Взаперти

I
***
 Холод. Поздняя осень, но отопление ещё не врубили, и я жался в матрас, лежащий посреди тесной комнаты. Мне было чертовски холодно, хоть я завернулся в кофту и плед, накрылся до кучи одеялом, свернулся калачиком. Никак не получалось заснуть, и я часами лежал так, с закрытыми глазами, типа притворялся, будто меня нет. Конечно, это не так. Это не первая, не вторая, и даже вроде бы не третья ночь, когда я вот так вот вхолостую лежал, скрючившись в три погибели. Каждый день здесь, в этой комнате, был одинаков, и меня тошнило от знания о дне завтрашнем. Руки выворачивались, и мне хотелось закричать, да так закричать, чтобы соседи охуели, чтобы глотку себе сорвать. Зачем?
 
 Мысли перекатывались от одной стенки моего черепа к другой, лениво стучали друг о друга. Я прожил ещё один день — или мной день прожит? — а зачем? Бродил по комнатушке, похожей больше на гроб, взад и вперёд, от двери и до батареи у окна. От окна и до двери — и так до бесконечности. Шаги сливались с тиканьем настенных часов, я оглядывался и видел трещины на потолке, местами отклеившиеся обои. Обстановка вокруг как будто рифмовалась с тем, что я чувствовал про себя, и от этого становилось не то смешно, не то страшно. Солнце в те дни так неприятно слепило меня, когда украдкой заглядывало в это прохудившееся окно, как вуайерист. Это сраное окно, оно вечно скрипело и продувалось всеми семью ветрами, не давало мне спать, не давало жить и писать. Поэтому я потихоньку заклеивал его своими черновиками, пока свет не перестал проникать ко мне.
 Так проходил каждый мой день. Или нет?
 
 Временами я пытался сесть за стол, руки в нерешительности застывали над клавиатурой. Ну, ****юк,— говорил я себе,— напиши уже что-нибудь. Напиши хотя бы предложение, слово, хотя бы “ЖОПА”. Черти-бесята, сидевшие в башке, поддакивали:
 
 Называл себя писакой, крутым типа поэтом, а у самого тексты на полшестого уже который год. Что же теперь, а?

 Я старался не слушать их, а просто писал и писал, стуча по клавишам печатной машинки. Иногда, даже если текст начинался абсолютно бессмысленно, я мог зацепиться за какую-то ниточку повествования или за образ. Мог даже расписать персонажа, его биографию или чё он там вообще делает? Задумывался, вынимал листок и херачил его на клей прямо поперёк окна. Иногда я просто сидел над пустой страницей, как баран, как будто впервые бабу увидел, и коленки мои начинали дрожать,— даже тут, сидя за обшарпанным столом. И всегда оставалось это чувство незавершённости, будто ссышь с простатитом: вот вроде капает что-то, но за плотиной мочевого пузыря остаётся море недосказанности. Я много пил, и у меня жутко болела голова.
 
 Мысли перекатывались, суки такие, в моём черепе, одна противнее другой. Да, я пытался топить их в вине, я пробовал отжиматься и вытеснять их телесной усталостью. В конце концов пробовал просто давить, как блох, говоря себе что-то вроде: не будь таким соплежуем, соберись. Ни один из этих способов не работал, эти черти всё равно выплывали из моря алкоголя, они выживали под завалами тренировок и им было решительно похуй на мои попытки не обращать на них внимания. Конечно, на время бодрствования я иногда мог отогнать депресняк подальше от себя, но это вообще не спасало. Черти просто стали приходить ко мне, когда я спал.
 
