Глава II

Глава II

Баэль вернулся и принес свежую газету.
Ржевский развалился на полке, закинув ногу на ногу. От него пахло дорогим коньяком и легкими духами «Egoist» — странная смесь, как и он сам..

— А ведь этот утюг, — он ткнул пальцем в телефон, — мог бы рассказать такие истории... Знаешь, Баэль, в 2007-м я как-раз в Ницце отдыхал. В отеле «Негреско» остановился. Помню, сижу я на террасе, передо мной море, в бокале шампанское, а я на этом самом аппарате SMS своей парижской подружке отправляю. Она мне в ответ: «Милый, приезжай скорее, скучаю!» А я ей: «Дорогая, не могу, завтра в казино важная вечеринка!»

Баэль молча улыбнулся. Его улыбка была похожа на трещину в древней фреске.

— Вещи впитывают истории, поручик. Этот аппарат... он помнит другое время. Время, когда роскошь еще не стала показушной, а оставалась изысканной и сдержанной.

Лиза отвернулась к окну. За стеклом проплывали огни Твери — желтые, размытые дождем.

— В Ницце огни были другими, — прошептала она. — Они не мерцали, а струились по Английской набережной, смешиваясь с отсветами дорогих автомобилей. И между ними лежала темнота Средиземного моря — бархатная, теплая, пахшая морской солью и дорогими сигарами.

Ржевский фыркнул, наливая себе еще коньяку.

— Ну вот, опять за свое! Сравниваешь несравнимое. Наша тоска — она другая. Русская. С морозцем. А эта ваша французская тоска — она утонченная, с ароматом дорогих духов и разбитых сердец.

— Именно поэтому они и дополняют друг друга, — вмешался Баэль. — Как шампанское и икра. Как бриллианты и бархат. Как любовь и разочарование.

Он взял телефон в руки, и его пальцы, похожие на корни старого дерева, осторожно провели по клавишам.

— Слушайте, — вдруг сказал он. — Слышите? Он издает звук, которого больше нет в природе. Звук механической клавиатуры, доносящийся из времен, когда даже технологии сохраняли аристократизм.

Лиза обернулась. В ее глазах стояли слезы.

— А помните, как пахли первые мобильные телефоны? Новый пластик, металл, обещание связи с миром. Теперь они пахнут лишь пылью и забытыми обещаниями.

Ржевский вдруг поднялся, пошатываясь.

— Ладно, хватит нытья! Давайте споем еще! — Он подмигнул Лизе. — Про тот самый номер тринадцать!

Они снова затянули, но теперь в их голосах была не только похабщина, но и какая-то странная, щемящая ностальгия:

Арабский принц сулил мне трон и бал,
Но наш роман телефонный провал!
Я набирала номер вновь и вновь,
А ему мешал роуминг поймать любовь!

Верблюды ходят мимо нас шажком,
А мы звоним знакомым вечерком.
Из оазиса– прямиком в Москву,
Чтоб передать горячую молву!

В те кнопки песок набился, ой, беда!
Видал виды телефон, краснел от стыда.
Теперь лежит,затих, как старый хлам,
Но помнит он принца и его диван!

Когда они умолкли, в купе вошла проводница с чаем. Ее лицо было безразличным, как у всех, кто слишком долго работает на железной дороге.

— Чай, граждане, — равнодушно сказала она, ставя поднос.

Ржевский вдруг оживился:

— А вот, гражданка, полюбуйтесь! — Он протянул ей телефон. — Аппарат 2007 года! Таких уже не делают!

Проводница покрутила в руках Nokia, пожала плечами:

— У меня внук по видеосвязи звонит. С Марса, что ли? — И вышла, хлопнув дверью.

Наступила неловкая пауза. Баэль первый нарушил молчание:

— Вот и весь прогресс. Одни видят артефакт ушедшей цивилизации. Другие — устаревший хлам.

Лиза взяла свой телефон, прижала к груди:

— А для меня он как дневник. Вся наша жизнь в нем — Салала, Москва, надежды, разочарования... Он был свидетелем.

Ржевский мрачно налил себе еще коньяку:

— Свидетелем... А что он видел-то? Одни глупости. Мы все бегаем как угорелые, а время идет своим чередом. Вот возьму и выброшу его в окошко!

Но он не бросил. Простоял у окна, сжимая в руке аппарат, потом осторожно положил его на полку.

— Черт, — прошептал он. — Даже выбросить жалко. Как старого друга.

