Красные алмазы. Суджанская повесть. 3

3.

Вечером наконец пришла очередь моего рассказа «Мадамъ». Как всегда, Лакия подошла к его оценке со всей серьёзностью и ответственностью. После первого прочтения она сначала подробно делилась своими впечатлениями, потом спрашивала, того ли эффекта я хотел добиться тем или иным приёмом или включая в рассказ тот или иной фрагмент. Она то и дело сравнивала своё восприятие с тем, что я хотел выразить в рассказе, и анализируя всё это, начинала, в конце концов, давать мне первые советы. Потом я прочитал ей рукопись повторно и мы долго, до хрипоты спорили о некоторых моментах рассказа, которые для меня казались важными, а Лакии - или лишними или, как она говорила, «недостаточно прописанными».
 
- И знаешь, Петрош, - вдруг с грустью сказала она, - меня не оставляет ощущение какой-то искусственности всего этого. Сам подумай: за основу взята психология этой твоей учительницы, и в рассказе, как по команде, случаются только те события, которые соответствуют её внутреннему миру, её боли, её ожиданиям... А ведь так не бывает в жизни!
- Видишь ли, дорогая, психологическая литература сейчас переживает бум, ей очень интересуются, читают. Покупают. - я сделал акцент на этом слове. -  Люди устали от жизненных проблем, хотят немного пожить в сказке, в таких вот условностях...
- Да, наверное... - задумчиво произнесла Лакия. -  Но тогда получается, что ты пишешь не то, что у тебя на душе, не изучаешь жизнь и людей,  чтобы потом рассказать о них, а просто желаешь угодить... А разве писатель должен угождать читателю? Я бы не хотела, чтобы мой муж, желая понравится домохозяйкам, скатился до рассказов о котиках...
- Не так глобально, милая...  Это всего лишь один рассказ.
- Да..., но я уже говорила тебе, меня всё это очень стало волновать в последнее время!
 - Лакия, дорогая! Ты же знаешь, что тебе вредно волноваться!
- Да, конечно, но...

Лакия не стала продолжать, и я подумал было, что мы закончили миром разговор о жизненности в моём творчестве, но, увы, ошибся.

 Чуть позже, при разборе одного из финальных эпизодов, у нас разгорелся нешуточный спор по поводу поступка главной героини. Я настаивал именно на таком финале, но жена, в глазах у которой всё ярче разгорался неугасимый огонь прирождённого литературного критика, непоколебимо стояла на своём:
- Пойми, Петрош, важно не то, что ты заложил в свой рассказ, что ты в нём показал, а то, что читатель в нём увидел! Поверь, ни одна женщина никогда бы так не поступила, сколько ты не убеждай читателя в обратном! И этот эпизод просто напросто «убьёт» и твой рассказ, и, может быть, все последующие... Поверь, я это очень хорошо чувствую! Так не пойдёт! Надо исправить, Петрош, надо переписать!
И я, хотя и уязвлённый в самое нежное место своей писательской гордости, но, тем не менее, храня верность нашим с Лакией правилам, пообещал ей полностью переделать финал, сделать его более жизненным. Мы еще немного пообсуждали главную героиню, найдя, ко взаимной радости, пару интересных поворотов для финала, после чего жена окончательно успокоилась, и мы стали слушать музыку.

Мы очень любили это делать.
Сегодня в нашем «музыкальном меню» были запланированы Дебюсси и Равель: хотелось окунуться в божественные сочетания импрессионистских полутонов, позволить фантазии свободно плавать в них, рисуя себе самые фантастические картины. До Равеля дело, правда, не дошло, так как каждую из прелюдий Дебюсси Лакия непременно хотела послушать  дважды, а то и трижды - она говорила, что при многократном прослушивании раскрывается внутренняя красота музыки, никогда не слышимая с первого раза. И, слушая «Девушку с волосами цвета льна» в третий раз, я полностью с ней согласился: я почти воочию увидел не только лицо этой скромницы, но и её поэтическую душу, наполненную еще совсем детскими впечатлениями и мечтами...

Слушая музыку и обнимая прижавшуюся ко мне Лакию, я чувствовал себя абсолютно счастливым человеком: я люблю и любим, я нашёл своё призвание, и только что Лакия, при всём обилии замечаний, всё же высоко оценила мою новую работу, отметив в моём творчестве «новые нотки, которые, очень возможно, превратятся вскоре в целую симфонию». Я только что закончил новый хороший рассказ: да,  «Мадамъ» можно считать завершённой, я чувствовал, что вешь «отпускает» меня, выходит в самостоятельную жизнь, оставляя приятное ощущение и освобождая в моей душе место для новой работы.

Что это будет: повесть? Роман? Пьеса? Я пока не знаю. Пока смутные образы плавают в моём сознании, тускло отсвечивая какими-то несвязными отрывками будущего содержания. Какие-то персонажи, характеры, события вспыхивают яркими огоньками, словно приглашая в интереснейшее путешествие по неизведанным мирам и странам. Принять одно приглашение значит - отказаться от других. А жалко... И я прислушиваюсь, оцениваю, пытаюсь угадать...

