Непослушный зонтик...

Каждая картина хороша по своему...

Но Лев уже устал ходить по этой  галерее. Он видел многое другое ...

Видел, как сквозь лоск лакового покрытия рам проступают трещинки, и знал, что за мазками скрывается пустота холста...
Уже просто зацикливаешься по мелочам...

Он сейчас, сразу после этого   похода в галерею,  сидел в баре «Энигма», вращая в пальцах вилку...
И отдыхал...

Это было его любимое место. Не точка притяжения, а, скорее, убежище от необходимости быть «Львом» — успешным тридцатипятилетним архитектором с уверенной улыбкой и большими планами на жизнь.
Здесь он мог быть просто усталым мужчиной, который немного даже  забыл, каково это  чувствовать себя таким в жизни...

«Как много девушек хороших…» — пронеслось в голове обрывком чьего-то старого шлягера.
Дааа!

Ирония застряла в горле каким то комом...

Хороших?
Да, конечно,  все они были хорошими. Умными, красивыми, целеустремленными.
Были, были, были...

Эта Аня, которая танцевала в саду его загородного дома на его же тридцатилетие, вся была просто  изящество и легкость!

И Катя, которая всю жизнь  «мечтала о небе» и в итоге улетела в Сидней на постоянную работу, завоевывая свои  горизонты...

Их улыбки, голоса, шепот ветра… Все это слилось в один сплошной, приятный, но какой то  безликий гул...

Он поймал себя на том, что рассматривает какую то пару в дальнем углу кафе...

Молодой человек, горячо о чем-то говоря, размашисто жестикулировал.
Девушка смотрела на него, подперев ладонью подбородок, и в ее глазах горели те самые «огоньки надежды и бесконечности», о которых пишут в самых плохих романах.

Лев отвернулся.
Ему было почти физически больно от этой чужой и наигранной, на его взгляд, идеальности, что вся эта сцена представляла собой...
Это не его...

Именно в этот момент в баре появилась женщина...

Дверь распахнулась с таким грохотом, что даже неторопливый бармен Толик вопросительно и почти испуганно поднял брови...

Ворвался порыв холодного осеннего ветра, несущий на себе мокрые листья и ее фигуру.

Она не вошла, не проскользнула,  она ввалилась с грохотом, отчаянно борясь с огромным, безобразно раздувшимся зонтом-тростью, который явно вышел из её повиновения...

— Черт возьми, да сдайся ты! — прорычала она на зонт, а не на кого-то из присутствующих.

Голос у нее был совсем не шепот ветра, несущий небольшую всё же, но какую то нежность.

Он был низким, немного хрипловатым, простуженным городским северным ветром. Зонт с грохотом сложился, наконец-то покорившись, и она, победно ткнув его в зонтичницу, отряхнула капли воды со своей  куртки.
Не элегантного пальто, а старой, потертой кожаной куртки, на которой дождь оставил жирные следы...

Лев невольно улыбнулся.

В этом был какой-то пронзительный анти-гламур, разрушающий всю эту унылую эстетику кафешного вечера...

Она подошла к бару, плюхнулась на табурет рядом и громко выдохнула:
— Красное. Сухое. Не важно какое, главное  побольше!

Толик, не говоря ни слова, налил ей бокал бордо. Она отхлебнула сразу  почти половину, поставила бокал и только тогда заметила, что за ней наблюдают...

Ее взгляд встретился со взглядом Льва.
В них было совсем не «отражение душ, непостоянных, как облака на закате».
Ее глаза были цвета старого влажного асфальта, но с золотистыми искорками-соринками где-то в самой  глубине.
И в них читалась такая усталость и такое отсутствие какого-либо желания нравиться кому то, что это было почти оскорбительно. Но и  бесконечно притягательно!

— Зонт-убийца? — спросил Лев, сам удивившись своей же  развязности...

Она взглянула на зонтичницу, словно проверяя, не сбежал ли он:

— Рецидивист. Уже третий раз пытается оставить меня на улице без защиты. В следующий раз куплю плащ-палатку! А его выкину на помойку!

Она повернулась к нему, и он только тогда  разглядел ее.

