Туман. Глава 17. Петер

Глава 17. Петер.

Всю дорогу обратно из Крижевцев Петер молчал. Машина бежала по шоссе, с обеих сторон стояли сырые тополя, в колеях поблёскивала вода. Ветер гнал по равнине клочья тумана, и они ложились на капот, словно сама земля дышала тяжело, с одышкой старого больного, которому не суждено уже исцеление. В душе его ворочалось нечто тяжелое, мутное, как воды этой осенней реки, что несла к морю и ил прошлого, и обломки настоящего. Открытия, сделанные в Крижевцах, не принесли ясности, но лишь гуще сгустили мрак вокруг этого дела, тянувшегося уже который год, забирая одного за другим людей с той страшной фотографии. Фотография... на фоне сожженной синагоги. Лица, застывшие в браваде или тупом самодовольстве. "На память о весёлых днях...". Весёлых... Петер стиснул зубы, ощутив во рту привкус дешёвого табака и горечи. Он знал о зверствах усташей не понаслышке. Видел своими глазами, что они творили. И Душан Краньц, этот учитель с глазами, полными вечной боли, подтвердил: вот они, те самые. Вот тот, кто убил его мать – Николай Грбан, последний мертвец в этой цепочке. А потом всплыло имя – Анна Фишер. Еврейка, чудом спасшаяся из того ада. И Петер вспомнил: Анна Савич, мать онемевшего мальчика Милана. И жёлтые шнурки на ботинках. Серб и еврейка. Им обоим было за что мстить. Право на месть... Сие древнее, как сама человеческая скорбь, понятие вставало перед ним во всей своей неприглядной и неотвратимой силе. Государство, закон – они присвоили себе монополию на справедливость, на воздаяние. Они чертили параграфы, устраивали суды, выносили приговоры. Сам Петер служил когда-то в ОЗНА, он знал цену этой государственной машине возмездия – знал её слепоту, её жестокость, её способность оборачивать месть в политику, а политику – в кровь. Знал о тех расправах над хорватами и солдатами НГХ, что творились именем народа и революции, о массовых захоронениях, о которых молчали десятилетиями. Но что есть закон пред лицом безмерного страдания? Что есть параграф устава пред памятью о матери, убитой на твоих глазах? Пред пеплом сожжённой синагоги, пред оврагом, полным тел твоих соседей? Государство пытается накинуть узду на зверя мести, ибо знает: выпущенный на волю, он пожирает без разбора – и правого, и виноватого, и мстителя, и его потомков, вплетая всех в бесконечный кровавый круг. С точки зрения общества, месть разрушительна, она подрывает основы порядка, возвращает к первобытному хаосу, где правит не право, а сила и злоба. А философия? Она вопрошает глубже. Есть ли справедливость в прощении непростительного? Не есть ли месть – пусть искажённая, страшная – единственная форма восстановления равновесия там, где весы правосудия пусты или лживы? Не есть ли она тот последний отчаянный крик человеческого достоинства, растоптанного, но не уничтоженного? Петер смотрел в окно на проплывающие мимо мокрые поля. Он видел Анну, её лицо, когда она рассказывала о сыне, её руки. И Михаила, её мужа, кузнеца с обожженными руками. Серб. Его народ прошёл через геноцид. Он знал, что такое усташи. Знал, возможно, даже больше, чем Анна. Эти двое... Они не просто жили рядом с раной. Они носили её в себе, как носят нерождённое дитя – она росла, питалась их болью, их молчанием. И если это они..., то их месть была не спонтанным взрывом ярости. Она была холодной, расчётливой, выжданной годами. Убийство. Всегда в туман. Как страшный ритуал, как жертвоприношение теням прошлого. Вправе ли он, Петер, следователь, бывший солдат той войны, потерявший свою семью, видевший и творивший то, о чём не говорят вслух, судить их? Осуждать их право на эту страшную справедливость? Закон требовал найти и покарать. Но что-то внутри него, усталое, выжженное, сопротивлялось. Он не оправдывал. Нет. Но он понимал. Понимал ту бездну, из которой рождается такая месть. Понимал, что раны этой земли слишком глубоки, чтобы их мог залечить казённый циркуляр или судейский приговор. Машина въезжала в город. Туман здесь был ещё гуще, он обнимал дома, глушил звуки, стирал границы между светом и тьмой, между прошлым и настоящим, между правом на жизнь и правом на месть. И Петер чувствовал, что сам погружается в этот туман, где нет простых ответов, а есть лишь вечный, мучительный выбор – и бремя памяти, которое придётся нести до конца.