Ленин и Конфуций

Рассказ в жанре психологической фантастики

Игорю, сидел в китайской беседке в Москве. Мысленно сравнивал памятник Конфуцию и памятник Ленину в Петрозаводске, могли бы бля столицы Карелии название и солиднее придумать. Там самый большой памятник весит 144 тонны. Игорь был офицером Советской армии, десять лет служил на границе с Китаем, естественно Ленин и Конфуций для него были противоположностями, но сейчас при взгляде со стороны солнечного ветра и северного сияния. Он хотел найти единство, в образах и аргументах, об этом и спросил Королеву северного сияния.
Королева северного сияния пришла бесшумно, как иногда приходит дыхание после долгого задержанного вдоха. Игорь заметил ее не глазами—сначала кожей, тонкими струйками холода по запястьям, потом слухом, когда крыша китайской беседки поскрипела, будто шелестя шелком.
Он сидел на холодной скамейке и думал попеременно о двух фигурах: Конфуций с лицом, расплавленным временем, и Ленин, опирающийся на градус будущего. Когда-то, десять лет на границе с Китаем, они стояли у него по разные стороны карты — как два несводимых алгоритма. Тогда все было просто: направление ветра и направление строя. А теперь—сквозь него проходит иной меридиан, тянущийся со стороны солнечного ветра и северного сияния. С этой точки оба образа рифмуются как-то странно: не антиподы, а, скорее, два берега одного и того же льда реки.
— Я пришла, потому что ты начал смотреть правильно, — сказала Королева, входя в беседку, не отбрасывая тени. В ее платье двигались зеленые и фиолетовые нити, будто кто-то невидимый перебирал арфу из магнитных линий. — Не «с третьей стороны», а с моей и его.
— Вашей и его? — спросил Игорь, и голос прозвучал будто не его, а слуха звука.
— Моей — северного сияния. Его — солнечного ветра. Мужское начало и женское, толчок и прием. Если их не слышать, люди придумывают маленькие войны внутри головы, — она улыбнулась, и эту улыбку было видно не глазам, а снегу: он стал светлее.
Игорь посмотрел на свои ладони—на карте прожилок он когда-то учился читать приказ. Он вспоминал ночи на заставе: черная вода, темные стволы, редкий огонек на чужом берегу. Граница казалась тверже камня. Он, молодой офицер, был уверен: твердость—это добродетель. А теперь он ловил себя на мысль, что твердость—это иногда всего лишь страх быть мягким. И что в мягкости есть сила, которая не ломает, а перевязывает. Как полярная ночь перевязывает пространство.
— Я хочу найти единство, — сказал он. — Не компромисс слов, а такое, чтобы дышало. В образах и аргументах. Конфуций и Ленин. В моем прошлом это две несостыкуемые дисциплины.
Королева присела напротив, и беседка вдруг показалась выкованной из темного льда, а не из дерева. Снаружи, над замершей водой, заполыхал слабый шлейф северного сияния, как если бы небо доигрывало мелодию, услышанную лишь наполовину.
— Посмотри на небо, — сказала она. — Солнечный ветер идет. Он—импульс. Мы называем это бурей или шквалом, но в нем нет злобы. Это дыхание. Мужская сторона космоса—проталкивание смысла вперед. Конфуций — сеть, узелки ритуала. Ленин — удар, стремление проложить прямую сквозь чащу.  Оба — о порядке. Только один плетет изнутри, другой рубит снаружи.
— А единство?
— Единство в том, где они встречаются, — она показала вверх, туда, где зеленая завеса выглядела как распущенная коса. — Видишь сияние? Это я. Я — не сам ветер и не сама земля, я—их разговор. Сила приходит, порядок отвечает, и на стыке рождается свет. Граница перестает быть стеной и становится тканью. Ты всю жизнь стоял на границе и видел стену. Но сегодня ты сидишь на границе и видишь шов.
Он кивнул. Два памятника—внутри головы—словно повернулись друг к другу. Конфуций не больше склонялся, чем обычно, но склонялся теперь не перед прошлым, а за тем, чтобы услышать. Ленин не столько указывал вперед, сколько показывал на дыхание, которым полнится пространство между шагами.
— Но они же все равно противостоят, — уперся Игорь, вычисляя тоску, как координату. — Один про обряд, другой про взрыв. Я помню людей, как они жили. Там, за рекой, ритм, здесь—приказ. Как совместить приказ и ритуал так, чтобы не расползлось?
— Стань магнитосферой, — тихо сказала Королева. — Удар без поля — это просто разрушение. Поле без удара — это просто покой. Смотри: ритуал—не тюрьма, если он живой; он как кожа, что удерживает кровь внутри. Революция—не ярость, если у нее есть мера; она как вдох, который приносит новый воздух. А мера живет в месте встречи. Я ее храню.
Она провела ладонью по воздуху, и беседка на миг стала полна света, но не яркого, а такого, который виден лишь, когда закрываешь глаза. Игорь увидел, как человек может ходить между двух миров: один—в линиях, как китайский орнамент, другой—в стрелках, как советская карта. И вдруг—оба становятся траекторией одного и того же движения, которое не спорит с собой, а завершает круг. Ему вспомнилось, как однажды, в реанимации—с чужой стороны тишины—он вдруг ощутил блаженство, как инструмент, которым тебя возвращают. Тогда он подумал: значит, жизнь—это не только борьба за форму, но и способность вернуться. Вернуться цельным.
— Сто сорок четыре тонны, — сказал он, не к месту. — Зачем мне эта цифра?
— Чтобы вспомнить, что вес—это тоже ритуал, — ответила Королева. — Весят не только камни. Весят привычки, обеты, гербы. Но число напоминает: там квадрат. Двенадцать на двенадцать. Полнота повторенная. Это, если хочешь, конфуцианский мир — порядок, умноженный на себя. Но он стоит лишь пока ветер готов приходить снова. Иначе он станет грузом. Ты можешь снять с памятника вес, оставив жест. В жесте — единое.
— В жесте — повторил Игорь. Он представил: мел, доска, стрелка, звук по дереву. «Учиться, учиться и учиться» — и «Учиться у жизни». Не лозунги, а две фразы, которые складываются в дыхание. Вдох: ритуал. Выдох: действие. И все это происходит не в пустоте, а под куполом света, где любая крайность выявляется, но не доводится до зла.
— Я часто считал, что психология—это о травмах, — сказал он. — А вы говорите—о полюсах.
— Психологические проблемы нередко рождаются, когда человек забывает, что он часть неба, — сказала Королева. — Он страшно серьезно относит к жизни то, что было всего лишь погодой внутри него. Если помнить о ветре и о свете, о мере и об импульсе, многое из этого превращается из судьбы в погоду. Погода не спорит с вечностью.

