Близнецов пламена Часть 3

***
Лидия долго не могла заснуть. В голове кружились какие-то обрывочные мысли — о себе, о людях, которые были рядом, в прошлом и в настоящем.
Кто я?
Кто Я?!
Кем была я, Лидия, для всех, кто меня окружал и окружает?
Она потеряла многих дорогих людей — чаще не по судьбе, а по принципу: с глаз долой — из сердца вон. Оставались только те, кто нуждался в ней, и в ком она сама остро нуждалась. Прежде всех — Алёша: непрочитанная книга, неоконченное, мучительное чтение без последней страницы.
Но ведь и сама себе Лидия казалась такой же — непрочитанной. Не загадочной — нет, — а недооценённой, недопонятой. Хотя, может быть, всё это неважно… Потом, я подумаю об этом потом.
Она поняла, что сна сегодня не будет. Встала, достала чистую тетрадь и начала быстро записывать всё, что поднималось из глубины — больное, наболевшее, созревшее до прорыва.
«Я записываю это не для него — для себя. Чтобы перестать путать свой голос с эхом, которое так ловко прикидывается правдой. Чтобы, глядя на буквы, наконец услышать дыхание между строк и понять — где заканчивается Л.Т., где начинается Алёша, а где, может быть, остаюсь я.
Иногда мне кажется, во мне живут две женщины. Одна — прозрачная, почти невесомая, умеющая слушать так, будто из чужих историй складывается ее мир. Она уступает, даже когда никто не идёт навстречу. Другая — пружина и пламя: невидимая годами, но стоит ей распрямиться — и я сама удивляюсь силе, с которой она защищает то, что любит, во что верит.
Кто-то назовёт это противоречием. А для меня — это дыхание: выдох — тишина, вдох — поступок.
Я помню свою первую жизнь — до Алёши, до писем, до того, как слова стали походить на хирургические инструменты.

Мы жили тесно, но дело было не в тесноте, а в зазоре между «как принято» и «как хочется». Именно там, в этом узком коридоре, я научилась двигаться боком, мягко, не задевая углы. В нашей семье слушать было безопаснее, чем спорить, а тишина открывала двери лучше любых удостоверений. «Скажи спасибо и не спорь» — на этом языке была сшита моя первая карта мира.

Когда я встретила Алёшу, я отчаянно искала себя. Не знала, как быть, как говорить на этом новом языке — языке быстрых мыслей и свободных рук, берущих из воздуха всё, что нужно. Позже, уже в другой жизни, кто-то назвал меня «пирожком ни с чем». И теперь я понимаю — метко. Тогда у меня не было начинки, которую можно было показать миру: я была тестом, замешанным на терпении и наблюдательности.

Школа, где я училась, стояла во дворе академических домов. Позже я поняла — наш класс был почти филиалом Николиной Горы. Фамилии — с афиш консерватории, из учебников физики и математики — жили в дневниках моих одноклассников буднично, как у нас на кухне стояла эмалированная кружка. Для меня они были небожителями — не из-за денег или званий, а потому что до них было невозможно дотянуться. Я прижималась к стене, когда они расправляли крылья. Любой контакт с ними был как взгляд в зеркало: подходишь — и видишь не себя, а пустоту за спиной.

А потом появилась Л.Т. Я подумала: вот она, моя НАСТОЯЩАЯ СЕМЬЯ! — да, именно так, в прописных, сияющих буквах. В её дом манило всё: разговоры о жизни и людях, антикварная мебель, салфетки с монограммами, порядок, серебро, шероховатость книг, её память, хранящая имена, как другие хранят запахи. Здесь можно было прикоснуться к истории, в которой женщины — богини, а мужчины — их рыцари.

Мне хотелось быть допущенной. И я научилась слушать — ещё внимательнее, ещё точнее. Я села на край ковра и решила: моё место — держать чашку так, чтобы она не звякнула о блюдце. Это был мой билет в новую жизнь.
Я предала семью.
Сожгла мосты.
Алёша увидел меня в ту минуту — прозрачную, внимательную, готовую выслушать. Он подумал, что я такая и есть: тихая, деликатная, «в тени», «всегда готова». Он придумал для меня слово — «всеядная». Обидное слово, сказанное ласково, обижает сильнее: оно греет и парализует одновременно. Алеша не знал, что под моей мягкостью живёт пружина. Я и сама тогда этого не знала. …Я узнала о своём Тигре поздно, уже когда города сменили вывески, а тексты научились летать по проводам. Нет, я не поверила в гороскопы — я просто нашла удачную метафору, чтобы описать то, что ощущала в себе.