Ей было лет под тридцать. Лицо не было красивым в общепринятом смысле. Слишком широко расставленные глаза, упрямый подбородок, губы, обкусанные от постоянной нервной привычки.
Никакой совершенно косметики. Мокрые темно-каштановые волосы, собранные в небрежный хвост, оставляли на лбу непослушные пряди. Она была… какой то простой и  обыкновенной.
Как глоток холодной воды после долгого дня, состоящего из сиропно-сладких коктейлей...

— Лев, — коротко представился он.

— Вера, — кивнула она и снова принялась за своё вино.

Они молчали несколько минут. Но это молчание было совсем  не неловким. Как будто они оба устали от необходимости заполнять словами эту  пустоту...

— Несчастная любовь? — вдруг снова спросил Лев. Обычно он терпеть не мог таких клише, но с ней хотелось говорить прямо, без экивоков...

Вера громко фыркнула. Звук был коротким и искренним:

— Хуже. Сдача проекта. Я же  реставратор. Вернее, пытаюсь кого-то убедить, что я реставратор, а не какой то вандал с молотком!

— И что, Вы на самом деле вандал? — улыбнулся Лев.

— Сегодня  да, — она тяжко вздохнула. — Целых три месяца уговаривала чиновников дать добро на консервацию, а не на полную переделку фасада. Сегодня пришел ответ.
«В целях единообразия архитектурного ансамбля»…
Ой, ой, ой!
Бред! Полный идиотизм!
Они просто хотят сделать еще одну бездушную стекляшку. А мои чертежи, мои расчеты… — она махнула рукой, и в этом жесте была целая история её  поражения...

Лев понимал ее слишком хорошо. Его собственная работа все чаще и чаще тоже упиралась в такую «целесообразность» и «бюджетную эффективность».

— Я архитектор. Так что,  я в теме!

Она внимательно посмотрела на него, впервые действительно  вглядываясь:

— Понятно. Значит, Вы из такого же  вражеского стана. Строите эти самые  «ансамбли»?

— Раньше строил. Теперь только  проектирую частные дома. Стараюсь не участвовать в урбанистическом преступлении!

В ее глазах мелькнуло что-то вроде уважения:

— Ну, тогда ладно. Можете остаться рядом!

Они проговорили еще час.
Об архитектуре, о городе, о глупости чиновников и о том, почему в этом баре такая отличная картошка фри. И вино...

Разговор не был похож на привычные Льву светские беседы. Он не тёк плавно, а скакал, спотыкался, взрывался смехом и снова уходил в задумчивые паузы.
Вера не пыталась быть остроумной или обаятельной. Она была саркастичной, язвительной, когда речь зашла о ее работе, и внезапно трогательно-нежной, когда она рассказала о своей находке, каком то  фрагменте старинной лепнины под семью слоями краски...

Лев ловил себя на том, что слушает не столько слова, сколько ее голос. Этот хрипловатый тембр, который казался тактильным, словно шершавая ткань...

— Ладно, — она наконец допила вино и посмотрела на часы. — Мне пора. Завтра с утра снова на амбразуру. Спасибо за компанию, Лев. Было… невыносимо и категорично нормально!

Она встала, снова вступила в бой с зонтом и, победив, скрылась за дверью, оставив после себя запах мокрой кожи, дождя и легкий винный шлейф...
И чего то ураганное и шумное...

Лев остался сидеть...

Бар снова погрузился в свою привычную, унылую атмосферу. Но что-то немного изменилось. Воздух больше не был таким спертым.
Он вибрировал от только что ушедшей и неуёмной энергии.

Он смотрел на пустой бокал Веры, на след от ее помады на краю,  не аккуратный отпечаток, а большое,  смазанное пятно,  и понимал, что впервые за долгие месяцы он не просто убивал время. Он его почувствовал немного прямо в эту же минуту живым и интересным...

Он не попросил ее телефонный номер.

Это было бы слишком банально, слишком в духе тех самых общедоступных  «картин из галереи».

Но что-то щемящее и настойчивое поселилось в его груди. Он ловил себя на том, что ищет в толпе на улице ее невысокую фигуру в кожаной куртке, прислушивается к голосам в кафе в надежде услышать ее хрипловатый и громкий  смех.

Спустя неделю он почти убедил себя, что это был просто мираж, продукт его усталости и хорошего бордо.