 Поначалу я закрывал глаза и просто брёл себе в бесконечной чёрной пустоте прямиком к архиву своих воспоминаний.  Мне снились первые поцелуи, слова матери или перебранки с отцом. Мне снились трупы животных, запустение и выколотые глаза. Я видел прекрасный мир, в котором мог летать и где все мои печали тоже куда-то девались. Я видел теракты и вырванные кишки, кто-то водил рукой в моей брюшной полости, будто чего-то искал. Странные, странные сны, это черти наслали на меня наваждения, чтобы я с ума сошёл. Хотели, значит, свести меня с ума, чтобы я ****анулся, да? Не пройдёт. Да я всех вас, гондонов, знаю, как облупленных. Я смою этот морок с себя, как пот с яиц, я им покажу ещё всем.

 Ты посмотри на себя, говно, посмотри, где ты живёшь,— вот это вот продолжали говорить мне черти,— комната, похожая на гроб, в доме-развалюхе. Да здесь же притон был, а в том углу один парень как-то умер от передоза. Нет, нет,— отвечал я чертям,— хватит мучить меня, хватит ****еть. ЗАТКНИТЕСЬ.

 Черти из вербальной формы перетекали в форму визуальную: я стал видеть их лица. С каких-то пор каждый раз, ложась спать, я сначала видел калейдоскоп гримас, застывших перед моим лицом и глядящих прямиком мне в глаза. Это были одни и те же выражения лиц, застывшие в каком-то необъяснимом ужасе, как гипсовые изваяния или типа того, все они глядели мне в душу распахнутыми зенками. А из разинутых ртов доносилось:
 
 открой окно открой окно открой окно открой окно открой окно
 встань встань встань встань встань встань встань встань встань
 шагни шагни шагни шагни шагни шагни шагни шагни шагни
 вниз вниз вниз вниз вниз вниз вниз вниз вниз вниз вниз вниз

 Вот такой вот ****ёж. А я закрывал уши руками — будто бы это помогало — зарывался в подушку, как обиженный додик. Уйдите, отстаньте от меня!— кричал, но слова, как хлебные крошки, просто выскакивали куда-то в темноту и исчезали, или же расплывались слюной по подушке. Легче не становилось. И я стал просто ложиться с заходом солнца и вот так вот лежать с закрытыми глазами, видя эти ужасные танцующие лица на моих веках. И я лежал так, не в силах уснуть, пока снаружи сквозь перечёрканные черновики не пробивался первый луч восходящего солнца. Мои черти уже переставали бояться света, мне хотелось отрезать себе веки, лишь бы не видеть их. А ночи проходили, каждая похожая на предыдущую. Ну почему так?
 
 Утром я пил пиво, недопитое с вечера. Полторашки хрустели пластиком, выдохшаяся жижа наполняла дыханием нового дня. Не знаю, хотел ли я чувствовать себя живым или мёртвым; я много пил. Я не выходил из дома, или же не помнил этого? За окном мелькали пейзажи, будто бы смутно знакомые. Кажется, я тебя где-то видел,— вот так вот говоришь обычно человеку, с которым познакомился в баре, когда был пьяный в стельку. Кажется, ты помнишь его имя, может, вы о чём-то разговаривали, типа литературу обсуждали. Ты, или я,— уже не помню,— читал ему стихи собственного сочинения. Ну как?— спрашивал. Да нормально,— отвечал тот. Утром этот человек исчезал, как и ночные призраки, ебучие фантомы, будь вы неладны, что же делать с вами.
 
 Каждую ночь перед глазами проносились эти жуткие лица, но я уже не обращал на них внимания. Вспоминал о себе, о своих поступках, планах и мечтах. Кажется, я очень хотел быть любимым или любить кого-то. Размазывал сопли своего разума по трусам мироздания, тыкался мордой в ****у вселенной. Пожалей, пожалей меня,— думал, а самому хотелось удавиться,— ведь я такой несчастный, я писатель-неудачник, я алкаш и от меня воняет. Вселенная отвечала мне:
 
 возьми оланзапин возьми оланзапин возьми оланзапин
 съешь съешь съешь съешь съешь съешь съешь съешь съешь
 пей водку водку водку водку водку водку водку водку

 Это опять были они, черти. Сука, да сколько можно? Как мне от вас отделаться? Вы отстанете от меня наконец, если я сделаю это?

