Кильман

В вагоне, кроме меня, сидел лишь один дряхлый старик. Он спал, опустив голову на грудь, и из его лёгких с болезненным свистом вырывался воздух. От старика дурно пахло, словно от мертвеца, и я пересел подальше. Заснуть мне так и не удалось: тягостные мысли стучали в голове пульсирующей, настырной болью. Вчера похоронили мать. Воспоминания, выстроившись в длинную очередь, посещали моё болезненное сознание в какой-то причудливой, необъяснимой последовательности: то я видел себя, несущимся по грязным дорогам детства, вприпрыжку, под дождём,  то вдруг возникал из темноты отец, источавший запах курева и дешёвого вина, разъярённый и тучный, он, быстрыми взмахами руки, обрушивал на меня тяжёлые удары, полные ослепительных вспышек боли. Вне очереди проскакивали картинки: девочка, которую любил в первом классе, разбитое окно соседского дома, лохматый пёс, угодивший под колесо грузовика; и дальше – что-то тёплое и важное: дрожащее солнце, заплутавшее в пышных кронах высоких деревьев; купание у реки, наполненное плеском и радостными криками; велосипедный звонок и ветер в ивах; запах жареной индейки, кухня, одинокая фигура у плиты… 
  Три дня, как она умерла. Вчера её похоронили. Умерла, умерла - принять бы это сразу, пусть через боль, мгновенной пулей – навылет, но не это бесконечное мучение, не эта пустота, словно от тебя отрезали разом кусок величиною с детство. Три года я не видел её, и почти не писал. Она свихнулась, в последнее время в её письмах проступали странные фразы, она хранила мучительную тайну, которая сама по себе рвалась наружу, желая выплеснуться на бумагу, но нет, мать сдерживалась, напрягая последние силы старческого ума, она не позволяла этой дикой, сумасшедшей тайне освободиться, но всё-таки - в тексте мелькали странные выкрики, всплески помешательства, а ещё - диалоги, словно она беседовала с кем-то, словно кого-то отгоняла от себя проклятиями, просьбами, мольбами, но оно, как навязчивая идея, настырно лезло в текст. Что же это было? Существо, порождённое мороком безумия. Кильман – вот что. Так мать называла моего несуществующего брата: умерший ещё во время родов, двадцать лет назад, Кильман будто рос всё это время в душе матери корявым и уродливым сорняком. Мне вспомнилась строка из последнего материнского письмеца, с кривым, скачущим текстом:
«Музыка! Музыка! Музыка! Я сыграю для тебя. Она идёт по крышам, по крышам! На Улице Счастья горят огни. Звенят колокольчики! Но в лесу затихает музыка.  Он не любит это. Он - Пожиратель Звуков.  Братик мой, мы встретимся. Верю, верю, и пою». 
  Слишком часто в письмах и по телефону мать вспоминала этого несуществующего брата. Горе надломило её. В детстве я винил во всех бедах отца. Он целыми днями пропадал в барах, а домой приходил ближе к ночи, с шумом и яростью сумасшедшего он врывался в дом, гремел вещами, орал... Она не выдержала побоев. Ребёнок родился мёртвым. Так мне тогда сказали…
 - Это ты!
  Я вскочил. Передо мной стоял старик, источая зловоние грязного, пропитанного потом тела.
- Ты! – воскликнул он снова и засмеялся.
  Я в недоумении поглядел на него.
- Вы ошиблись.
- Я знал твоего отца, - старик лукаво улыбнулся и присел рядом. – Он ведь в городе, не так ли?
- О чём это вы?
- Чёрт возьми, ты и не знаешь? Твой батя месяц как откинулся. В пабе его встретил, дернули по стаканчику, перекинулись парой словечек. Похудел, старый хрен. Как долбаный скелет! Он, кажется, на старости совсем слетел с катушек - нёс какую-то ахинею про вашу семейку. Всё спрашивал о тебе. Вишь, волнуется, а вы и не вспоминаете его совсем.
