Близнецов племена. Часть 2

Николина Гора. 9 августа 2025 год
Уснуть не удавалось. Несколько раз повернувшись с боку на бок, Лидия протянула руку, включила яркую лампу у изголовья, достала из тумбочки дневник. Она открыла страницу, заложенную сухим листом где-то на середине, кивнула сама себе — как бы одобряя выбор — и стала читать.
«1995 год, 12 февраля. Seattle
Алёша,
Я так давно живу без тебя. И нет никакой возможности увидеть тебя, поговорить — а ведь мы сейчас так близко друг от друга, даже на одном побережье.
Я хочу знать — неужели ты в самом деле ненавидишь меня? И Л.Т., и Кира говорят мне, что ты никому не позволяешь упоминать моё имя. А я всё жду, что ты вдруг опять появишься в моей жизни, хотя и места в ней для тебя нет. Нет, не так. Твоё место никем не занято — это просто невозможно! Но оно пусто. Тебя нет, и оно болит, как болит ампутированная часть тела — ампутированная часть моей Души! Но я знаю, что и моё место не занято, и твоё тело страдает… а, возможно, страдает и Душа?
Хуже всего то, что место ампутации не зажило. Я чувствую эту боль, и, наверное, это гангрена. Чем можно её облегчить, эту вялотекущую смерть? Только надеждой, что ты снова будешь со мной. Или надеждой, что… На что ещё могу я надеяться?
И вот, пока тебя нет, я хочу вспомнить то, что было с тобой и со мной.
Помнишь, как ты смеялся, когда я начинала фразой: «А скажи, Алёша…»? И теперь я буду спрашивать тебя — и давать самой себе ответы. И этот дневник я посвящаю воспоминаниям: «Лидия + Алёша».
Я была неизменной компаньонкой Л.Т. Нам было хорошо вместе. Для Л.Т. я была благодарной слушательницей и помощницей. Мне было спокойно и интересно.
Как мне казалось, жизнь моей семьи не вмещала столько событий, сколько пережила Л.Т. Её молодость, а твоё и Кирино детство прошли в Америке, а потом в Китае.
Феноменальная память Л.Т. сохранила всё — до мельчайших подробностей. Её рассказы были приключенческим романом, который она читала мне страницу за страницей, часто перечитывая одни и те же абзацы, но, как оказалось впоследствии, пропуская целые главы. Я слушала Л.Т., как если бы она читала мне вслух приключенческий роман, главу за главой. Я не испытывала желания окунуться в тот мир — это была бы недостижимая мечта, которая измучила бы меня своей нереальностью. Мне было достаточно рассказов Л.Т.
Я любила слушать Л.Т. — не только ее истории, но саму манеру говорить. В её голосе было странное свойство: он расширял пространство вокруг. Обычная комната становилась то залом для дипломатического приёма, то московской кухней в студенческом общежитии, где пахнет ржаным хлебом и кислыми яблоками, то набережной Сан-Франциско, где чайки плавают в воздушных течениях, как письма во времени. И мой мир от этого голосa делался шире, глубже, тоньше — будто на стол ставили дополнительную лампу и привычные предметы впервые отбрасывали полные тайного смысла тени.
Я не понимала зависть моих родителей к тем, кому был доступен этот опыт. Мне казалось, что для них это просто мечта о красивом быте — и это вызывало во мне протест, пестовало чувство оскорблённого достоинства. Но именно быт — красиво накрытый к обеду стол, антикварная мебель и столовое серебро, еженедельные походы в консерваторию, летние завтраки на траве на даче и неспешный, барский уклад — стали частью моей реальной жизни с Л.Т.

