Жизнь Петюни, его любови и размышления 2

Жизнь Петюни, его любови и размышления 2

2. По Чехову

Любовником Павлуша оказался жутко ленивым. Поначалу Петюня попробовал себя в роли, в которой в проводниковом купе подвизался, но Павлуша заставил сменить амплуа. Он пластался лягушкой, в стороны руки и ноги разбрасывая, сраку навстречу Петюниному вожделению в полное пользование предоставляя.
Не сразу, но новая роль Петюне понравилась. Во-первых, в любви с проводником безоговорочное доминирование старшего слегка угнетало, хотелось вставить и свой пятачок, свой скромный мазок в общую картину добавить. Во-вторых, с неучем Павлушей, к тому же желанием учиться отнюдь не горевшим, ответственность целиком легла на него. Слегка с ней пособачившись, не без того, он стал Павлушу, как мог, учить искусству любви, проводник говорил, это выражение поэта еще древнеримского, а когда учишь, учишься сам, это уже кто-то из преподавателей колледжа говорил.
Короче, Петюня, заставляя Павлушу-лентяя хоть сколько-нибудь пососать, пошлепав по жопке и животу, ставил того в разные позы, укладывал, что тому нравилось больше, и боком и на спину, входил в него, прыгал, его небольшой и не толстый оказался в науке заднепроходной любви удачливо убедительным, так что Павлуша ерзал, стонал, причмокивал, порой понукал: сильнее, живее, иногда без помощи рук своих или Петюниных даже кончал.
Одно было плохо. Моменты для этих уроков, не лекций, но занятий сугубо практических, надо было ловить, для чего они иногда с занятий сбегали. Но это грозило серьезными неприятностями, и часто делать было никак невозможно. А их юные потребности требовали взаимоизлияния чувств и малофьи почти ежедневно. Иногда даже, бывало, только встанут, подмоются, как снова тянет в кровать — новую позу испробовать. К тому же, учитель, в котором проснулось педагогическое призвание, ощущал необходимость и даже жажду не только с Павлушей таланту своему приложения.
Где и с кем? С каждым днем вопросы мучили все сильней. Несмотря на облом с проводником, Петюня каждое воскресное утро пюре с маслом и молоком, селедочку с постным маслицем есть продолжал наряду с неустанными попытками вернуть бесплатный проезд.
По субботам прохаживался вдоль состава заветного, натянув самые короткие, самые обтягивающие, чтоб выпирало, самые цветастые, чтобы взгляд привлекало, самые дорогие шорты свои, из которых росли почти безволосые ноги. Проводников то не было вовсе, одни проводницы, то какие-то жутко совковые, не подозревающие, что пацан может быть слаще самой сахарной бабы. Никто не окликал. Никто на огневые взгляды в упор не желал или не осмеливался откликаться.
Павлуша поднадоел. С новым пацаном замутить? Где — в кустах неудобно и можно попасться. С кем — это главное, так можно нарваться, что потом всю оставшуюся жизнь будешь лечиться, мечтая сдохнуть скорей, чтобы не мучиться.
Ездил Петюня по-прежнему в электричке, то за деньги спокойно, то ерзая, боясь на контролеров нарваться. Направление было не бойкое, к тому же ездящие на работу, с работы по субботам дома сидят, по хозяйству колотятся. В магазины в город ездить давным-давно перестали. Так что обычно на скамейке в электричке, как один из преподов говаривал, сработанной еще в Риме рабами, Петюня вольготно размещался один, можно даже прилечь, но этого, неприличным считая, никогда себе не позволял.
Так что очень удивился, когда мужик незнакомый подсел. На вид вроде бы работяга, но раскрыл рот — непохоже. Не старый, не молодой, одет по моде, но как-то небрежно. Словом, одни непонятки. Пока Петюня взвешивал, соображал и оценивал — в колледже говорили, что у него аналитический ум — мужик за хвост кота не тянул, полез с разговорами: кто, откуда, где учится, как условия в колледже, есть ли девушка и все такое.