  Моё сердце забилось сильнее. Я пытался успокоиться, но ничего не выходило, мне хотелось ущипнуть себя и проверить, не сплю ли я, но вместо этого я спросил:
- Где это было?
- Что?
- Где ты видел его?
- В соседнем городке, - старик словно испугался моего напора, но быстро опомнился и снова улыбнулся, обнажив гнилые зубы. Я почувствовал тошноту. Голова закружилась. Поезд завизжал и остановился. Я невольно глянул в окно: на маленькой станции, под фонарём, стояла одинокая фигура, закутанная в оборванный какой-то плащ. Немая неподвижность этой фигуры, странное её, словно невесомоё, положение в пространстве, дерганый танец теней на платформе – всё это создавало ощущение нереальности происходящего, будто вдруг осознаешь себя посреди какого-то нездешнего сна, и, кажется, вот-вот проснёшься, но никак не можешь понять, кто ты, и зачем живёшь, и необъяснимый страх сковывает тело, а миром правит пространство, сумбурное, непостижимое, силой забвения подчиняя безвольную душу…
  Старик вдруг вскрикнул, вернув меня из забытья, лицо его исказилось в гримасе детской обиды, он хотел сказать что-то, но вместо этого прохрипел, словно подавился собственным языком.
- Кхер! Тыг! – вопил старик, и каждое слово вырывалось на волю тяжело, с болезненным свистом. 
  Старик встал и, держась руками за горло, выбежал из вагона. Поезд конвульсивно дёрнулся, словно вырываясь от неведомых пут, застучал колёсами. Я увидел, как фигура за окном пришла в движение, отделились от неё костлявые ветки рук, заколыхался на ветру тёмный, оборванный плащ, мелькнуло уродливое, испещрённое морщинами лицо, и уплыло, превратившись в воспоминание, сменили его бегучие фонари, но и они скоро исчезли, растворившись в бархатной полутьме, наполненной резкими, словно механическими, движениями леса. 
***
  В полном одиночестве я выбрался из освещённого вагона в сумрак вокзальной площади. Здание станции давно закрылось: в тёмных провалах окон гуляли сквозняки. Было тихо и темно, в холодном воздухе сентября ощущались гниловатые запахи разложения. Я растерянно озирался по сторонам, пытаясь взглядом ухватить знакомые ориентиры – и быстро привыкнув к темноте, заметил дорогу, ведущую в город. Позади меня с тяжёлым лязгом дернулся поезд, прокричал пронзительно гудок – и вагоны, один за другим, помчались в неведомую даль.
  Дорога шла вниз по склону и тянулась серой полосой вдоль густого леса. Справа простиралась бескрайняя вересковая пустошь, где в детстве играть запрещалось: там водились змеи. Вдали, над горизонтом, мелькали огоньки далёкого города. Огней было немного. Несколько лет назад, после пожара на лесопилке, город стал приходить в запустение. Люди уезжали в поисках лучшей жизни. В городе остались одни старики, отчуждённые, покинутые всеми, обречённые на вечное одиночество.
  Я шёл по дороге, раздумывая о судьбе маленьких городков, как вдруг осознал, что иду в полной тишине. Птицы не пели, не звучал угрюмый перестук поезда, и даже собаки, до того устроившие ночную перекличку, вдруг смолкли, обнажив устрашающую немоту пространства. Даже мои шаги звучали приглушённо, еле слышно, будто этот лес, густой и непроглядный, обладал способностью скрадывать звуки. Я прислушался, пытаясь уловить хоть что-то, как вдруг услышал позади себя сдавленное дыхание, словно кто-то выпускал из лёгких воздух с резкостью и силой громадной машины. Дыхание было хрипловатым, с присвистом, оно набухало жуткой болезненной слабостью, а потом обрывалось резко каким-то судорожным, словно женским рыданием. И мне почудилось на мгновение, что это моя мать, вышедшая из могилы, бродит по лесу и не может найти успокоения, и я вспомнил все свои грехи перед ней, и как бежал из дома пять лет назад, и как пытался упрятать сходящую с ума женщину в дом престарелых, и как мечтал продать старый дом и уехать куда подальше. Всё это промелькнуло в моей голове с быстротой молнии, и мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы обернуться и поглядеть назад.