Нашей семье была незнакома такая жизнь. В памяти моей семьи — тяжёлый труд, голод и война, в эпицентре которой мои бабушки с детьми отчаянно пытались выжить.
Волею судеб семья моего отца оказалась в Москве, куда позже приехала и мама. Это была необыкновенная удача. Людям, жившим вне пределов этой реальности, невозможно понять, как притупляются все желания и потребности, кроме одной — физиологической: выжить и сохранить живыми своих детей. Притупляются потребности души, стремление к интеллектуальной среде, засыпает присущее человеку любопытство и любое желание общения, кроме одного — держать своих рядом, добывать средства пропитания любым путём.

Если духовная структура не позволяет отбросить всё и сосредоточиться лишь на выживании, — тогда, если повезёт, оказываешься в руках благодетелей и перекладываешь заботу о потомстве на других. Так делали Жан-Жак Руссо, Альберт Эйнштейн, Мария Монтессори, Анастасия Цветаева… Тогда я не знала, что и семье Л.Т. были известны лишения и голод, и ее мама поступила так же, как это сделала Цветаева: передав дочь в детский дом. Об этом Л.Т. никогда не говорила, вычеркнув из памяти предательство или слабость.  А если продолжение рода — твоё основное предназначение, если в этом смысл жизни, — то ты пригребаешь потомство к себе, держишь всех в повиновении и под приказом выжить. Так жила моя семья. Так поступали мои бабушки. Так была воспитана моя мама.

Мы жили очень тесно — семь человек в одной восемнадцатиметровой комнате в коммуналке. Но в доме было электричество, был туалет — один на шесть семей, была вода в раковине — тоже одна. Каждая из шести комнат обогревалась печью, и я помню, как на общей кухне вместо шести керосинок появилась газовая плита. Это был праздник!
Правда, к тому времени, когда я познакомилась с Л.Т., мы с братом и родителями уже четыре года жили в отдельной квартире. Она была очень милой: две комнаты, собственная ванная и туалет, собственная кухня, где из-за стола не нужно вставать — достаточно протянуть руку. Все три окна выходили на солнечную сторону.
Эти дома смешно назывались «хрущобы». Говорят, их стали строить после того, как Никита Хрущёв побывал в Америке. У него появилась мечта: «Каждой семье — отдельная квартира!» И стали расти эти простые, но такие необходимые блочные пятиэтажки: крошечные квартиры, где двоим не разойтись ни на кухне, ни в ванной, — и люди были счастливы, обретая эти жилища!
Я помню, когда мы въехали, в квартире не было даже электричества: сидели при свечах и не помнили себя от счастья. Строили их на двадцать пять лет, а стоят они и по сей день. И ещё Бог знает, сколько простоят. Но всё, что окружало меня дома, и что я видела в твоей огромной квартире, — было лишь внешними, по-настоящему не трогающими душу декорациями.

Мой жизненный опыт нельзя было сравнить с твоим и Кириным. Я знала только два места на карте мира: огромную Москву и маленький Старобельск. Всё другое было за пределами моего сознания. Вся моя жизнь — Москва, которую я не чувствовала и не знала, и Украина, куда меня отправляли каждое лето.

Москва была для меня городом-фантомом. Я знала дорогу в школу, в парк Горького, к Кремлю, в кинотеатр «Авангард», что был в старой церкви с куполами, но без крестов. Эта Москва существовала реально. Но стоило московской бабушке попытаться объяснить мне, как дойти в любое из знакомых мест, как Москва становилась лабиринтом и призраком одновременно.
Пречистенка… Волхонка… Ильинка… Её Москва переплеталась с той, что была мне знакома по книгам классиков, которыми я зачитывалась. Больше всего меня поражали булгаковские описания Москвы. Они никак не вписывались в очертания города, в котором я жила, — но одновременно были так знакомы. Когда я приставала к бабушке: «Ну, где же эта твоя Москва?» — она только махала рукой. Наверное, и для неё это был город-призрак.