Он сидел в своем офисе, разбирая чертежи очередного «семейного гнездышка» для одного  богатого заказчика, и его взгляд упал на старую, довоенную кирпичную кладку в здании напротив.
Он подумал о Вере...
О том, как бы она подошла к реставрации этого фасада. С каким пиететом и в то же время с какой практичностью?

Его секретарша по внутренней связи сообщила:

— «Лев Александрович, Вас хотят видеть по поводу  консультации. Какая-то Вера Сергеевна. Без всякой предварительной записи».

Сердце его совершило что-то вроде двойного сальто. Он тут  попросил провести ее к нему...

Она вошла в кабинет,  уже,  не как буря, а скорее,  как настороженный зверь.
В той же кожаной куртке, но на этот раз сухой. В руках  плотная папка с чертежами...

— Здравствуйте, — сказала она деловым тоном. — Я знаю, что это непрофессионально, но Вы сказали, что понимаете меня. Мне нужен Ваш совет. Архитектурный. Как обойти их это  «единообразие ансамбля»? Может, есть какая-то лазейка во всех этих  нормативах?

Он смотрел на нее, на ее серьезное лицо, на упрямую складку между бровей, и ему захотелось расцеловать эту складку. Вместо этого он улыбнулся:

— Присаживайтесь, Вера Сергеевна. Покажите, что у Вас есть...

Они просидели над чертежами два часа. Лев забыл о времени, о своем проекте, обо  всём.

Он видел в ее работе не просто техническое задание, а даже какую то  страсть.
Она знала каждую трещинку в том старом здании, каждое изменение в его кирпичной кладке, могла по памяти набросать узор капители.
Она говорила о нём,  не как об объекте, а как о живом существе, которое болеет и которое нужно обязательно вылечить.

— Смотрите, — она тыкала пальцем в увеличенную фотографию карниза. — Здесь была лепнина. Она под штукатуркой, я уверена. Её  можно сохранить, не трогая несущую конструкцию. Но эти идиоты…

— Они не идиоты, — мягко поправил её Лев. — Они просто всего этого  не видят. Для них,  это квадратные метры и небольшой совсем бюджет...

— А для Вас? — вдруг прямо спросила она, поднимая на него свои «асфальтовые» глаза.

Лев задумался:

— Для меня город,  это как память. Слоистая порода. И если мы будем сдирать каждый старый слой, чтобы положить новый, глянцевый, в итоге получится стерильная пустота. Без истории, без всякой души!

В ее взгляде что-то дрогнуло.

Словно она нашла родственную душу:

— Вот именно, — тихо сказала она.

Он дал ей контакты своего юриста, специализировавшегося на градостроительных спорах, посоветовал, как переформулировать техническое задание, чтобы оно выглядело более «бюджетно-привлекательным» для этой комиссии...

Уходя, она задержалась у двери:

— Спасибо. Правда. Я… я не ожидала такого...

— Заходите, — сказал он. И добавил, уже не как архитектор архитектору: — Может, снова в «Энигму»? Только без деловых разговоров!

Она улыбнулась.
Впервые. Улыбка преобразила ее лицо, сделала его молодым, почти что озорным:

— Только,  если мой зонт будет вести себя прилично!

— Договорились...

Их вечер в «Энигме» на этот раз был совсем другим.
Без всяких защитных барьеров.

Они говорили о самых простых вещах.
О книгах (она обожала Толстого, он Салтыкова-Щедрина).

О музыке (у нее был необъяснимый вкус к французскому шансону 60-х, а он предпочитал джаз).
О еде (она ненавидела кинзу, а он не понимал, как можно жить без нее!).

Лев узнал, что она живет одна в маленькой квартирке с видом на промзону, что у нее есть кот по имени Цемент, что она может часами бродить по задворкам города, разглядывая заброшенные заводы и находя в них странную, увядающую красоту...

— Меня все девчонки в институте считали странной дурёхой, — смеялась она, уже изрядно выпив своего красного. — Они на шпильки, и на свои  дискотеки, а я в каске и с фотоаппаратом по чердакам шастаю.
Искала привидений. Находила только голубей и столетнюю пыль...