Он улыбнулся впервые за день. Ему вдруг понравилось слово «Петрозаводск». В нем, как оказалось, было достаточно легенды: Петр и завод, живая рука и плавящийся металл. Мужская рука и женский огонь формы. Город как место, где тяжелое становится направленным. Где воздух, который приходит из космоса, находит в себе терпение заиграть красками.
— Я хочу учиться у этого, — сказал Игорь. — Как это практиковать? Я люблю аргументы, у меня до сих пор голова военная, аргументы похожи на приказы.
— Практикуй как на заставе, — ответила Королева, вставая. — Дежурства: утром — ритуал, вечером—революция. Утром выстраивай свой внутренний строй: четыре привычки, которые ткут тебя. Вечером задавай вопрос, который отсекает лишнее и выводит вперед. И каждый день смотри на небо. Если видишь зеленые полосы — вспомни о беседе. Если нет—представь ее. И еще: когда споришь, ищи жест, а не слова. Жест—это тот момент, где квадрат и ветер узнают друг друга.
Она шагнула к выходу, и в этот миг небо развернулось на тон: от серого к звездному. Появилась тонкая полоска света то ли вдали, то ли внутри. Игорь понял, что единство—это не соглашение и не примирение, а присяга двум началам сразу. Он поклялся молча.
— Спасибо, — сказал он, хотя знал, что слова ей ни к чему.
— Благодарность—это хороший ритуал, — сказала Королева, не оборачиваясь. — А завтра пусть у тебя будет маленькая революция: прости того, кого давно не мог. Это заставит солнечный ветер пройти сквозь сеть, а сеть — зазвучать.
Когда она исчезла, беседка снова стала просто беседкой. Снег, пар от дыхания, редкие шаги. Игорь поднялся. Он посмотрел туда, где в городе жили его памятники — Конфуций, Ленин, камни, числа — и вдруг ощутил их как систему координат, а себя — как точку, в которой они пересекаются. И эта точка не стояла, а дышала. Он пошел по аллее, и ветер с озера дул ему в спину: не толкал, а сопровождал. Свет с севера еще был — достаточно, чтобы увидеть дорогу, но не настолько, чтобы скрыть звезды.
И вот в этом промежутке между памятниками, названиями и небом он впервые подумал не о том, как стоит правильно, а о том, как правильно течет. И стало легко. Как в тот миг, когда тебя возвращают к жизни не криком приборов, а тихим касанием света. Блаженство — не приз, а инструмент. Он взял его в ладони, как невидимый компас, и пошел. Где-то над плечом, там, где воздух становится тоном выше, улыбалась Королева, невидимая, как порядок в ветре.