А потом - волнительный и радостный миг начала. Внутри тебя, в  душе вдруг зарождается и начинает расти образ: смутный, неясный, непонятный, но притягивающий тебя какой-то очень важной тайной, драгоценностью, спрятанной внутри его туманной оболочки. Образ растёт, расширяется, заполняет тебя целиком и кажется - вот-вот выплеснется. Он давит, он сжимает внутри тела плачущую от боли душу, он просится наружу. И ты откуда-то знаешь, что непременно надо найти правильную форму, подходящий сюжет или единственно верные слова, чтобы аккуратно, не повредив, освободить то нежное и драгоценное, что скрыто внутри туманной оболочки. Если ты найдёшь верный путь, то это содержимое выйдет из на свет неповреждённым и порадует  своей красотой.

Мы же так и спрашиваем потом: «Ну как, вышел у тебя рассказ?» В смысле - получился?

Подобрать правильную форму и верные слова - это всё равно, что, подобно Фидию, увидеть изящную, полную эмоций скульптуру в немом и бесформенном куске камня, или, подобно Бетховену, услышать величественную симфонию в простом мотиве из четырёх нот.

Умение видеть невидимое, умение слышать еле слышимое, умение предчувствовать чувства. Это называется - талант.
Мне думается, что главное предназначение таланта - находить и извлекать истину. Истина заключена в образе, как в коконе. А естественная форма истины - красота. Именно поэтому истинное искусство - обязательно красиво.

Читатели, слушатели, зрители, рассуждая о таланте и вдохновении, восхищаясь произведениями искусства, или ругая их, и не догадываются, что искать и извлекать истину в искусстве - это очень трудно и даже очень больно. И опасно. Ведь образ - давит, распирает твою душу изнутри, подобно проявлениям неизлечимой болезни. Да, да, многие считают, что творческий дар - это такая душевная болезнь, и что повезло тем, кто, перенеся её в лёгкой форме, быстро «выздоровел» - вовремя бросил творчество, смог отказаться от этого занятия и забыть о нём навеки...
Правда, тогда и любовь можно назвать болезнью, там ведь схожие симптомы...
И спорт, опять же... Путь к рекорду один - тренировки и тренировки, работа  до изнеможения. Через усталость. Через преодоление. Через боль.

Всё человеческое - одинаково.

Кстати, о боли и муках творчества (что, поверьте, вовсе не метафора, если мы имеем в виду истинное творчество, а не подделку): ведь многим авторам прекратить писать рассказы, картины, музыку - это ещё больнее, чем мучительно искать и извлекать истину из туманных силуэтов образов. Брошенные на произвол судьбы образы не исчезают, не уходят, они не отпускают, растут, давят, толкают, прося непременно выпустить на свободу ту тайну, что в них содержится. Они вытягивают все силы, они сводят с ума, они могут убить...

Они, то как бездомные собаки, воющие и ластящиеся в попытках вернуться в любимый дом, то, как ненайденное счастье, сурово мстящее тому, кто пренебрёг им и отказался от его поисков.

Поэтому заражённые творчеством, простуженные свежим ветром предчувствия истины, смертельно больные талантом люди очень редко отказываются от творческой работы, выбирая вместо душевного спокойствия и мирских наслаждений мучительные поиски истинной  красоты.

Наверное, похожее чувство испытывают женщины при родах, мучаясь схватками, но с нетерпением ожидая единственного, хотя и несравнимо более болезненного выхода...
 И так же радостно, как рождение нового человека, ты встречаешь тот миг, когда найдя тот самый, единственно правильный способ раскрытия этого измучившего тебя образа, ты высек смутно увиденную в глыбе скульптуру, или выстроил поначалу еле различимую в хаосе звуков симфонию, или написал из единственно верных слов «тот самый» рассказ или стихотворение. Ты ощущаешь огромное наслаждение: ведь у тебя получилось подарить миру ещё одну истину, разгадать ещё одну загадку мира, переведя её на понятный людям язык - на язык красоты! И ты избавился от боли, которая мучила тебя, пока ты в трудных поисках создавал очередное своё творение, извлекал на свет новую истину.

Из-за пережитой боли, а затем испытанной радости твоё произведение становится тебе очень дорогим, практически бесценным. Совсем как ребёнок для матери. Или как красный алмаз. И рано или поздно наступает момент, когда ты даришь эту свою драгоценность людям. Даришь своё открытие, в мучениях и боли найденную тобой истину. Извлечённую тобой красоту.
Даришь с трепетом и со страхом... А нужна ли она миру? А вдруг люди не поймут, не увидят, не оценят? А близкие люди или снисходительно похвалят, или по-дружески засмеют...

Или того хуже - не дослушав, переключатся на что-то другое.
На друзей в этом деле надеяться опасно. Поэтому у меня их почти нет.
Зато у меня есть Лакия...