Петюня, будучи слегка настороже, разговор поддерживал: езда в электричке особенно осточертевшим маршрутом — жуткая скукотища. К тому же никогда ведь не знаешь, где выиграешь, где проиграешь.
Отвечает он на вопросы, а в голове уже крутится, как мужик, соблазнив, его раздевает, как попочку лапает, как нежно промежность ласкает, как вводит палец, как щупает, раздвигая и проверяя, легко ли будет войти, как поворачивает к себе и, прежде, чем взять ствол его в рот, залупой любуется, лизнет языком — и посмотрит, лизнет — и посмотрит, как яйца обхватывает, словно проверяет, крупные или так, мелочь пузатая, как — и так далее совсем не торопливо, мужик — не пацан желторотый, но без промедления: в первый особенно раз, может, пацан вовсе девственник, в первый раз до заветного спуска — и последним может он оказаться — еще надо добраться, в попочку или же в ротик, губы красные, словно накрашены, и полные, словно у негра, хотя так нельзя, оскорбительно, правильно: чернокожего, как будто не все это едино.
Думает так про себя Петюня, соображает, сладострастную картину рисует, можно и не описывать, что у него под дорогими, цветастыми, в обтяжку, короткими происходит. Атомный взрыв перед такой юной эрекцией — семечки, сущие пустяки.
Мужик тем временем за выражением не только лица наблюдает, больше его состояние дорогой короткой бугрящейся цветастости занимает.
Все — просто по Чехову. Об одном герои базарят, другое думают, третье творят.
Мужик, выяснив, что у Петюни девушки нет и не было раньше, ободренно двигает дальше, интересуется физическим воспитанием в колледже: чем занимаются, есть ли душ и такое всякое прочее. О чем мужик думает, догадаться не трудно, план давным-давно разработан, как в старину говорилось, отчим повторял это частенько, за работу, товарищи!
Тем временем мужик с государственного на личное ободренно сворачивает.
Мол, как твои мускулы, качаешься, можно потрогать? Не услышав ответ, пожимание плеч по-своему истолковав, протягивает руку — не сразу туда! — к бицепсу, кивает головой не слишком определенно, то ли да, то ли нет, то ли хорошо, то ли не очень, интересуется, по сторонам оглянувшись, а как на ногах, рука уже тянется, и не к щиколотке какой, не к икрам и не к коленкам, а, сами понимаете, повыше, вроде еще нога, а может, уже и бедро с внутренней многообещающей стороны, и, слегка там задержавшись — быстрый изучающий взгляд на лицо и по сторонам — как там у борцов, совершает захват, легко так, непринужденно, будто случайно, упиваясь победой, однако не окончательно бесповоротной, впереди вероятны еще осложнения, но нет преград, которые не взял бы русский солдат, правда, никогда нигде мужик не служил и не собирался, но это неважно.
Станции следования, остановки и лапающие руки Петюня отслеживает внимательно, взвешивая, как на предстоящее предложение лучше ответить, приходя к выводу: в зависимости от заявленных мужиком времени, места и других немаловажных условий. Руку при этом он не отталкивает, она уже в трусы пробралась и там ласково путешествует, намекая, пора перейти к следующему этапу славно завязавшихся отношений.
Вербальный этап короток и для обеих высоких договаривающихся сторон очень даже приемлем. Сходят вместе на остановке за две до Петюниной. Перед тем самым можно и рюмочку. Можно и после. Можно и не по одной. После он отвозит Петюню домой, остановится там, где он скажет, раз не хочет к самому дому непредвиденным транспортом подъезжать. Дома у него сейчас никого, зовут его Спиридон, как тебя, парень, зовут, гондоны, инструмент между ног, смазка, все в полном ажуре.
