себя свободным, но действует по чужому сценарию.

Я часто наблюдаю это со стороны. И во мне борются два чувства — желание помочь и понимание, что невозможно спасать того, кто не хочет быть спасён. Можно лишь намекнуть, указать на зеркало, но нельзя заставить человека увидеть своё отражение. Ведь осознание — это личный акт, внутренний взрыв, который невозможно навязать извне.

Каждый из этих ребят сейчас находится в своём капкане, но многие не замечают стальных прутьев. Им кажется, что они живут, наслаждаются, пробуют новое, но в действительности — просто теряют способность быть собой. Это как если бы душа перестала сопротивляться — и мир начал медленно втягивать её в свою инерцию.

И я понимаю, что настоящий смысл стойкости — не в том, чтобы отказываться от нового, а в том, чтобы не терять ядро. Можно изучать Китай, восхищаться им, интегрироваться в культуру, но нельзя позволять этому разрушать внутреннюю ось. Потому что человек без оси превращается в марионетку — красивую, улыбающуюся, успешную, но управляемую.

Я стараюсь быть наблюдателем. Не судьёй, не проповедником — просто свидетелем. Я вижу, как тонка грань между свободой и зависимостью, между адаптацией и предательством себя. И это, пожалуй, один из самых тяжёлых уроков, которые преподносит жизнь за границей: понять, что чужая культура — это испытание не на знание языка, а на прочность духа.

Вначале я был по-настоящему открыт миру. В первые недели после приезда в Китай во мне жила особая смесь энтузиазма и наивности: хотелось говорить, узнавать, сближаться, делиться — как будто само пространство требовало коммуникации, как будто новая жизнь предполагала новые связи. Я общался со многими ребятами, среди которых были и русские, и иностранцы; наш круг постоянно расширялся, разговоры не стихали до поздней ночи. Казалось, что в этом потоке общения можно найти не только интерес, но и взаимопонимание. Но чем больше я говорил с людьми, тем сильнее ощущал внутреннее отдаление.

Прошло всего два месяца, и я начал чувствовать, что общение стало выматывать. Я всё чаще ловил себя на раздражении, на усталости от поверхностности, от пустых разговоров, где слова льются без смысла. В какой-то момент я словно внутренне щёлкнул — и стал рубить с плеча, без колебаний, сжигать мосты общения, которые раньше строил с осторожностью и теплом. Сначала это казалось грубостью, потом — освобождением. Я понял, что не могу делить внутреннее пространство с людьми, которые говорят много, но не говорят ничего.

Ещё в России я был очень избирателен в круге общения. У меня было множество знакомых, но настоящих друзей — лишь трое. С ними можно было молчать, и в этом молчании было больше смысла, чем во всех словах, произнесённых впопыхах. Когда я летел в Китай, я размышлял об этом девять часов подряд — долгий путь даёт много времени на внутренние монологи. Я спрашивал себя: не слишком ли я закрыт? Может, моё одиночество — не проявление силы, а форма гордости, страх перед открытостью? Может, я ошибался, оберегая себя от лишних связей? Тогда я принял, как мне казалось, взрослое решение — быть миротворцем, раскрыться миру, перестать фильтровать людей заранее, позволить жизни самой выбирать.

Ирония в том, что именно это решение стало моим первым ожогом. Мир ответил не добротой, а испытанием. Я понял, что открыться — не значит раствориться. Открытость без меры — это не сила, а уязвимость, особенно в среде, где большинство ищет не глубину, а подтверждение собственной значимости. Люди быстро улавливают, кто готов слушать, и начинают говорить без конца, выплёскивая поверхностные эмоции, превращая общение в фон, а не в смысл.

Постепенно я начал видеть, что большинство разговоров — это не диалог, а способ не оставаться наедине с собой. Люди боятся тишины, потому что в ней слышен внутренний голос. Они говорят о других, чтобы не говорить о себе; обсуждают вещи, чтобы не столкнуться с пустотой собственного мышления. И я понял, что хочу от общения иного — не обмена фразами, а присутствия. Мне нужны не собеседники, а соучастники бытия, люди, с которыми можно говорить о мире так, будто время остановилось, с которыми можно думать вместе, а не просто обмениваться реакциями.

Так я снова вернулся к исходной форме — к минимализму в человеческих связях. Не из холодности, а из осознанности. Мой круг общения сузился до немногих — людей без агрессии, без желания кого-то судить, обсуждать, соревноваться. Это не обязательно близкие друзья, но рядом с ними спокойно. Их слова не требуют фильтра, их молчание не тяготит. Это простое, честное, человеческое общение, в котором нет необходимости доказывать, убеждать, конкурировать.

Я понял, что не количество голосов делает жизнь наполненной, а качество тишины между словами.
Общение ради общения — это как пища без вкуса: наполняет желудок, но не душу.
Настоящее общение — редкость, и чтобы его распознать, нужно сначала пройти через шум, через усталость от слов, через внутренний отказ быть всем для всех.

Теперь я не ищу новых связей — я позволяю им возникать естественно. Я не строю мосты — я жду тех, кто захочет перейти их вместе со мной.
И если раньше я считал своё одиночество недостатком, то теперь вижу в нём форму зрелости — умение быть с собой, не теряя потребности быть с другими.

Этот рассказ написан в форме, которая может показаться сложной, витиеватой, местами чрезмерно глубокой — но именно в этом и заключён его смысл. Я не стремился к простоте изложения, потому что сама жизнь не проста. Она многослойна, противоречива, как мозаика, где каждый элемент отражает и боль, и надежду, и внутреннюю трансформацию. Я пытался описать не события, а состояние — ту внутреннюю алхимию, через которую проходит человек, оказавшийся вдали от Родины, окружённый иным языком, иными ритуалами, иной плотностью мира.

Всё, что здесь написано, — это не исповедь и не жалоба, а форма осознания. В каждом абзаце — след внутренней борьбы между привычным и новым, между тем, что я знал о себе, и тем, что начинаю открывать. Мне хотелось передать не просто картину жизни в другой стране, а то, как меняется человек, когда привычная почва уходит из-под ног, когда нужно строить себя заново, уже без опоры на прошлое.

Я понимаю, что не каждый сможет дочитать этот текст до конца — и это нормально. Чтобы воспринимать подобные размышления, нужно остановиться, позволить себе замедлиться, выйти из суеты и просто подумать. Многим это тяжело, потому что современный человек привык жить в ритме шума и реакции, а не созерцания. Но я верю, что тот, кто дочитает, не останется прежним. Возможно, не согласится, возможно, посмеётся, возможно, задумается — и это уже хорошо.

Мне хотелось бы, чтобы этот текст стал не рассказом обо мне, а зеркалом для каждого, кто его прочитает. Чтобы каждый мог, хотя бы на мгновение, увидеть в нём свой путь — с его светом и тенями, своими потерями, своими открытиями. Чтобы кто-то впервые за долгое время позволил себе честно спросить: «Кто я сейчас? Где я стою? Что я сохраняю в себе, а что уже давно утратил?»

Я не жду восхищения или одобрения. Я просто верю, что искренность — даже сложная, даже грубая, даже несовершенная — всегда кого-то пробуждает. Пусть этот текст станет для кого-то точкой остановки. Моментом, когда ты перестаёшь бежать и впервые за долгое время начинаешь слушать себя.

Если после прочтения хотя бы один человек почувствует, что ему нужно задуматься о своём пути, взглянуть глубже, начать искать или продолжить раскрывать свой потенциал — значит, всё это было не зря. Ведь именно ради этого и стоит писать — не для славы, а для смысла.