  На небе сияла, освещая пустую дорогу, толстая, самодовольная луна. Всё смолкло, только сердце стучало в груди молоточком. Я, пытаясь совладать со своим страхом, закричал в пустоту:
- Здесь кто-нибудь есть? – но крик вышел жалобным, надрывным, полным какого-то детского плача и страха перед неизвестным. Мне стало стыдно за этот нелепый крик, и я наигранно громко и мужественно откашлялся, после чего прокричал вновь:
- Э-э-й! Тут есть кто?
  В ответ лишь сосны заскрипели над головой. И тут я всё понял. Ведь это же деревья на ветру издавали этот ужасный звук! Как я мог быть настолько глупым? Впрочем, подобные ночные пейзажи у кого угодно вызовут приступ панического страха. И я засмеялся над собой, и уже веселей пошёл по дороге, но какое-то смутное беспокойство поселилось в душе, и не покидало меня, даже когда показались первые дома с островерхими крышами. И только приблизившись к своему дому, и глянув на старый флюгер в соседском дворе, я с ужасом понял: никакого ветра не было. 

***

  Со скрипом отворилась дверь, я вошёл в дом и щелкнул выключатель – ничего не произошло: видимо, лампочка перегорела. Только луна смущённо заглядывала в окно, освящая подоконник и небольшой кусок дощатого пола. В нос ударил знакомый запах, смешанный с приторно-сладким духом смерти. Я достал из кармана фонарик. Луч осветил полку, покрытую толстым слоем пыли, на ней – телефон и книгу для заметок. Вдоль коридора громоздились в ряд смутные предметы, в медленном луче фонаря они поочерёдно проявлялись из небытия, обретая форму и цвет: набухшая от содержания сумочка перетекала вдруг в толстое пальто, покрытое меховой шапкой, неуклюже валялись домашние тапочки матери, с вычурным, необычным узором, они вполне гармонировали по назначению с туфлями и парой лакированных ботиночек, предназначенных для дождливых дней; но дальше предметы теряли свою смысловую связность, и валялись как-то нескладно, словно были сложены в качестве случайного подношения на алтарь неведомого бога. Груда неизвестного тряпья служила непрочной основой этого причудливого алтаря, на котором теснились странные вещи: неуклюжий сломанный зонт, который помогал мне в детстве в неравной борьбе со стихией; рядом - почти лишённый воздуха, прошедший через ряд хирургических операций мячик; расчёска, дверная ручка и спичечный коробок влюблённо глядели друг на друга, образовывая треугольник, а по бокам, словно балки, придерживающие абсурдную конструкцию, стояли игрушки - обезьяна, кот и крыса Мурсина, подаренная на день рождения отцом. На мяче, как объект почитания, возвышались маленькие поношенные кеды, в которых я узнал свою детскую обувь, вытащенную по неведомым причинам из глубин подвала на свет божий. Луч фонаря побежал дальше, по стене, высвечивая фотографии в позолоченных рамках: вот мы с отцом, на рыбалке, солнечный летний день нам устроен фоном, дальше – портрет нашей семьи и некоторых близких родственников, уже давно ушедших в мир иной, следом молодая мать на фоне выцветших обоев, и последний, отчего-то грустный снимок, где совсем одинокий я, ничего не подозревающий, и оттого удивительно живой, пойман за чтением книги.   
  Я не спеша шёл по коридору, разглядывая знакомые фотографии, и вдруг увидел нечто такое, что заставило меня невольно вскрикнуть: на стене висела большая, совершенно незнакомая мне картина. На ней изображалось уродливое маленькое существо, гордо восседающее на детском стульчике. Мастерство художественного исполнения поражало разум, а точность в изображении некоторых деталей придавала этому рисунку странную выпуклость и реалистичность. Я, пытаясь побороть страх и отвращение, подошёл поближе и пригляделся к полотну – там изображалось маленькое антропоморфное животное, облачённое в костюмчик с бабочкой, придававший этому жалкому созданию абсурдно-комичный вид. Мордочкой это животное походило то ли на крысу, то ли на крота; рот, вытянутый в хоботок, заканчивался какой-то еле заметной полуулыбкой; глаза чёрными бусинками с детским интересом глядели куда-то в сторону, а уши торчали по бокам маленькими отростками. Серую лоснящуюся голову венчала скудная метёлка волос. 