Сказано — сделано. Был уверен Петюня, со Спиридоном — экое имя! — вернется к купейному амплуа. Ан нет! Петюню это, несколько удивив, не расстроило. Все позы, с Павлушей изученные, испробовал, новообретенного партнера мастерством своим удивляя: когда, малец, успел, где, у кого научился?
Петюне не терпелось похвастаться, новоуслышанное слово автодидакт употребив. Но промолчал. Постеснялся. 
Если проводника первой любовью считать, то Павлуша второй получается. Но Бог любит троицу!
Третья любовь между делом рассказала Петюне о великих, которые, как они, любят мужиков и пацанов, чем здорово подняла его самооценку: мол, не бзди, пацан, и мы с тобой о-го-го. Оказалось, сам великий полководец Александр Македонский любил барать пацанов. Таких, как я, слушая Спиридона, думал Петюня.
Особенно польстило, что величайший в мире композитор Чайковский, на улице имени которого он жил с матерью, сестрой, отчимом и прекрасным пюре в воскресенье на завтрак, как и он, был пидор и гомик, с ним всегда жил любовник, который Петюне Чайковскому в попу засаживал, и даже, говорят, совсем юного пацана из царской семьи заимел, на пароходе с ним по Волге катался.
Тут Петюня, зажмурившись от поразившей картины, себе ясно представил. Голенький пацаненок с длинным худым розовеющим вставляет его в огромную темную волосатую сраку великого композитора. От этого видения едва он не кончил, а в ушах рояль первым знаменитым концертом радостно, мощно, весело зазвучал, загремел, настроение и самооценку до невиданных высот поднимая, заставляя себя, Петюню, почувствовать любовником великого композитора из царской семьи.
С тех пор Петюня всячески великими пидорами интересовался, прознав о каком-то великом, радовался, будто тот его родственник, друг или хотя бы знакомый, и, напав на портрет, представлял, как с ним в постели танцует, по изображению угадывая, как с гением прыгать: на нем или под ним, а может, как он, тот любит и когда он, и когда его, таких случаев много, как глубоко погруженный в тему Спиридон утверждал.
Спиридон оказался мужиком неплохим, прижимистым, но понятливым. После каждого раза денежку Петюне давал, не большую, но все же. Почти каждую субботу встречались. Петюне этого было совсем недостаточно. Так что уроки с Павлушей продолжались, как прежде. Хорошего парня зачем обижать?
Первым делом, разбогатев, решил Петюня прибарахлиться: купил так необходимые в жизни коротенькие и узкие шорты, понятно, цветастые, трусики разных цветов и моделей — чтобы было приятно снимать, попочку и гроздь спереди с огромным удовольствием обнажая, маечек с надписями — летом подмышками волосатыми потными и пахучими щеголять.
Словом, жизнь Петюни наладилась. Стал мечтать даже о папике, как таких мужиков Спиридон называл, себя к ним не причисляя. Да таком, чтобы машина, квартира, за бугор поехать, да не в Турцию, а в Европу, в Париж или в Лондон, а лучше и туда, и сюда, по пути еще куда-то заехав. И там, в роскошном отеле новокупленными шортиками щеголять, бугрящейся гроздью своей взгляды приклеивая.
А главное, мечталось Петюне, папик в жизни пристроит. К такой-то матери колледж, толку от него ни хрена, сделает его порноактером или менеджером каким, или еще что для него сочинит.
Воспоминаний пока у Петюни было не много. Они мечтать ему не мешали.
На мечты о папике, да на великих, когда день-два перепихнуться не удавалось, Петюня сладко дрочил. И каждый раз из него целая лужа выплескивалась. Чего-чего, а малофьи у Петюни было хоть отбавляй. Вот он ее, ха-ха-ха, с Павлушей, Спиридоном и самим собой отбавлял.
А вокруг базарили, думали и творили по Чехову. Но его это не никак не касалось.

(продолжение следует)