 да.

 Я шарил рукой по полу, я искал стандарт оланзапина. Тех колёс, что доктора мне выписывали. От них всегда хотелось спать, но мысли мои так приземлялись, что я чувствовал себя типа как дохлая курица или что-то вроде того. Когда я нащупал заветный матрас таблеток под рукой, я наугад выдавил пригоршню себе в ладонь и проглотил. Где-то рядом стояла полупустая бутылка “Талки”, и я, схватив её за горло, залпом допил останки внутренностей. Теперь-то вы заткнётесь, уроды?
 
 Ответа не было. Я очнулся утром, вокруг было много, много рвоты. Дико болело что-то справа в боку: что там? Печень? Или поджелудочная? Я не помнил точно. А если у меня органы расположены зеркально, то что там? Поджелудочная? Или печень? Или я попутал что-то, и эти органы просто где-то поблизости находятся? А? ****ь, как ***во. Голова, голова раскалывалась, будто по ней жахнули кувалдой. Зачем я проснулся? Я не хотел этого.
 
 Я открыл глаза и увидел фигуру, сидящую у стены. Долговязая тварь с лицом тем же, что я видал уже не раз. Тупые, немигающие глаза эти палили прямо на меня, будто в душу. Пасть раскрылась в безмолвном крике. Почему-то мне стало вдруг непривычно спокойно. Конечно, да, это тот чёрт из моих снов, что выскочил за пределы разума и перестал быть какой-то фантазией или глюком моего воображения. Я же сделал всё, чего он хотел, или чего хотели его братья или дружки. Я уже не был зол на него, я не чувствовал усталости. Только боль в боку, расплывшуюся по всему телу. Башка гудела знатно, конечно. Но лучи солнца впервые были так ласковы ко мне, так они грели меня, что я вдруг расчувствовался и пустил слезу, как педовка. Тварь, сидящая у стены, приподнялась, шагнула ко мне навстречу. Она распахнула руки, будто приглашая меня в свои объятия. Встал я с трудом; меня снова вырвало. Может, не зря я послушал этих чертей, а? Может, если бы сразу их послушался, то не было бы этих сотен, сотен и тысяч дней-близнецов? И я бы тогда обрёл свой долгожданный покой, смог бы писать себе да в *** не дуть? Неважно. Я уже ни о чём не думал, пока вставал с заблёванного матраса. Руки тянулись ко мне, а я тянулся к ним. Зачем я вообще жил? Зачем жив до сих пор? Что я сделал такого тебе, Господи?
 
 Вот что-то такое я думал, когда тонул в объятиях то ли своей фантазии, то ли больной реальности.

II
***
 Я смотрел на полотно улицы сквозь окно. Оно уже было густо залеплено абортированными текстами, за печатными буквами просвечивали фасады домов, движущиеся машины и всякий прочий кал. Чувствовал себя безмолвной рыбой в аквариуме, что тупо глазела на жизнь, проносившуюся за пределами маленького мирка в стеклянном пузыре. Воздух там, снаружи, был какой-то багряный и как будто грязный, весь сальный и скисший. И в этом вот киселе копошились существа, похожие на опарышей; некоторые из них были худые и изломанные, а кто-то так и лоснился жиром,— кто же там, за окном? Порой мне действительно казалось, что это всё просто завлекалово, чтобы я вышел наружу, хотя бы до магазина, хотя бы за бухлом. А ведь и вправду же: я почти всё выпил, да и таблетки, как оказалось, закончились. Пусть так. Я знал каждый ход этих свиней, у них ни шанса наебать меня. Они хотели затащить меня в этот ад снаружи, ****ь меня и гадить мне в голову. Нет, спасибо,— вот что я говорил себе или им,— я  мариновался в своём аду, в этих пожёванных стенах. Мне там даже в какой-то степени нравилось. Эти жёлтые обои напоминали мягкое тёплое солнышко, да и никто не ****ел под ухом. Почти.
 