Тигр в китайском календаре — плохой подчинённый и сомнительный придворный: он не умеет сидеть ровно, пока повозка едет в пропасть. Он может долго отступать (это знают только те, кто рядом), но, если пружина распрямляется, ему всё равно, сколько на двери табличек и какая на них печать. В характере Тигра — противоречивые черты: внешне они проявляются как гордыня, каприз или упрямство, а в действительности им движет бескомпромиссная честность. Это про меня. Я могу молчать, пока могу молчать. А потом — действую.
Да, в письмах Алёши я услышала несправедливость. Он упрекнул меня в том, что я говорю голосом Л.Т., и в следующем абзаце предложил мне говорить его голосом. Две одинаковые клетки, только вывеска разная. Я знаю, что он хотел другого — услышать мой «настоящий» голос. Но каждый раз, когда кто-то говорит мне «говори своим», он обычно имеет в виду «говори так, чтобы это было похоже на мой, чтобы я с тобой согласился». Я это умею распознавать — поздновато, но умею.
Я записываю это не для того, чтобы спорить с тобой, Алеша — я делаю инвентаризацию. В моих реакциях всегда было больше тактики, чем видно со стороны. Я отступала не потому, что сдавалась — я отступала, чтобы не превращаться в чьё-то отражение. Отражения удобны для тех, кто на них смотрит, но в них холодно жить.
Смешно, но именно мой Тигр и привёл меня к идее совместной книги. Не к документальной переписке, не к «кому больше достанется истины», а к роману — длинному, ветреному, с пылью на подоле и запахом грозы. К саге, в которой любовь — не награда за послушание и не расплата за характер, а сила, делающая жизнь больше нас самих.
Я не скрываю: во мне давно живёт призрак «Унесённых ветром». Не сюжетом (я не Скарлетт и не хочу быть ею), а масштабом дыхания. Мне нравится это широкое, киношное поле, где герои рядом с историей не уменьшаются, а как будто прибавляют ей резкости: на крови, на хлебе, на фургонах, которые идут по раскисшей дороге.
Наш мир — другой, но у нас с Алешей тоже были свои войны: реальные, семейные, культурные, эмигрантские, внутренние. И у нас тоже была своя неразделённость — не из оперы «она любит, он не любит», а из жанра «две системы координат, не совпавшие ни разу».
Тигр и книга — как это связано?.. Тигр — это мой способ не соглашаться на чужой монтаж. Книга — мой способ предложить свой. Не спорить «кто прав», а построить пространство, в котором мы оба — и я, и он — будем звучать не как обвинения, а как музыкальные темы. Тигр идёт вперёд не потому, что не знает страха, а потому, что не переносит бессмысленных приказов. Книга — это мой марш-бросок туда, где приказов нет. Там есть только структура — и она не терпит фальши.
В романе, каким я его вижу, Алёша будет не героем моего дневника и не мальчиком из семейного альбома, а фигурой, равной по массе истории: упрямой, жестокой, точной. И я — не компаньонка, а соавтор. Женщина, которая умеет быть прозрачной — да. Но умеет и поставить точку так, что дальше придётся главу начинать заново.
Алёша всегда был осторожен — это звучит упрёком только для дневного Тигра. Его мир — узкий и плотный, как кедровая шкатулка: в ней всё на местах, имена привязаны к датам, а чувства проходят таможню с декларацией. В такие миры я попадаю как туристка: восхищаюсь, покупаю открытку, но жить там не могу — у меня другие лёгкие. Но в глубине это был не вызов ему — это был вызов моему страху.

Меня часто спрашивают (если честно — я сама себя спрашиваю): зачем мне всё это — письма, рукописи, планы романа? Ответ простой, хоть и нескромный: чтобы вернуть себе субъектность. Чтобы перестать быть вечной ученицей, «всеядной слушательницей», прозрачной мебелью в чужом доме.