— И что, разочаровалась? — спросил Лев, зачарованный тем, как она жестикулирует, рассказывая.
Ее руки вовсе были не идеальны,  пальцы коротковаты, ногти обкусаны, на одной ладони  даже большая  царапина. Рабочие руки...

— Нет. Поняла, что все эти привидения,  это и есть эта пыль, эти запахи, эти следы прошлой жизни. Это даже лучше!

Он рассказал ей о своем разводе три года назад. О том, как его жена, очень уж «идеальная картина», устала от его погруженности в работу, от его «вечной неудовлетворенности». Как ушла к более простому и жизнерадостному человеку...

— Она хотела симфонию, — сказал Лев, глядя на дно бокала. — Красивую, гармоничную. А я всё время слышал какой-то джаз. С диссонансами. С неправильными нотами...

— А я, наверное, и есть тоже такая же  неправильная нота, — хмыкнула Вера.

— Вы не нота, — серьезно посмотрел на нее Лев. — Вы целый аккорд. Неожиданный и от этого еще более ценный!

Они вышли из бара под утро. Дождь давно кончился.

Город был чистым, пустынным и хрустальным. Они шли по мокрому асфальту, и их шаги отдавались эхом. Он проводил ее до дома. У подъезда она повернулась к нему:

— Ну что, архитектор? Нашли еще одну трещинку в фасаде для своей  реставрации?

Он не ответил.
Он просто обхватил  ее голову  ладонями и поцеловал. Это был не стремительный, страстный поцелуй. 
Он чувствовал шершавость ее обкусанных губ, вкус красного вина и что-то еще, неуловимое, что было сутью ее,  вкус пыли с чердаков, упрямства и какой-то глупой, детской надежды на многое...

Она ответила ему.
Сначала неуверенно, потом с той же яростной отдачей своего поцелуя, с какой боролась со своим зонтом. Ее руки вцепились в полы его пальто, притягивая его ближе к себе...

Они поднялись в ее квартиру. Она не извинялась за беспорядок,  на столе груды книг и чертежей, где на полу безмятежно спал огромный рыжий кот Цемент.
Квартира пахла  скипидаром и старой бумагой. Это был ее мир. Настоящий, не прибранный для гостей...

Секс с ней не был похож на изящный танец, как когда то был  с Аней.
Это было целое  землетрясение!

Глухая, темная страсть, в которой было всё: и годами копившееся одиночество, и злость на весь мир, и внезапно прорвавшаяся нежность.

Они срывали с друг друга одежду,  не как актеры в эротических фильмах, а как путешественники, добравшиеся до источника после долгой жажды в пустыне.
Ее тело было совсем не идеальным,  шрам на колене с детства, родинка на лопатке, синяк на бедре от недавней работы на лесах. Но, фигура была, однако,  ничего!
Он целовал каждую эту детальку ее тела, каждую линию  совершенства и несовершенства, и они казались ему все равно какими то  драгоценностями...

Она была очень шумной натурой.
Она не стонала тихо и томно, а дышала громко, прерывисто, иногда срывался с ее губ хриплый звук. Она кусала его губы, когда пик наслаждения был уже невыносим, оставляя след своих зубов. И это было больно, и это было прекрасно!

После они лежали в ее узкой кровати, прижавшись друг к другу, слушая, как за окном проезжает какой то заблудившийся  ночной грузовик.
Тело его гудело, как натянутая струна. Он чувствовал запах ее кожи, смешавшийся с его запахом. Он не чувствовал опустошения, как часто бывало после мимолетных связей с женщинами.

— Ты вся  просто прелесть! — пробормотал он, перебирая  ее спутанные волосы.

— Это такой комплимент? — она приподнялась на локте, глядя на него с небольшой усмешкой.

— Высшая похвала!

Она легла обратно, прижалась щекой к его груди:

— Ты тоже. Не такой уж и глянцевый, как кажешься сначала. У тебя есть свои трещинки. Мне это даже нравится!

Он обнял ее крепче.

За окном начинало светать. Впервые за долгое время он не думал о том, что утро принесет какие то  новые проблемы, новые обязательства.

Он думал только о том, что в этой тесной, заставленной хламом комнате, пахнущей жизнью, а не парфюмом, он нашел то, о чем даже не подозревал, что искал все время для себя.
Не картину. Не симфонию.
А живой, дышащий, сложный и бесконечно интересный мир по имени Вера...