 Твари за окном, что вы такое? Зачем ходили здесь, зачем вы танцевали как напоказ под моими окнами? Боже, я таких страшилищ ещё не встречал, и вот это называется людьми? Да они похожи на массу говна с глистами! Нет, не дождались бы они моего выхода. Сам бы сгнил в своей комнате, как гнида последняя, но двери бы не открыл.

Мне противны ваши лица,
ваши глаза
ваши руки
ваши ноги
ваши носы
ваши сердца
ваши потроха
ваши желудки
ваши жопы
ваши сиськи
ваши члены
ваши ****ы
ваши жабры
ваши мысли
ваши сплетни
ваши слюни
ваши сопли
ваш кашель
ваши уши
ваши пальцы
ваши брови
ваши раны
ваши ногти
ваши стоны
ваш хохот
гул пердежа ваших паскудных, сочащихся прогорклым маслом жизней.

 Может быть, я просто сошёл с ума. Дышать становилось тяжелее, стены с потолком сжимали меня, как хомячка в кулаке. В то же время хотелось и закричать изо всех сил, да воздуха всё же не хватало: сухой кашель пробирал что надо. Да, я был один, как рыба в аквариуме, и мне не дано понять многих вещей. Но и выходить на улицу, двигаясь как в скафандре сквозь этот кисель, и всё же чувствовать нестерпимую вонь,— было невыносимо. Улица пропахла помоями, от людей разило мертвечиной, могилой, трупами. Я тоже ходил, как заводной кадавр, не разбирая дороги. То ли бредил, то ли в самом деле — я находился в аду. Ад простирался снаружи, за тонкой мембраной стен и окон, где в красном киселе болтались корявые силуэты-полутрупы. Но и внутри меня как будто бесы палили крематории. Что же из этого надо было выбрать? ****ь, тяжело…
 
 Всё же пойло кончалось, а мне слишком тоскливо становилось от этого звона пустых бутылок. Так не должно быть, я же человек, а не параша какая-нибудь, мне же надо выходить туда. Но… сколько я просидел тут, в комнате? Какой день недели, какое число сегодня, хотя бы примерное время на улице,— я не помню. Говорил ли я с кем-то всё это время? Я вообще хоть слово сказал за… ну, пусть будет за две или за три недели? Тронул губы: они сухие, как Аральское море, как будто их закрыли печатью безмолвия. Хорошо, что мне не нужны слова. Ох, и как болела голова, я не могу. Ощущения, как если б в череп навалили чугуна и залили глаза свинцом. Да, очень хотелось спать, но я не мог спать. Не знаю даже, почему оно так. Ведь люди же спят обычно, да? Спят по восемь или девять часов, и делают это примерно каждую ночь. Так оно происходит?
 
 Помню, какое-то время я пытался уснуть, а потом забил. И мне с тех пор всегда хотелось спать, только я почему-то не мог. Нет хуже ощущения, чем встретить рассвет, проведя всю ночь бодрствуя с закрытыми глазами, в обречённых попытках провалиться в сон. Да, да, точно. Вот поэтому я и забросил попытки уснуть. Потому что это бесполезно было, только не сразу это понял. Дурак. Теперь я не узнаю себя в зеркале, оно запотело и треснуло. Мне больше неоткуда было узнавать себя, только видел изредка отблески глаз в окне, выходившем на улицу. Не мог быть уверен, что это мои глаза и мой взгляд. Такой тягучий, ****ь, как мазут, и под глазами, кажется, синяки такие, что северное сияние будто в окно постучало. Это не я, это бесы ко мне стучались опять. Хотелось их отогнать, наваждения эти, но с другой стороны — кто мне ещё составит компанию в этой камере-одиночке?
 Нет, я так больше не мог.