Когда я предлагаю совместную книгу, я не предлагаю «помириться» — я предлагаю построить мост, по которому можно ходить в любую сторону. Роман — это не терапия для мира; это форма ответственности. В нём не спрячешься за «так вышло» или «так сложилось». Каждый жест имеет вес. И если между нами есть неразделённость — это не повод зашторивать окна. Это повод открыть камеру пошире, чтобы читатель увидел: расстояние между «почти вместе» и «совсем порознь» не измеряется сантиметрами. Оно измеряется выбором.
Иногда я пишу себе инструкцию по выживанию. В ней всего несколько пунктов:
1. Слушай — но проверяй, не подменилось ли твоё «я» чужой интонацией.
2. Отступай — но ради позиции, а не ради покоя.
3. Любовь — не аргумент и не алиби; это двигатель, но не тормоз.
4. Если боишься — скажи. Тигры тоже боятся, просто у них нет привычки прятаться в клетки, выстроенные из чужих ожиданий.
5. И главное: не живи в отражении. Зеркала нужны для проверки воротника, а не для прописки.
6. Роман — это повод распахнуть объектив шире, чтобы читатель увидел: расстояние между «почти вместе» и «совсем порознь» не измеряется сантиметрами, оно измеряется выбором.
Иногда я листаю в голове кадры нашей будущей книги. Общий план: мост через реку — пусть будет Москва-река, с её весенним льдом, что ломается стеклянными глыбами. Средний план: комната с лампой, блокнот с сухим листом-закладкой. Крупный план: лицо — моё или его, не важно; важна морщина в углу губ, отвесная, как врезка судьбы. За кадром — шум истории: границы, что передвигаются, как мебель, и слова, меняющие смысл, как платье под другим светом. И двое, упрямо пытающиеся переводить друг друга — не дословно, а по сути.
Я не знаю, согласятся ли издатели, понравится ли эта музыка читателю, и выдержит ли Тигр марш-бросок длинной дистанции. Но знаю одно: я больше не хочу быть героиней чужой сноски. Мой Тигр научил меня простому: идти вперёд — не значит мчаться. Иногда это значит стоять — там, где нужно стоять. Иногда — говорить шёпотом, когда всем хочется крика. Иногда — разрезать старую повязку, чтобы рана наконец зажила не под бинтом, а на воздухе».
«Я подумаю об этом завтра», — сказала себе Лидия. Она отложила дневник и почувствовала, как тёплая волна уносит её в безбрежный океан забытья. Но завтра, когда она вернётся к страницам, она уже будет знать: этот текст — не письмо Алёше. Это — камертон. Не попытка вписаться в чужую партитуру, а музыка, в которой Тигр и Тень наконец перестают драться за право называться Лидией.

Москва. 10 августа 2025
Утро пришло без фанфар — солнце просто разомкнуло шторы и положило ладонь света на подоконник. Лидия проснулась раньше будильника — будто кто-то внутри щёлкнул по стрелке камертона, и воздух стал звонче, плотнее, тревожнее. Она не стала готовить завтрак, не вспомнила про таблетки — просто оделась и вышла на улицу.
Москва встречала её утренней хрипотцой: мокрый, чисто вымытый асфальт, пар от решёток метро, люди, спешащие, не глядя друг на друга. Лидия шла медленно, без цели, пока ноги сами не привели к знакомому углу — туда, где в маленьком кафе за витриной всегда пахло булочками и корицей. Она вспомнила, что еще не завтракала, вошла, заказала американо и тост. Кофе был горячим, плотным — как будто удерживал её в настоящем. За стеклом утро разливалось по улицам, и казалось, что весь город дышит с ней в унисон — чуть устало, чуть настороженно. Она долго размешивала сахар, наблюдая, как спираль поднимается в чашке. Это было почти медитацией — не на вкус, а на присутствие.
Лидия вышла на Тверскую. Воздух был влажный, прозрачный, и свежий. Город будто сбросил усталую кожу — тот редкий миг, когда Москва тиха. Она шла без спешки, думая, что, может быть, именно так и начинается новая жизнь — не с решений, а с шага. И вот она, цель: Тверская, 8 — Книжный магазин «Москва».
Лидия остановилась напротив, глядя на витрины, как будто встретила старого друга. Сколько лет прошло — сорок? больше? — с тех пор, как они с Алёшей заходили сюда по дороге на Патриаршие в последний раз. Тогда магазин был другим — пах типографской краской, бумагой, чёрной глянцевой обложкой советских журналов. Кажется, к книгам невозможно было подойти — полки стояли за прилавками, из-за которых продавцы выдавали книги бережно, как драгоценность. В магазине всегда толпились люди: книги были настоящей ценностью, и в каждом доме они стояли на самом почётном месте.
