Шов между мирами

   В тот день, когда должна была умереть Аэлина, у меня отказались работать пальцы.

  Я сидел за столом, глядя на последнюю фразу: «И стрела, выпущенная лучником с городской стены, нашла свою цель в…» Дальше — ничего. Пустота. Я не мог заставить себя дописать: «…в спину Аэлины». Потому что знал — за этой смертью не стояло ничего, кроме моей лени. Сюжет зашел в тупик, и убийство главной героини было самым простым способом поставить точку.

  Я откинулся на спинку кресла, и в этот момент чернильница опрокинулась. Темная жижа растеклась по рукописи, но вместо того, чтобы испортить текст, она впиталась в бумагу и… застыла, превратившись в просмоленную трещину прямо в центре моего письменного стола. Из трещины пахло хвоей и дымом, и доносился отдаленный шум боя.

  Меня дернуло вперед, как на веревке. Я провалился сквозь стол.
Я очнулся на краю соснового леса. В сотне шагов высились стены города, который я описывал три месяца. Я узнал искаженные яростью лица гвардейцев — я давал им имена и короткие биографии. А в центре поляны, спиной ко мне, стояла она. Аэлина. Ее серебристые доспехи были исцарапаны, в руке она сжимала меч, а волосы, цвета воронова крыла, развевались на ветру. Те самые волосы, которые я в шутку «позаимствовал» у своей первой любви.
 
  Я подошел ближе. Она не замечала меня. Ее взгляд был прикован к стенам, где лучник натягивал тетиву.

 — Не делай этого, — прошептал я. Голос пропал в грохоте битвы.
  И тогда она обернулась. Не на лучника. На меня. Ее глаза, серые, как пепел, смотрели прямо на меня, сквозь четвертую стену, сквозь барьер между творцом и творением.

  — Почему? — спросила она. И это был не вопрос о лучнике. Это был вопрос о мне. О моем решении.

  — Сюжет… — начал я, но слова застряли в горле. Как я мог объяснить ей про «проклятие середины», про издательские сроки и творческое выгорание?

  — Ты дал мне меч, — сказала она, и ее голос был тише шелеста листьев, но я слышал каждое слово. — Но не дал врага, достойного клинка. Ты наделил меня смелостью, но окружил картонными декорациями. Ты вдохнул в меня жизнь, а теперь хочешь отнять ее, потому что тебе надоело притворяться богом?

  Стрела со свистом рассекла воздух. Я увидел, как время для нее замедлилось. Она все еще смотрела на меня.

  — Ты думаешь, это больно? — спросила она. — Умереть от стрелы? Нет. Больно — быть преданной. Знать, что твоя боль — всего лишь литературный прием. «Гибель героя для обострения конфликта». Это в разы больнее.

  Я не думал. Я действовал. Я бросился вперед и оказался между ней и летящей смертью. Я не был героем. Я был писателем средних лет в растянутом свитере. Но я был единственным, кто знал, что это неправильно.

  Стрела вошла в мое плечо. Боль была огненной, яркой и на 100% реальной. Я закричал. И в этот момент мир задрожал. Края полей начали закручиваться, как обгоревшие страницы. Небо пошло трещинами.

  Я лежал на земле, а Аэлина стояла на коленях рядом, прижимая к моей ране окровавленную тряпку — обрывок своего плаща.

  — Зачем? — прошептала она, и в ее глазах было непонимание.
  — Потому что… это плохой сюжетный ход, — выдохнул я сквозь боль. — Потому что смерть ради смерти — это китч. Потому что… я должен был найти способ быть лучше.
Она смотрела на меня, и постепенно ее взгляд менялся. В нем появилось что-то новое. Не благодарность. Не любовь. Понимание.

  — Ты не бог, — тихо сказала она. — Ты… ремесленник. И ты только что совершил свою первую честную работу.

  Мир вокруг нас не исчез. Он стал… прочнее. Цвета насыщеннее, шум боя — отчетливее. Я почувствовал, как что-то щелкает в сознании. Новый путь. Не смерть Аэлины, а ее испытание. Не конец, а поворот сюжета.

  Я очнулся за своим столом. В плече ныла призрачная боль. На рукописи, в том самом месте, где должна была быть смерть Аэлины, я написал новую фразу:

«И стрела, выпущенная лучником, пронзила плечо незнакомца в странной одежде, и Аэлина вдруг поняла: ее история только начинается, и у нее появился соавтор».

  Я не знаю, смогу ли я снова пройти сквозь шов между мирами. Но я знаю, что теперь, когда я пишу, я чувствую ее взгляд на себе. И это заставляет меня быть лучше. Не как бога, а как рассказчика. Потому что я наконец-то понял: мои персонажи заслуживают не восхищения или жалости, а одного-единственного, самого простого и самого сложного чувства — уважения.