Как папа учил меня шахматам

— Сыграем? — спросил отец.

Я выключил Prehistorik 2. В комнате стало тихо — остановился кулер. С сожалением глянул на погасший монитор и поплёлся на кухню. Вот уже месяц, как папа научил меня играть в шахматы, и пару раз в неделю мы устраивали баталии. «Научил» — громко сказано. Чему научишься за столь короткий срок? Скорее, просто объяснил, как ходят фигуры. Как говорится, выдал базу.

Мы усаживались друг напротив друга за кухонным столом и расставляли чудесные — тонкие и хрупкие, словно бокалы, — фигуры. «Олимпийские», восьмидесятого года.

— Ещё? — спрашивает отец после очередного разгрома.
В голосе чувствую, что ему хотелось бы.

— Давай! — отвечаю с запалом.

Снова фигуры на своих вечных исходных позициях, готовые к безжалостной, молчаливой схватке. В этот раз я боролся с азартом: партия лилась рекой, битые фигуры выстраивались по обе стороны доски. Пат. ПАТ! Отец загнал меня в угол. Нет, нет, нет — это я вырвал у него спасение для своего короля! Отец улыбается. Я счастлив. Вот бы замереть в этом моменте навсегда… или хотя бы ещё раз повторить.

Недавно я наткнулся на те самые шахматы. Они лежали на антресоли, неловко мною изломанные, словно попали под артобстрел. Поворошил руками — многих не хватает. Укололся о смятую золотую корону, валяющуюся отдельно от фигуры короля. Гордая голова ферзя — отдельно от самого ферзя. Несколько деревянных пешек — чужаки из другого комплекта, призванные заменить пропавших собратьев.

Невидимая рука сжала горло — жалко фигуры.
Помню, папа меня за то варварство не ругал, старался исправлять: вон, у нескольких пешек из-под воротника виднеется клей «Момент». Из любопытства поднёс одну к носу — нет, не пахнет. Я не специально ломал их. Любое падение с высоты собственного «роста» с большой вероятностью раскалывало их надвое.

Я стою в мрачной, пустой квартире, из которой уже пару лет как исчезла жизнь. В руках — пыльная шахматная коробка. На щеках устроили слалом две капли. Удивлённо смахиваю их, закуриваю (да, я снова курю). Дальше на антресоли даже не копаюсь — страшно. Кладу коробку на место. Захлопываю железную дверь, два поворота ключа — и спешу в свою квартиру, где задорно кипит детская жизнь.

Папа тогда поддался мне — сто пудов.
Он играл в Battle Chess на последних сложностях и иногда побеждал. Я барахтался на второй (из девяти) и частенько проигрывал. Дома стояли книги с разбором партий гроссмейстеров — со всеми этими е2-е4, знаками ?, !, !!!. И я нередко видел его изучающим ходы за доской. Не мог он не разнести меня. А тогда — словно победа.

Некоторые события и поступки наполняются новыми смыслами уже во время письма. Ведь я просто хотел написать про шахматы. Может, это и есть мой главный двигатель — не только не забыть, но и понять, переосмыслить.

Это и осталось моей вершиной на шахматном поприще. Я не проявил серьёзного интереса к игре (ещё бы — когда на компе ждёт Dune 2, Харконнены, Девастаторы, все дела).
Папа потом играл в разные шахматы, Lines 95, потом 98… В какой-то момент перестал. Не знаю. Не зафиксировал. По ощущениям — году в 2005-м, может, в 2007-м. А может, ошибаюсь. В том возрасте я преступно мало заглядывал к папе. Но так было нужно, чтобы вырасти. Понять.

Я не знаю, дали ли мне шахматы что-то в плане интеллекта, но то, что я могу вспомнить — хоть и обрывочно, — время, проведённое наедине с папой, бесценно.
Именно эти вечера, где мы имели общее занятие, — самое ценное.
Но понимаешь это гораздо, гораздо позже…