Собрания сочинений классиков — это был главный дефицит страны. Подписки на книги предоставляли лучшим работникам на предприятиях и в госучреждениях. У всех были примерно одни и те же собрания Толстого, Пушкина, Чехова, Горького, Достоевского. Ровные ряды одинаковых переплётов создавали ощущение единого дыхания времени. За возможностью подписаться на собрание сочинений в книжных магазинах выстаивались очереди.
И всё же были те, кто искал особенные издания — антикварные, дореволюционные книги, где страницы пахли тайной, пылью и свободой. Алёша всегда шёл туда, в антикварный отдел. Он мог долго рассматривать корешки, гладить тиснёные буквы, листать страницы, будто узнавая старых друзей. А Лидия стояла рядом, молча, чувствуя, как его ладонь иногда касается её локтя. Для нее это было не прикосновение — оно входило глубже, туда, где уже не различить, где кончается одно сердце и начинается другое – как последнее узнавание, как если бы души, чувствуя близкий разрыв, ещё раз вспомнили, что когда-то были одним целым.
Лидия шла между полок, как между старыми снами. Она поднялась в антикварный отдел. На секунду ей показалось, что за соседним стеллажом мелькнул знакомый силуэт — тот самый изгиб плеча, походка. Сердце отозвалось глухо, как от удара по струне.
Лидия вспомнила домашнюю реликвию: в подарок на свадьбу папочка подарил своей невесте том произведений Александра Сергеевича Пушкина. В этой книге были собраны роман в стихах «Евгений Онегин», поэмы-сказки «Руслан и Людмила», «Сказка о царе Салтане», «Сказка о золотом петушке», поэмы «Полтава» и «Медный всадник», историческая трагедия «Борис Годунов», «Скупой рыцарь», повести «Капитанская дочка» и «Станционный смотритель», роман «Дубровский», его стихотворения. Лидия и сейчас видела прекрасные портреты Натальи – жены поэта, ее благородное нежное лицо в легких кудрях, локонами спадающих на покатые обнаженные алебастровые плечи. Ребенком, Лидия часами разглядывала тончайшие иллюстрации к сказкам – она уже не помнила имени художника, и особенно ей нравилась одна – Людмила в прекрасном саду злодея Черномора, унесшего ее с первой брачной ночи… Когда подрастали она с братом – это была главная читаемая книга в семье. Потом по этой книге внуки учили с дедушкой «Евгения Онегина»… Как давно это было.
Теперь уже трудно было поверить, что к 150-летию со дня рождения А.С.П. в 1949 году Государственное издательство художественной литературы выпустило этот том тиражом в 500 тысяч.  Еще сложнее было понять, почему ее отец подарил молодой невесте, у которой даже не было свадебного платья, не говоря уже об обручальном кольце, книгу! И это был единственный подарок, который он мог себе позволить. На внутренней странице он написал каллиграфическим почерком: «Любимой Римочке в день свадьбы! С любовью, Николай». Этот поступок мог быть только доказательством того, что самой большой ценностью в стране были книги.  Все в СССР знали: Пушкин - величайший русский поэт, прозаик, драматург, публицист, критик, основоположник новой русской литературы, создатель русского литературного языка – и не было ни одной семьи, где его собрания сочинений – или хотя бы отдельные тома – не стояли бы на книжных полках.
Этой книги уже не было в семье, и Лидия долго пыталась найти ее. И сейчас она просмотрела книги, выставленные в антикварном отделе – но, конечно, этой книги там опять не было. Но была другая, любимый Алешей Осип Мандельштам. Сборник стихов «Камень» 1923 года издания. Это было третье переиздание сборника, 300 экземпляров в первом в 1909, 1000 экземпляров в 1916, и 3000 – в 1923. Даже в полной разрухе советская республика находила деньги для издания книг. Лидия открыла наугад: «Невыразимая печаль открыла два огромных глаза, —Цветочная проснулась ваза и выплеснула свой хрусталь…» Стихотворение 1909 года,,, Она вспомнила своё любимое, гораздо более позднее: «Я наравне с другими хочу тебе служить, от ревности сухими губами ворожить. Не утоляет слово мне пересохших уст, и без тебя мне снова дремучий воздух пуст». Как любили они с Алешей читать друг другу стихи… Лидия быстро поднесла руку к горлу: щитовидка давала себя знать.