   Я вспомнил о том, что мать увлеклась в последние годы живописью и немного успокоился. Мало ли чего придёт в голову сумасшедшей? Впрочем, я вынужден был признать талант художника: так детально, ярко и живо выразить средоточие безумия – любой психиатр был бы в восторге.
   Немного успокоившись, я пошёл дальше. Впереди показалась лестница, ведущая на второй этаж. Я открывал все двери и везде включал свет - благо остальные лампочки работали, – комнаты озарялись, задремавшие предметы, пойманные врасплох, принимали самые неожиданные положения. В доме никого не было. Мой глупый страх угас. В конце концов, я добрался до своей комнаты на втором этаже. Всё здесь взывало к прошлому, бередило могилы давно погребённых воспоминаний.  Я почувствовал долгожданную усталость, сопротивляться которой был не в силах, и лёг в холодную, белоснежную постель. И заснул крепким холодным сном, в котором тягостный перестук колёс озарялся вспышками отчаянных криков.

***
  Я был в поезде и снова куда-то ехал. Снаружи тучное живое солнце лезло в стекло, стучалось и просилось внутрь, но быстро сорвалось и словно сдутый шарик улетело прочь, затерявшись в лунно-пурпурной ночи верескового поля, бесконечного, как сам космос. А мама говорила и говорила, и всё запрещала мне выходить наружу (в пурпурных мирах водятся змеи!), ведь нет ничего проще, чем заблудиться среди звёзд. Поезд всё мчался по лунной дороге, сквозь бледнеющий вереск, и не было в этой пустыне живых, только лишённые огня тени, что блуждали в поисках утерянных надежд. А в вагоне старик смеялся, обнажая гнилые зубы, пока не превратился в моего отца, а этот смех, набирая обороты, перерос в леденящий душу крик. И вот отец исчез, его пожрала бездна неизвестного, и я знал, что и мне угрожает опасность и бежал по вагонам, в безотчётном желании поезд остановить. Пассажиры тянули ко мне свои мертвые руки и смеялись похоронным смехом, а горбатый, сухой проводник с большими лапами всё пытался меня ухватить, при этом неизбывно повторяясь в каждом вагоне. И мне казалось, что я заблудился в лабиринте причудливо взаимосвязанных поездов, и не было этим одинаковым вагонам конца, как вдруг кто-то выключил свет, а тягостный перестук колёс сменился пронзительным, словно скрежет по стеклу, визгом тормозов. От беззвёздной ночи оторвался кусок черноты и приобрёл очертания человеческой фигуры, но без лица. Потянулись костлявые ветки рук, и страшное шипение волной ужаса окатило меня и приковало к месту. Из моего рта вырвался беззвучный крик, словно я кричал тишиной, растянутой до бесконечности…
  Страх был настолько велик, что я проснулся в холодном поту, но тёмное создание не испарилось, как это бывает в момент пробуждения, теперь оно стояло в углу моей комнаты и извергало из себя ужасающий звук, похожий на шипение сотни змей. Я кричал и визжал, но беззвучно, изо рта вырывался лишь нелепый мышиный писк. Моё сердце готово было взорваться от переполняющего его волнения и ужаса, но вдруг всё замерло, словно перед прыжком – заиграла странная, нездешняя мелодия - я узнал звуки флейты, - и заполнила собою весь мир. Тёмный человек отступил назад, и принялся растворяться, сливаясь с пространством, и вскоре я заметил, что гляжу на чёрную свою куртку, повешенную в углу комнаты.