Украина была моим настоящим домом. Я носила в себе её полынные запахи, палящее солнце, колючки-баранчики в песке, тёплые лужи после ливня, горчащий запах мёда на пасеке. Там тоже меня встречала бабушка, но уже другая, украинская. Я на вкус и на запах помню бабушкины вареники, борщи, ряженку из топлёного молока и вишнёвое дерево, которое я могла объесть за пару часов. И парное молоко на утренней заре от нашей Зорьки — как я его ненавидела! — но нужно было пить. И самые страшные воспоминания детства: как меня забыли в гамаке, и я проснулась одна, не зная, как позвать на помощь.
А ещё — как у дедушки из рук вырвался обезглавленный петух и стал, как бешеный, носиться по двору, обрызгивая меня кровью. И как я утонула в стогу сена…

Это тоже была моя Украина. А Москва… Лучше всего я помню собственные проводы.

Перед отъездом на каникулы московский дедушка водил меня на Москва-реку — проститься с Городом. Я помню берега — напротив Кремля, без гранита, в зелёной траве и жёлтых одуванчиках. Помню, как мы ходили смотреть ледоход: огромные глыбы льда плыли по воде. Дедушка держал меня за руку. Сохранилась фотография: я стою в вытертой козьей шубке, в круглой цигейковой шапке с тесьмами-шнурками, повязана старым пуховым платком и какой-то бечёвкой вместо пояса. Нахохленный послевоенный ребёнок. И мой любимый дедушка держит меня за руку — дедушка в военной форме пожарника.

Наверное, я так мало знала о Москве, потому что мои родные, оказавшись здесь во время войны, душой так и не покинули Украину. Все ждали, когда смогут вернуться.
И действительно, уже на пенсии, и дедушка, и родители вернулись в Старобельск. Но это уже другая история.

Мой американский муж недавно сказал: “You can take the girl out of the village, but you cannot take the village out of the girl.” Наверное, это обо мне».

Лидия немного подумала, перечитала письмо и сфотографировала страницы. Затем подумала ещё, открыла компьютер и, ничего не исправляя, отправила их на Алёшин адрес. Подумала ещё немного, написала следующее письмо:
«Дорогой Алёша! Скоро твой день рождения. Пишу заранее, потому что с завтрашнего дня и всю неделю у меня не будет доступа к интернету.
С Днём рождения!
Что же тебе пожелать? Ведь всё у тебя в гармонии и согласии: любовь = семья, деньги = удовольствие от их зарабатывания, здоровье = отсутствие недомоганий, окружение = благоприятные изменения в стране (ура! Трамп — Президент!).
Так что же тебе пожелать и с чем поздравить?
Поздравлю с гармонией и согласием — а если в чём-то есть недостаток, пусть он будет восполнен.
И традиционно приношу тебе в дар мою неизменную тоску по несбывшемуся».
Лидия усмехнулась. Затем добавила:
«Я всё думала — отчего у тебя всё так прекрасно устроилось на любовной поляне, а я в вечной дороге и поиске?
И вдруг пришло полное, беспощадное понимание: ты не любил меня.
Была Стелла — появилась Наталка.
А я заболела в юности этой к тебе любовью, а потом страстью, привязанностью, безысходностью...
И ни одному мужчине, повстречавшемуся мне, я не дала места в своей душе.
Я всё время держала открытую дверь: а вдруг ты вернёшься?
Я понимала, что это невозможно, и всё равно не закрывала её.
Всех моих мужчин сдували эти сквозняки…
Я ищу лекарство от этой болезни — и не нахожу. Наверное, с этим и уйду…
А этой ночью мне приснился ты.
Мы были очень молодые, и говорили так радостно. Потом куда-то поехали вместе.
Я смотрела на тебя, и во мне была такая нежность — просто до слёз.
И где-то позади нас ехали Кира и Стас.
Потом мы оказались в доме какого-то священника.
Ты сел за стол напротив него, и там почему-то была Л.Т.
Священник что-то говорил, но я не помню что.
Помню только, что он был очень добрый.
Он всех нас благословлял.
Живи как можно дольше. Наслаждайся миром, который ты построил.
Ты победил все обстоятельства — и твой Ангел тебя хранит».
Лидия перечитала письмо, поставила смайлик — огромное красное сердце. Покопавшись в отложенных цитатах, собранных для будущей книги, выбрала два и приписала постскриптум:
«PS
Про меня: «Любовь — это когда оба любят взаимно. Когда любит один — это болезнь.» — Рэй Брэдбери.
Про тебя: «…поверь мне, горестно и мучительно видеть любовь, которой из-за тебя суждено остаться безответной.» — Джон Рональд Руэл Толкин».
Лидия нажала значок «Отправить», закрыла компьютер, легла поудобнее, перевернулась на правый бок — и тут же уснула.