Алеша с Лидией часами могли простаивать у прилавков и рассматривать книги. Иногда Алеша покупал что-то. Потом они выходили на улицу — улица Горького вечерами гудела – живое сердце города. Воздух пах хлебом, кофе и чем-то сладким — наверное, ванилью и апельсиновыми корками из Елисеевского. Они шли туда, как в театр: медленно, с лёгким волнением, будто каждая витрина хранила тайну. В Елисеевском царили свет и золото: люстры венецианского хрусталя сияли, их блики отражались в витринах толстого прозрачного стекла, и они тоже сияли как драгоценные шкатулки, фрукты, уложенные на серебряные подносы на гранитных прилавках, казались почти нереальными.
Они покупали немного — пару булочек с изюмом, плитку шоколада, иногда кофе. Потом выходили обратно на улицу, садились на скамейку на бульваре у Пушкина и делили тёплую булочку, смеясь, перебрасываясь словами — о книгах, о времени, о жизни, половину которой им ещё только предстояло прожить. И где-то в этих простых мгновениях, среди запаха ванили и городского ветра, всё уже было решено — незримо, без обещаний. Будущие письма, разлуки, их недосказанные фразы и возвращения — всё начало прорастать здесь, в этом утре, когда он протянул ей половину булочки и улыбнулся. Может быть, именно тогда время в последний раз запомнило их как пару.
Лидия остановилась у витрины с блокнотами, провела рукой по обложкам — кожа, ткань, бумага, пробка. Выбрала один — тёмно-вишнёвый, с чуть шероховатой поверхностью. Расплатившись, Лидия присела за столик в кафе. Открыв первую страницу, написала:
«Рабочее название — Однажды вечером.
Подзаголовок — Сага о любви, которая не совпала с календарём.»
И добавила тихо, почти беззвучно: масштаб — не грех, если он честный.
Лидия вышла из магазина, прижимая к себе покупку. Тверская уже наполнялась движением — редкие прохожие, первые автобусы, звук шагов по влажному асфальту. Она остановилась у витрины, где отражалась улица, вывески и её собственное лицо — чуть усталое, но ясное. Из открытой двери кафе потянуло ароматом апельсинов и свежего хлеба. Она уловила этот запах так отчётливо, что сердце дрогнуло — точно так же, как тогда, когда Алёша держал в руке золотой апельсин и смеялся, говоря, что «в каждом фрукте спрятано маленькое солнце».
Лидия закрыла глаза и вдохнула глубоко. Запах был реальным, воздух — августовским, а память — тёплой, живой. И ей показалось, что где-то рядом, совсем близко, кто-то идёт тем же шагом, дышит в том же ритме и вот-вот произнесёт её имя: Лидик. Она улыбнулась — не прошлому, не воспоминанию, а жизни, которая, кажется, снова готовилась раскрыть перед ней новую страницу. Ведь Алёша ждал её. От этой мысли сердце забилось – или это последствия того, что она забыла выпить таблетки? Лидия присела на ближайшую скамейку. Моросил дождь, но она не замечала. 
Она посмотрела на город — на мокрый свет витрин, на спешащих людей, на улицу, которая знала её лучше, чем она сама. И подумала:
«Жизнь — это не то, что было, и не то, что будет. Это то мгновение, когда ты узнаёшь: оно возвращается».
Лидия открыла блокнот, провела линию — ровную, как горизонт, и написала первую строку новой книги: «Иногда любовь — это свет, который возвращается не к тем, кто его зажёг, а к тем, кто не перестал ждать».
Пора было возвращаться домой. К Алеше.
***
Около трёх дня небо тихо потемнело и повисло над Кутузовским низкой свинцовой скатертью. Лёгкий дождь шёл без остановки — мелкий, редкий, как будто кто-то наверху осторожно встряхивал сито. Лидия вела машину мимо Триумфальной арки: арка темнела, как мокрый гранит воспоминания, и капли, стекающие по лобовому стеклу, не смывали печали — лишь раздвигали её на более тонкие слои.