  Я был ещё очень взволнован, и всё пытался убедить себя, что не сошёл с ума. Я слышал, что подобные галлюцинации случаются порою после кошмара, как остаточное явление затухающего сна, и выбрал эту версию, как лучший вариант для самоуспокоения. На улице рассветало, явь выскребала из углов все ошмётки былого сна, но музыка звучала, то разгораясь удивительным танцем, то угасая тихим журчащим ручейком. А я никак не мог понять, откуда исходит этот волшебный звук. Вскоре я задремал опять, а когда проснулся, в окно моё светило свежее, ласковое солнце.

***
  В городе было тихо, лишь изредка пробегали с шелестом автомобили, да серые люди, хорошо знакомые друг другу, негромко переговаривались возле дверей магазинов и кафе. Тучи, плотными подушками накрывшие небо, принесли с собой прохладу и дождь. Первым делом я отправился на кладбище – навестить мать. Среди угрюмых надгробий было безлюдно и ветряно, листья кружились в вялом и хаотичном танце, а пожелтевшие деревья оглушительно шумели, словно оплакивая безвестных и всеми забытых мертвых. Возле надгробия матери кто-то был, я обнаружил его издалека, но стоило мне приблизиться, как незнакомец поспешно удалился; на могилке обнаружились мною свежие цветы, и я удивился, что у матери здесь остались ещё друзья. Накрапывал дождь. Я постоял немного и ушёл, слишком тяжело стало на душе, а дел ещё было невпроворот: хотелось сегодня же покончить со всеми бумажками, разобраться с наследством и уехать назад, в большой город.
  Вскоре выяснилось, что дом мать оставила мне, а так же небольшую сумму денег, хранившуюся в местном банке. Но в наследстве была одна странная деталь, которая заставила меня подивиться: гараж, прилегающий к дому, должен был достаться некоему Кильману. Я вспомнил, что в этом гараже бывал редко, так как отец запрещал мне туда соваться: хранилась там, в основном, всякая рухлядь, а на двери висел толстый замок, и я не знал что именно, помимо старого, лишённого внутренностей «Форда», там могло быть ещё интересного. Мне ничего не оставалось, как пожать плечами и согласиться с этой безумной затеей. В конце концов, единственное чего я хотел, это как можно скорей покинуть город.
  Отобедал я в кафе «Олдвуд», где старая официанта принялась расспрашивать о смерти моей бедной матушки, с любопытством и каким-то страхом поглядывая на меня. К трём часам к моему столику подошёл оборванный мальчуган и со словами «это вам» передал помятое письмо. Я, ошарашенный, развернул бумагу и прочёл:
  «ЖДУ ВЕЧЕРОМ У ЛЕСОПИЛКИ»
   Почерк показался знакомым, но делать поспешных выводов я не стал. Убивая время, я бродил по городу, натыкаясь на старых знакомых. Все они выражали соболезнования, приглашали на чай с пирогом, желая выпытать как можно больше о матери, и я с досадой понял, что в городе о ней ходили порочащие слухи: оказалось, что в моём старом доме по ночам устраивались необъяснимые посиделки, играла тихая музыка, доносились приглушённые голоса. Старики, кормящиеся сплетнями, поговаривали, что там проводились «безумные чаепития» в которых сходящая с ума от одиночества женщина вела беседы с наряженной куклой, имитирующей погибшего двадцать лет назад малыша. Впрочем, нашлись и такие, которые утверждали, будто видели настоящего живого ребёнка за занавесками ярко освещённых окон, а также слышали завораживающую и прекрасную музыку, пришедшую словно из глубин веков. 
  Солнце приблизилось к горизонту, и окна домов, склонные к подражательству, жадно высасывали красноту неба, разгораясь миниатюрными светилами. Багровые полоски туч траурными лентами тянулись вдоль линии горизонта. Холодало, и я, идя к лесопилке, дрожал всем телом и тщетно кутался в пальто. По периметру дороги возвышались обугленные бараки да чёрные скелеты домов, оставшихся после далёкого пожара. Пахло сыростью и гарью. Вскоре показалась главная фабрика, вглубь которой уходила линия железной дороги. На рельсах кто-то сидел, и я с лёгкостью распознал человека, виденного мною на кладбище.