С этого и началась их история.

Не стремительный роман, а медленное, порой трудное сплетение двух одиноких и уставших жизней...

Лев помог Вере выиграть ее борьбу за тот фасад.

Они нашли компромиссное решение, которое устроило и их и  комиссию.
В день, когда пришло одобрение, она примчалась к нему в офис, сияющая, схватила его за руку и потащила на стройплощадку...

— Смотри! — она кричала, не обращая внимания на рабочих. — Смотри! Мы его спасли!

Она показывала на участок стены, где уже начали аккуратно расчищать старую штукатурку, обнажая контуры той самой лепнины. Ее глаза сияли, как два солнца. В этот момент она была самой красивой женщиной на свете...

Он начал проводить у нее все больше времени.

Его собственная просторная, выдержанная в стиле хай-тек квартира казалась ему безжизненной после ее творческого хаоса. Он любил наблюдать, как она работает за своим большим столом, в очках, съехавших на кончик носа, ворча на непослушный карандаш.
Любил, как она разговаривала со своим  котом Цементом, как будто он был ее полноправным коллегой по работе...

Любил ее утреннюю разбитость, когда она, не выпив своего крепкого кофе, была похожа на сердитого ежика...

Но не всё было так идеально.
Они много спорили. Яростно. Она была упряма, как осёл, и категорична в своих суждениях.

Он  более дипломатичен, но и у него тоже был свой стержень...

Однажды он принес ей в подарок дорогой планшет для черчения:

— Чтобы ты не возилась с этой калькой, — сказал он, сам  довольный своей же идеей.

Она посмотрела на планшет, потом на него. В ее глазах не было никакой благодарности. Была  обида:

— Ты что, меня жалеешь? Думаешь, я бедная и несчастная, и мне нужно помогать?

— Вера, нет! Я просто хотел облегчить тебе работу!

— Моя работа,  это и есть эта «возня»! Я люблю чувствовать бумагу, слышать скрип карандаша! Это не бездушная твоя  машина! Забери свою игрушку!

Он был ошарашен и даже  зол...

Они не разговаривали целых два дня. Потом он пришел к ней, держа в руках старинный, еще советский рейсфедер, который нашел на блошином рынке...

— Это не подарок, — сурово сказал он. — Это артефакт. Для твоей коллекции!

Она взяла рейсфедер, покрутила его в пальцах, и ее лицо смягчилось:

— Извини. Я… я не умею принимать подарки. Мне кажется, что за ними всегда что-то скрывается. Обязательства какие то...

— Ничего не скрывается, — сказал он. — Просто я тебя люблю. И хочу, чтобы у тебя были хорошие вещи!

Она посмотрела на него, и в ее глазах он увидел  слезы. Она редко позволяла себе такую слабость:

— Я тоже тебя люблю. Даже когда ты такой невыносимый...

Это было их первое обоюдное признание.
Случившееся не при свечах, а среди груды бумаг и пахнущих краской тряпок...

Были и другие трудности.
Его мир,  презентации, светские рауты, успешные друзья.

Ее мир,  мастерские, богемные тусовки, коллеги-маргиналы.

Когда он впервые привел ее на ужин к своим партнерам, это была целая катастрофа.
Она пришла в той же кожаной куртке, говорила прямо, не стесняясь в выражениях, и с ходу разнесла в пух и прах проект одного из его коллег, назвав его «архитектурным онанизмом».

Лев сгорал со стыда, но потом, уже дома, слушая ее гневную тираду о «бездарном эпигонстве», он понял, что она была абсолютно права. Просто никто не решался говорить об этом вслух...

Постепенно он перестал таскать ее в свой «глянцевый» мир.

И она не настаивала. У них был свой, третий мир,  мир их  «Энигмы», ее квартиры, их совместных вылазок за город, где они исследовали заброшенные усадьбы, мир ночных разговоров в постели, где они делились самым сокровенным...

Однажды ночью она разбудила его. Плача. Не рыдая, а тихо, почти беззвучно, но всё ее тело содрогалось.

— Что случилось? — испугался он, прижимая ее к себе.

— Мне приснилось, что ты ушел. К той… которая танцевала в саду. Потому что она идеальная. А я… я со своими дурацкими   трещинами...