III
***
 Твари, которые раньше показывались только по ночам, стали выбираться из моих снов наружу. Каждое утро теперь, проснувшись, первым делом видел эти дребезжащие силуэты, разбросанные по моей каморке. Не разобрать лиц и явных очертаний, но их глаза смотрели на меня пристально, как живые. Похожи не то на людей, не то на собак. Чёрные, чёрные, их углём точно намалевал Сатана, копошась кочергой у меня в жопе. Я гнал чёрные мысли прочь, это всего лишь туман, утренняя роса, выпавшая после очередной беспокойной ночи. Просто ****ые сущности, они безобидны, хоть и смотрят как-то недобро. И каждое утро я с трудом поднимался с матраса на полу, шаркал в ванную и смотрел в зеркало. Не то чтобы я умывался, чистил зубы или соблюдал какие-то другие утренние ритуалы. Мне просто надо было удостовериться, что я всё ещё жив. Да, я смотрел в зеркало и мацал кожу лица, проводил пальцами по морщинам и мешкам под глазами, заглядывал в свою глотку. Наощупь казалось, будто я сделан из пластилина, как персонаж стоп-моушн мультфильма, да и внутри я себя чувствовал примерно так же. В эти моменты прокручивались, как пожёванная плёнка, воспоминания о моей прошлой нелепой жизни, за которыми пристально наблюдали глазастые твари за моей спиной. И я выходил из ванной, ступая босыми ногами по раздолбанному кафелю, в коридор. В коридоре было особенно темно, слишком близко ощущались взгляды из стен этой кишки. Каждый день происходило ровно одно и то же. Едва слышный шёпот сопровождал меня всю дорогу, я не обращал на него внимания. Но стоило мне прислушаться, как стены, пол, потолок и, кажется, сам воздух, начинали на меня давить. Из каждого угла и из каждой трещины  доносились эти гугнивые голоса, типа: ну, давай, сделай это, чего ты медлишь? Ты — ничто, пыль, сор, никто не заметит потери. Давай же, ссыкло. Заводили ребята свою старую шарманку.
 
 В такие моменты я отгонял голоса, как крестом, баклажкой пива, к которой присасывался, точно это — святая вода. Я смотрел в окно сквозь печатные буквы наклеенных поверх стёкол черновиков и видел улицы, дома, деревья и машины. И те же самые ****ские силуэты, дрожавшие на ветру, сновали куда-то взад и назад, имитируя жизнь внутри города. Может, я всё ещё спал и оттого видел такие странные вещи? Но всё было как будто наяву: я ведь проверил себя, как обычно проверял по утрам. Я оставался живым. Я всё ещё мог говорить, думать, действовать. Следовательно, я должен быть жив. И эта тоска, которую нагонял на меня вид из окна, заставляла вспоминать. Я вспоминал, как когда-то смотрел в серую зимнюю пустошь из зарешеченного окна  психбольницы. Лампы на потолке выключались, санитары командовали: отбой, и я притворялся спящим, пока не заканчивался ночной обход. А потом приподнимался, доставал из подушки сворованный карандаш и бумагу, и на подоконнике писал. Вспоминал, какую ***ню я тогда писал, и горькая усмешка невольно свалилась на пол. Пусть едят тараканы. Оторвал взгляд от улицы, полной чёрных силуэтов, и посмотрел вниз. Там, на линолеуме, в засохших следах дрочки как будто и застыла моя жизнь. Я здесь, в этой добровольной тюрьме, под взглядами десятков надзирателей-санитаров. Мне не выбраться отсюда, и каждый мой день зациклен, перетекая один в другой, как тягучий янтарь рутины. К сожалению, это не то идиллическое течение жизни, как в эдемском саду, когда всё в согласии и благополучии. Скорее я чувствовал нескончаемый поход вниз вдоль всех кругов ада, где я уже успел наизусть выучить каждый закуток, каждого чёрта и каждую запятую на моём пути. Я знал, что произойдёт дальше, и это меня уже не пугало. А дальше я снова начну писать, и буду это делать, пока в запасе ещё остаются листы. Закончатся листы — буду исписывать жёлтые обои, затем побеленный потолок. Я буду пить, заглушая свой внутренний диалог, ведущий меня в небытие, и вдруг в своих мыслях осекусь:
 