- Кто вы такой? – воскликнул я и тут же осёкся. Человек поднялся и повернул обветренное лицо в мою сторону. В изнеможенном, худощавом старике я узнал своего отца.
- Я так давно не видел тебя, - улыбнулся старик.
- Чего тебе нужно? – сказал я раздражённо. - После того, что случилось с матерью, ты ещё смеешь появляться у меня на глазах?
  Отец помрачнел, лицо его словно постарело ещё на десять лет.
- Послушай, - сказал он хрипловатым, тяжёлым голосом.  - Ты даже не представляешь, сколько я всего передумал за это время. Я сожалею. Правда. Обо всём. Ты не должен смеяться надо мной. Многое изменилось. Я обрёл Бога.
- Решил перед смертью замолить грешки?
- Нет же, всё не так. Я видел ангелов. Этот свет. Невозможно передать словами. Они разговаривали со мной. Приходили ночью, когда я был в клинике Святого Себастьяна. Да, да, возможно я схожу с ума, но этот свет… для грешного тела он невыносим, но душу очищает, открывая внутреннее зрение. Теперь я вижу всё.
  Отец развёл руки в стороны, как бы указывая широту своего безграничного виденья. Но я лишь саркастически улыбнулся:
- Ты псих. 
- Я не ожидал, что ты поверишь. Ты нужен мне для дела. Я не уверен, что смогу справиться один.
- Я не собираюсь иметь с тобой никаких дел, старик.
- Послушай, - твёрдо сказал отец. – Вся эта история с Кильманом – правда. Есть доказательства, и я могу их предоставить, если ты пойдешь со мной…
 - Нет.
 - Я видел его.
  С этими словами отец засунул руку в карман и достал револьвер. Я в страхе отпрянул:
- Что ты задумал?
- Кильман реален. Мы хранили его в гараже, всё это время... А в городе, тем временем, пропадали люди. Что мне оставалось? Я хотел уничтожить этого маленького ублюдка. Но ничего не вышло - ты знаешь, чем всё кончилось…
- Да, я знаю. Ты пытался убить мать.
- Это была случайность. Она защищала его…
- Ты был пьян.
- А разве я мог иначе?
  Я с жалостью поглядел на отца, его лицо, осунувшееся, испещрённое полосами морщин, было лицом безумца. Наступила пауза, заполненная лишь дикими криками голодных ворон. Солнце уже село, на небе показалась луна, толстая и бледная, как распухший труп.
- Пожалуй, - равнодушно сказал я. – Мне пора идти. Слишком устал за день.
- Значит, - сказал старик. – Придётся справляться в одиночку.

***
  Этой ночью я плохо спал. Ворочался в постели, пытаясь заглушить музыку в голове. Сны врывались внезапно, и были отчего-то грустны и нелепы: отец в сновидении обещал завтра стать рыбой и долго просил рыбьего Бога указать ему путь домой, а мать будто утопилась в озере, и обратилась в улыбчивое отражение, колеблющееся на глади мутной воды. Мир был неясен и сумрачен, а сильный, штормовой ветер гонял в небе жирные чёрные тучи похожие на сбежавших из зоопарка обезумевших животных. И вдруг началась гроза. Взрывались оглушительные громы, а разбушевавшийся ветер с корнем рвал деревья, приближаясь к дому. Молния сверкнула и словно ударила где-то рядом, и я резко проснулся, выскочив из постели, и с каким-то неясным ужасом понял, что в гараже кто-то есть. Я прислушался, и, как мне показалось, различил среди ночных движений и шорохов человеческую речь. Тут же раздался выстрел. Потом ещё и ещё. Я выскочил из комнаты и побежал вниз по лестнице. Возле двери я в страхе остановился и прислушался: в наступившей тишине слышался приглушенный голос, перешедший в надрывный плач.
  Дверь гаража была взломана, обезвреженный замок валялся рядом. Я осторожно вошёл внутрь и увидел отца: он сидел на коленях, держа в руках маленький, окровавленный свёрток, а по щекам его катились крупные тихие слёзы.
- Что произошло? – прокричал я.