Он понял, что это не просто ночной кошмар.
Это был ее главный страх. Страх, что ее «настоящесть» — это не достоинство, а недостаток, который рано или поздно заставит его разочароваться в ней.

— Дура, — ласково прошептал он, целуя ее мокрые веки. — Эти твои  трещины,  мои самые любимые!
Именно по ним я и нашел тебя. Идеальные поверхности скользят. А за твои трещины можно держаться. Как за скальную породу!

Она прижалась к нему крепче, и ее дыхание постепенно выровнялось. Он не спал до утра, просто глядя на нее, чувствуя тяжесть ее головы на своей груди, и понимал, что эта хрупкая, упрямая, совсем неидеальная женщина стала центром его вселенной.

Его сокровищем, которое ждало своего времени не в сияющей шкатулке, а в грубом, но прочном кейсе...

Прошло два года. Они так и  не поженились...

Она считала брак каким то буржуазным пережитком.
Он и не настаивал.

Они просто жили вместе. Переехали в новую, более просторную квартиру, которую купили пополам. Она была странным гибридом,  его минимализм и ее творческий бардак существовали в хрупком, но таком устойчивом симбиозе. На голой бетонной стене висели ее заляпанные краской чертежи. Рядом с его коллекцией японских гравюр стояла подобранная ею на свалке ржавая шестеренка, которую она считала «шедевром индустриального искусства»...

Как-то раз, гуляя по городу, они снова зашли в «Энигму»...

Толик, как всегда, молча кивнул им. Они сидели за своим столиком, и Вера, уже заметно выпив, разглядывала молодую пару в баре,  девушку в элегантном платье и юношу, который смотрел на нее с обожанием.

— Смотри, — сказала Вера, — «ее улыбка, сейчас,  как  свет надежд и бесконечности». Прямо как в стихах!

Лев посмотрел на пару. Да, они были красивы. Идеальны. Как новогодняя  открытка...

— Скучно, — сказал он.

— Ага, — согласилась Вера. — Ни одной трещинки. Не за что даже  зацепиться!

Они помолчали...

— Знаешь, — сказал Лев, беря ее руку. Ее пальцы были шершавыми от работы. — Я раньше думал, что все девушки,  это части одной единственной симфонии. Гармоничной и какой то  правильной.

— А я,  какая нота в этой твоей симфонии? — с вызовом спросила она.

— Ты не нота. Ты  пауза. Неожиданная, напряженная пауза, после которой вся музыка полностью  меняется. И понимаешь, что прежняя гармония была совсем  пресной. А новая… она сложнее, в ней есть какой то диссонанс, но она  яркая. И она  моя!

Вера смотрела на него, и в ее глазах-асфальте плясали те же самые  золотые искры.
Она ему не сказала «я тоже тебя люблю». Она просто сжала его руку так крепко, что даже костяшки хрустнули. Ее молчание было красноречивее любых слов...

Они вышли из бара.
Шел мелкий, противный дождь. Вера достала свой старый, уродливый зонт. Он снова не хотел открываться...

— Черт возьми! — рявкнула она на всю улицу, со злостью  дергая его.

Лев спокойно взял зонт из ее рук, нашел нужный угол, нажал  и зонт послушно раскрылся...

— Вот как, — удивилась Вера. — Ты знал этот секрет?

— Я два года наблюдал за вашими боями. Рано или поздно должен был понять этот  механизм...

Она громко рассмеялась...

Ее смех, хриплый и радостный, заглушал шум дождя и города.

Они пошли по мокрой улице под одним зонтом, прижавшись друг к другу. Две неидеальные половинки одного целого. Две трещины, которые, совпав, создали новый, более прочный узор жизни...

Лев понял, что все те «хорошие девушки» из его прошлого были похожи на те самые «единообразные ансамбли» — красивые, но полностью  безликие.

А Вера была тем самым старым фасадом, с трещинами, с потёками, со своей историей.
И в этом была ее настоящая, непреходящая ценность. Она не была частью симфонии. Она была тишиной, в которой рождалась его собственная, единственная и неповторимая музыка.

Музыка настоящей, пусть немного  неправильной, но  единственно возможной симфонии  любви!