Дворники шли мерным тактом — туда, обратно, — а мысли не подчинялись ритму. Как писать правду, если не знаешь, где она прячется? Если в одном и том же жесте — любовь и страх, в одном и том же слове — обещание и побег? Лидия ловила себя на том, что всегда объясняла поступки Алёши, но почти никогда не объясняла свои. Что уводило её от него так часто — гордость, усталость, обида? Или тихая привычка к одиночеству, в котором спокойнее дышится?
Светофоры на Кутузовском не сменяют друг друга, как страницы: зелёный — поезжай, жёлтый — подумай, красный — подожди. На красном она могла бы уехать в воспоминание и не вернуться: утро, книжный, Елисеевский, лёгкий запах апельсинов; юность, когда каждое «потом» казалось надёжнее «сейчас». Но семафоров нет на Кутузовском и остановиться и подумать было негде.
Кутузовский распахнулся в широту, как давно заученная фраза. По правую руку темнели яблоневые сады, по левую тянулись аллеи парка Победы.  «Мерс» плавно двигался по зеркальному шоссе («Сколько денег уходит не вечное перекладывание асфальта!» – привычно подумала Лидия). Ей все время хотелось оглянуться через плечо, как будто кто-то в соседней полосе ехал параллельно, на полкорпуса позади, и следил за ней. Лидии было не по себе. Она притормозила, и машина плавно обогнала ее. Лидия вздохнула с облегчением и вернулась к своим мыслям. «В чём будет честность книги? — думала она, — В признании, что я не всё понимаю? В том, чтобы назвать то, что болит, — своим именем, без оправданий? Или нужно просто рассказать все, как есть? Как было?..»
Рублёвское, потом Рублёво-Успенское. Дождь не усиливался и не стихал — в нём было ровно столько воды, чтобы стекло никогда не оставалось сухим. В этой нерешительности погоды было что-то раздражающее. Она включила поворотник, свернула к дому и, заглушив двигатель, ещё секунду посидела в полумраке, слушая, как капли отбивают свой едва слышный код азбуки Морзе по крыше машины.
В доме было прохладно и тихо. Лидия разулась и, не снимая пальто, прошла к кабинет. Она не стала зажигать верхний свет — только настольную лампу, ту самую, с зеленым стеклянным куполом, в свете которой вещи на зеленом сукне стола становятся таинственнее и роднее. Новая тёмно-вишнёвая тетрадь, с чуть шероховатой обложкой — легла на край стола. «Как судьба» - почему-то подумала Лидия.
Лидия села за стол, в коричневое кожаное кресло. Ручка легла в пальцы без сопротивления. Все вопросы дороги сжались в одну линию, и линия сама попросилась на бумагу. Лидия не искала слова — она просто дала им пролиться:
Сложный веду узор:
Радость и боль вплетаю.
Основа – Правда и Ложь:
Я их с трудом различаю.
Цвет не могу различить:
На солнце глаза прикрываю,
Путаю нити клубков,
Злюсь и узлы разрываю.
Жалко себя и труда,
И бросить уже невозможно:
С ложью сроднились уста,
Правда в душе непреложна.
Она перечитала — и не стала править. Простые строки держали то, что не держат длинные абзацы: признание без защиты. Где-то на кухне щёлкнуло — как будто дом одобрительно кивнул.
Лидия подождала несколько секунд, чтобы чернила досохли, поднялась, вернулась в прихожую и сняла пальто. Дождь за окном не смывал печали — но она стала прозрачнее, как лобовое стекло после движения дворников. В этой прозрачности виднелась дорога дальше: мост, по которому всё-таки придётся идти назад; мелодия, что зовёт и возвращает туда, где осталось несказанное; и зеркало — терпеливое, как время, — где отражение становится признанием, потому что смотреть на себя всё равно приходится дольше, чем хочется.
Она вернулась к столу, маленьким карандашным значком поставила внизу страницы тигриный след — треугольник с ресничками. И улыбнулась: иногда достаточно одного знака, чтобы помнить — честность тоже имеет пульс.
Вечер ещё не начался, и день не был прожит напрасно. Дождь продолжал свою негромкую речь, а в доме становилось тихо и ровно, как после правильно найденной ноты. Лидия погасила лампу, оставив тонкую полоску света приоткрытой двери: пусть ночь видит — они работают. «Нужно поговорить с Алешей. Он ждет», - Но Лидия не спешила. Нужно было обдумать вопросы, которые она задаст ему сегодня.