 А что, если это не чёрт и не дьявол толкает меня на грех? Если это говорит со мной Бог, а если это совесть моя трахает голову по его завету? Боже, где же я согрешил, что я такого сделал, что жизнь моя стала неотделима от кошмарного сна? Я же вижу, вижу как эти перекошенные люди-собаки палят на меня изо всех щелей, как будто знают, что я сделал. О, эти взгляды, они остались шрамами от сигаретных ожогов на матрице моего разума. ****ь, никаким пойлом не выведешь эту муть. И таблетки, как назло, почти закончились. Сам не знаю как, но в блистере осталось одно-единственное колесо оланзапина, а ведь только он помогал мне уснуть.

IV
***
 Вот я снова шёл до пивнухи в соседнем дворе. Я был грязный, от меня разило мочой, могилой и перегаром. Люди вокруг не лучше, я всех их уже видел и знал наверняка: этим пидарам место в печи. Я открыт в своей ненависти к тем существам, что своими огромными глазами впиваются в мою больную душу, как пиявки. Но где-то очень глубоко в своих мыслях всё же проскакивает: ****ь, а ведь у них есть семьи и дома, машины и бары по пятницам. По будням они работают, а на выходных видятся с друзьями. Их мысли просты, потребности понятны, жизнь предопределена. Они проходят свой путь, как уровни в стрелялках на сеге: чётко по маршруту, слева направо и никак иначе. А я как *** в рукомойнике болтаюсь и не знаю, куда себя деть. И мне наливают соску самого дешёвого разливного, а я и радуюсь. ****ый бес попутал, должно быть.
 
 Дома всё как обычно, пёрло по накатанной. Каждые сутки проносились, как в таймлапсе, наступали дни, накатывали ночи, пустели бутылки и чернели от забракованных текстов бедные страницы. Твари из моих снов уже не пугали меня, я почти подружился с ними, ведь и сам стал похож на одну из них. Взглянул в очередной раз в зеркало: вот он, типа-я, размазанный по стекляшке, как заспиртованный жук под микроскопом. Голова уплывала, лицо размывалось в моих глазах, весь я  покрылся волосами и не видно было ни лоскута кожи, что под ними скрывался. Вроде и не мёртвый, но и нихуя не живой. Что я такое?

V
***
 Кого я пытался наебать? Я не живой. Смотрел в зеркало и видел только: чёрные пятна, какие-то грязные разводы там, где должно было быть лицо. Не было рта — я молчал, точь-в-точь как покойник. Не видно ушей — слышно только шум прибоя кровотока во мне. Или это просто белый шум? Да, мой эфир давным-давно закончился, и теперь вот эта шипящая шняга забивает пустоту в сетке вещания. Хорошо, пока что мне было чем видеть. В отражении — большой, но всё же единственный глаз. Похоже, глаз плакал. Это мой глаз, сука! Но я не был жив, нет. Было только стойкое предчувствие, что всё же где-то не стыкуются детали. А ведь действительно: я ел тогда таблетки, я тогда запивал их водкой. И всё.
 
 И всё? — раздалось эхо.
 
 Я съел блистер оланзапина и шлифанул его поллитрой водки, после чего уснул вечным сном. Вот как это было. Тогда просто не заметил изменений, но ведь я же умер! Только некому сейчас это подтвердить…

 — Всё так,— раздалось уже за моей спиной.

 В отражении показался чёрный силуэт, почти такой же, как и я. С широко распахнутыми глазами в глазури невыразимой печали, на вытянутой пёсьей морде застыл оскал.  Точно таких же существ я видел уже несколько недель подряд в своей каморке и за окном на улице. Я смотрел на него и молчал, мне нечем было говорить.