  Отец глянул на меня взглядом полным вины, и вытянул руки вперёд. Я невольно вскрикнул. На его ладонях лежало то самое существо, изображенное на картине матери - получеловек-полукрот. Всё ещё живое, смотрело оно на меня маленькими чёрными глазками и тянуло корявые ручки, но вдруг что-то надломилось, и всё крохотное тело разом обмякло, превратившись в безжизненную куклу.
  Я в ужасе глядел на отца. Тот положил тело на пол, приподнялся и, нетвёрдым, полным волнения голосом, сказал:
- Мы должны уходить как можно скорей.
- Что ты сделал? – только и мог выдавить я, и мне казалось, что продолжается какой-то давний сон, и стоит совершить лишь одно незначительное усилие, чтобы вернуть событиям утраченную обыденность, привычность, связность.
- Я ошибался, сынок, - сказал отец. – Мы должны поторопиться.
  Он схватил меня за руку и потянул что было сил, а я принялся вырываться, кричал что-то невнятное, но вдруг странный звук снаружи, совсем близко от гаража, заставил нас замереть на месте. Я весь обратился в слух, и тут снова услышал до ужаса знакомое дыхание, и вспомнил свой страх на дороге, и лес, и призрак матери, пришедшей наказать меня за грехи.
- Это мама, - прошептал я.
- Не глупи! – закричал отец, и принялся тормошить меня. –  Я совершил ошибку! Кильман защищал нас всё это время! Своей музыкой он ограждал этот город от зла. Он хотел спасти тебя, от того, другого…
  И тут снова медленный свистящий звук надломил наружную тишину: он походил на протяжный, полный невообразимой боли стон, переходящий в хриплое, будто женское рыдание. На мгновение всё затихло, но погодя разрослось вновь – хрипловатый, надтреснутый вдох, клокотание и бульканье, и вдруг – резкий крик, совсем рядом, пару метров от гаража. Отец оттолкнул меня в сторону, ринулся вперёд, на мгновение его худое тело застыло в дверном проёме:
- Запрись изнутри на засов, – голос звучал сухо и твёрдо. Отец исчез, я хотел было побежать за ним, но что-то меня остановило: тело дрожало, холодное оцепенение мешало двигаться, и мне стоило больших усилий закрыть за ним дверь. 
 - Я никого не вижу, - сказал снаружи отец. Наступила пауза. Прошуршали острожные шаги. Я, прижавшись к двери, ждал. Сердце отчаянно колотилось. И вдруг отец издал странный, какой-то женский визг, и мне на мгновение показалось, что он решил надо мною подшутить. Но тут его напуганный голос зазвучал монотонной молитвой:
- Избавь меня, Господи, от обольщения богомерзкого… - всхлипывания, сдавленные рыдания. – Я не могу глядеть, нет, это невыносимо, невыносимо!..Укрой меня от сетей его в сокровенной пустыне твоего спокойствия… Я сойду с ума, я сойду с ума! Не смотри, не смотри! Нет! Господи, день и ночь плачь о грехах моих, пощади меня, пощади... в час страшного суда твоего…
  Голос перерос в дикий, задыхающийся крик. От страха я закрыл глаза. Но вдруг всё смолкло. Крик оборвался так резко, так внезапно наступила тишина, что я невольно подумал о слуховой галлюцинации, вызванной перенапряжением нервов. Я прислушивался, боясь пошевелиться. Так прошла минута, две. Ожидание было невыносимо. Я робко спросил:
- Отец? Что случилось?
  Дверь стукнула, и я в страхе отпрянул. Кто-то тяжёлый напирал снаружи.
- Отец? Это ты?
  Тишина.
- Хватит шутить, это не смешно, - я чувствовал уже, что начинаю плакать, но ничего не мог с собой поделать. И вдруг я услышал нечто такое, что заставило меня испытать неведомый ранее ужас. Это был голос, но лишь отдалённо похожий на человеческий. Хлюпающий, вязкий, полный невыносимой злобы и мерзости. И этот голос сказал:
- Открой! Это я. Твой отец.