Последствия. 9 августа 2025года
Проснувшись утром, Лидия сделала первое, что стало ее рутиной: прочитала одну Кафизму из Псалтыря царя Давида. Она делала это уже больше года, и ей казалось, что звезды стали сходиться и исполнять ее желания не намеками, но буквально. Вот и Алеша появился в ее жизни не как чей-то муж, а как любящая и понимающая душа. 
Лидия потянулась за телефоном, с нетерпением открыла почту. О! Два письма от Алеши уже ждали ее. Она не решилась открыть письма сразу. Нужно отдышаться, успокоиться. И впереди сложный день – нужно подготовиться. Лидия спустилась вниз, выполнила другую рутину: выпила таблетку для щитовидки, пробиотик, запила стаканом теплой воды с лимоном. Затем ритуальные водные процедуры – прыжок в пруд, если он еще не замерз, или под ледяной душ – и, наконец, обычный завтрак: овсянка, яйцо всмятку, тонкий ломтик тоста с апельсиновым конфитюром, чашка свежемолотого кофе с цельным молоком. Теперь можно собираться, садиться в машину и отправляться на любимую работу. Разговаривать с Алешей было некогда. Но она написала короткую записку: «целую, люблю, до вечера!»
Рабочий день прошел как всегда быстро и напряженно. Конечно, не так напряженно, как раньше – или, вернее, не с теми проблемами, что были раньше. Но от этого они не становились менее требующими к себе внимания. Теперь нужно принять решение: где прочитать письмо? В своем кабинете, воровато поглядывая на дверь – вдруг кто-то войдет? Нет, это было исключено. В машине, на парковке, ожидая что в любой момент нужно с кем-то поздороваться, или ответить на приветствие? Это было не лучше. Ждать до возвращения домой? Нет, на это просто нет сил терпеть. Лидия выбрала четвертое и очевидное: маленькое безлюдное кафе недалеко от работы.
Присев за стол в самом дальнем углу, Лидия заказала сибирский чай – свой любимый, с алтайскими травами, и порцию башкирского меда – самого горького из всех, которые она знала. Лидия сидела, слегка покачиваясь в кресле, сдерживая свое нетерпения. Она походила на маятник, который накачавшись вволю, задерживает свой ход, готовясь к окончательной остановке. Конечно, ей и в голову бы не пришло сравнивать себя с маятником, хотя этот образ она любила применять, говоря о развитии общества, политической жизни, всего что могло изменяться в ту или иную сторону.
Принесли чай, мед, она подождала еще, пока чай в чайнике как следует заварится. Она намеренно затягивала эту сладкую и страшную минуту, когда можно будет открыть почту. Вот, кажется уже можно. Налила чай в тонкую фарфоровую чашку – какое эстетство для такого крохотного кафе! – попробовала мед, одобрительно кивнула, запила чаем, еще раз одобрительно кивнула – это кафе, как и всегда, не разочаровало. Она открыла первое письмо. Насторожило уже то, как строго Алеша обратился к ней. Стало не по себе и к горлу подкатил комок.
«Дорогая Лидия,
Прости великодушно за мой откровенный ответ на твое удивительное по своей откровенности письмо.
Признаться, я долго не решался отвечать — не из-за ненависти (её ты во мне так настойчиво ищешь), а из-за усталости от старых разговоров, где за меня уже всё сказано другими голосами. Ты снова называешь нас «Лидия + Алёша», а слышу в этих плюсах аккуратные скобки Л.Т.: её память, её интонации, её монтаж. Ты всегда умела слушать маму — и, наверное, это было удобно всем, кроме меня. Когда рядом с тобой говорила она, мне оставалось быть лишь чьим-то отражением. В отражениях не живут — в них исчезают.