— Ты мёртв,— говорил силуэт,— четыре недели назад наглотался таблеток и скис. Вот и все дела.
— Если я мёртв,— мой голос звучал где-то в голове, но рта я не раскрывал,— то почему ничего не изменилось? Я видел таких, как ты, и они видели меня. Мы переглядывались уже давно, но я же тогда был жив, да? И мои дни протекали в точности, как и всегда.
— Всё так.— повторял силуэт.— Ты был жив, но сам закрыл себя в таких условиях, что посмертие тебе не понадобилось. Можно сказать, ты узнал другую сторону жизни ещё до своей кончины. Иначе говоря, сам себя заточил в чистилище. Помогать тебе не пришлось.
— То есть получается, что после смерти я снова услышал будильник, проснулся и продолжил существовать, как и раньше? Это и есть ад?
 
 Я чувствовал себя растерянным, окутанным нарастающей паникой. Ну в самом деле, что самое плохое может со мной случиться? Я, бля, умру?
— Всё так. Только ты не в ад попал. Повторяю: ты в чистилище. Ты здесь, потому что ада нет, и рая тоже нет. А есть только звонок будильника и бесконечный цикл одинаковых прожитых дней.
— Постой… А все эти чёрные твари, ты, я, да и вообще все вокруг,— кто они? Зачем они здесь?
— Те же бедолаги, что и ты и я. Мы здесь чалимся, как в психушке, и приглядываем друг за другом. Все мертвы. Это конечная, братан.
 
 Договорив, сидящее на унитазе существо растворилось в желтизне кафельной плитки. Я остался наедине со своими посмертными мыслями.

VI
***
 Вся моя жизнь сплошняком состояла из позоров и разочарований. Сейчас, уже оглядываясь в прошлое, я не могу вспомнить ни одного периода, дня, момента, когда не носил на себе эту тяжёлую печать стыда. Переживая те ужасные сцены впервые, маленький я как будто собирал грязные образы в шкатулку. Или засушивал их на альбомных страницах, как насекомых, подписывая неизвестным — даже самому себе — шифром. Чтобы потом, повзрослев, перебирать как чётки обскурные зарисовки памяти.
 
 Я открыл глаза. Веки были тяжёлыми и под них будто забился песок. Они царапали глазные яблоки, высекая искры истощения. Я открыл глаза — и увидел тьму. Снаружи оказалось так же темно, как и за занавеской сна, под паршивыми веками. Моргая, я чувствовал мириады мельчайших иголок, разом пронзающих  глазные яблоки. Уже вроде бы не ночь, но поздней осенью луна остаётся в силе почти три четверти от длительности суток.
 
 Мерно покачиваясь, шелестела костлявыми ветками умозрительная ива. Тьма разливалась ртутью у линии, разделявшей теперь сон и явь. Кошмар и идиллия сливались здесь в гигантскую химеру и пожирали сами себя. Никогда не бывать здесь покою, и я буду болтаться по этому мёртвому морю, уподобившись сухому листу, опавшему с ивы на берегу. Со мной всегда будут и крикливые вороны,— сопровождать меня и охранять,— и бессонные чёрные люди, чьи морды, и клыки, и белила глаз уже стали мне совсем как родные. Такой вот маскарад, и посреди него я лягу, по-отечески обняв ненужную свою плоть. Лягу, чтобы забыться, забыть всю ту колючую, наэлектризованную бесконечность, что так меня измотала.
 
 Падал первый снег, да падал так густо, что хоронил под собой страхи и тревоги, и ртутный поток забирал их с собой, и ива, оплакивая, махала им вслед. Начиналась зима.
 
 Как рад я, что никогда не умру, что пролежу под этим девственным снегом до заката всех мыслимых небесных светил. И если и вспомню я когда-нибудь эти страшные дни, то лишь с лёгкой усмешкой, и переверну полотно тех воспоминаний, как переворачивают страницу в любимой книге.