Баэль снова запел, и на этот раз его голос звучал особенно пронзительно:

"Je me souviens des nuits sans fin
Des appels dans le crepuscule
De ta voix qui me disait 'A demain'
Et de ce monde qui bascule

Le temps a emport; nos reves
Comme il emporte les vieux telephones
Mais dans mon coeur il reste ce leger
Parfum de nos ciels antiques

On ne peut pas arreter le temps
On ne peut que regarder, impuissants
Comme s'en vont nos vieux demons
Et nos plus chers nostalgies..."

Он перевел, глядя куда-то поверх их голов:

"Я помню бесконечные ночи
Звонки в сумерках
Твой голос, говоривший "До завтра"
И этот мир, который рушится

Время унесло наши мечты
Как уносит старые телефоны
Но в моем сердце остается этот легкий
Аромат наших древних небес

Мы не можем остановить время
Мы можем только смотреть, бессильные
Как уходят наши старые демоны
И наши самые дорогие ностальгии..."

За окном проплывали огни Чудова. До Петербурга оставалось меньше часа. Телефон лежал на полке, молчаливый свидетель ушедшей эпохи. А трое пассажиров «Красной стрелы» сидели в тишине, каждый со своими мыслями о времени, которое уходит безвозвратно, оставляя лишь аромат воспоминаний — смесь запахов густых духов, старого дерева, свежего мандарина, летнего зноя и чего-то еще, что нельзя назвать словами, но что навсегда остается в сердце.

Баэль поднял телефон. Его пальцы, похожие на корни древнего дерева, обняли корпус аппарата с почти религиозным благоговением.

— Вещь в себе... — начал он, и его голос зазвучал с новой, пронзительной глубиной. — Кант был прав, но он не мог представить, как глубоко может зайти эта истина. Вот этот аппарат... Он больше не телефон. Он не средство связи. Он стал вещью в себе — самодостаточной, цельной, завершенной.

Он повертел аппарат в руках, и свет бра отразился в матовом пластике.

— Его время прошло, но именно поэтому он обрел настоящую ценность. Когда-то он был инструментом. Слугой. Средством для достижения цели. А теперь... Теперь он стал символом. Хранителем памяти. Свидетелем эпохи.

Баэль посмотрел на Лизу, потом на Ржевского, и его взгляд стал особенно глубоким.

— Мы все ищем вечность в преходящем. Бежим за новыми моделями, новыми технологиями, новыми чувствами. А настоящая вечность оказывается там, где мы меньше всего ожидаем ее найти — в старом телефоне, который помнит прикосновения рук, которых уже нет. В письмах, которые никогда не будут отправлены. В моментах, которые канули в Лету.

Он поднес аппарат к уху, словно прислушиваясь к чему-то.

— Слышите? Тишина. Но это не пустая тишина. Это тишина, наполненная голосами прошлого. Шепотом ушедших лет. Эхом забытых разговоров. Он хранит их все — каждый смех, каждую слезу, каждое «я тебя люблю» и каждое «прощай».

Ржевский хотел что-то сказать, но Баэль поднял руку, останавливая его.

— Не нужно слов, поручик. Эта вещь научила меня главному: настоящее бессмертие — не в вечной жизни, а в том, чтобы стать вещью в себе. Перестать быть функцией, стать сущностью. Вот этот кусок пластика и металла... Он достиг того, о чем мы только мечтаем. Он обрел покой. Стал цельным. Завершенным.

Баэль осторожно положил телефон на полку, как священник кладет реликвию в раку.

— Мы все носим в себе хаос незавершенных дел, недосказанных слов, несбывшихся надежд. А он... он просто есть. Без оправданий. Без объяснений. Без необходимости быть полезным или современным. Он просто существует. Как скала в пустыне. Как звезда в ночном небе. Как вечность в мгновении.

Он повернулся к окну, за которым проплывали последние огни перед Петербургом.

— Может быть, в этом и есть наш главный путь — не стать лучше, быстрее, современнее. А стать вещью в себе. Найти свою завершенность. Свой покой. Свое место в вечности.

 В купе воцарилась тишина, нарушаемая только стуком колес. Телефон лежал на полке, молчаливый и величественный в своей завершенности. Вещь в себе...

А за окном уже виднелись огни Петербурга — города, который, как и старый телефон, стал неким символом, храня в своем сердце бесчисленные истории ушедших эпох.