Ты пишешь о «месте», которое пустует и болит, — словно ампутация. Не люблю таких метафор: они звучат как оправдание зависимости, в которой один человек назначает другого собственным органом. Ты знаешь, я никогда не принимал эту философию — мне тесно в ролях, где от меня ждут тишины, преданности и вечного согласья. Я хотел рядом взрослого собеседника, а не свидетеля семейного предания. Ты выбрала быть компаньонкой моей матери — и это твой выбор. Но не требуй, чтобы внутри этого выбора я жил как по уставу.
Ты вспоминаешь Москву и Украину, их запахи, свою детскую карту мира. В этих подробностях ты точна и красива — и всё же в них нет меня. Меня там всегда заслоняли чьи-то более громкие судьбы. Ты говоришь, что не жила в том мире, который мы с Кирой знали, — и, может быть, в этом была наша главная трещина: ты смотрела туда, где меня не было, и обижалась, что я не стою в твоём кадре.
Ты спрашиваешь, ненавижу ли я тебя. Нет. Я не позволяю произносить твоё имя тогда, когда им пользуются как инструментом — чтобы добирать смыслы, которых моим родным не хватает. Это защита, а не война. И да, я не хочу, чтобы меня снова складывали из чужих слов и семейных легенд.
О твоей новой жизни я знаю ровно столько, сколько ты сама позволила понять между строк. Радуйся ей. Ты всегда любила порядок, ясные правила, исправно работающие механизмы — возможно, там их больше. Я не стану сравнивать; соревнования — дело пустое. Но иногда, читая твои англоязычные цитаты и даты, ловлю себя на глупой мысли: язык легко меняется, а акцент — остаётся. Это не упрёк, просто наблюдение человека, который слишком хорошо помнит, как ты боялась забыть своё.
Мне нет нужды объяснять, что меня задевает то, как ты говоришь о «надежде». Надежда — это не мост обратно. Это способ идти дальше без оглядки на те дома, где до сих пор живут наши привычки. Если тебе так легче — пиши, фотографируй страницы, сохраняй. Я не против памяти, я против её диктатуры.
Если тебе нужен мой прямой ответ на твой рассказ — давай так: я вижу твой текст как честную попытку собрать себя из осколков, но мне в нём тесно и холодно, потому что в нём слишком много «нас», созданного по лекалам «их». Я был и остаюсь не согласен с этим лекалом. И, возможно, именно поэтому ты слышала во мне не меня.
Береги себя. И — без подпольных намёков — береги то, что нашла. В этом письме у меня нет правильной финальной фразы. Пусть будет просто тишина.
А.»
Лидия не знала: смеяться ей или плакать: да, вот он, настоящий Алеша: непримиримый, бескомпромиссный, оказывающей ей в праве быть самой собой, видящий только свою правду – пусть даже она вредит больше всех ему самому. Она открыла следующее письмо.
«Лидик,
…Продолжу, раз уж открыл дверь.
Мне очень жаль, что тебя преследует мираж несостоявшейся любви и мне очень жаль, что, в свое время, мы не поженились, чтобы через несколько лет развестись, а это случилось бы несомненно из-за несовместимости наших подходов к жизни, что подточило бы любую любовь.  Я вижу это очень ясно и удивляюсь, что ты, так легко бывало со мною расстававшаяся, этого не хочешь видеть. К несчастью, мое место в череде твоих мужей осталось вакантным, и тебя мучают ненужные иллюзии. Право, не знаю, как я могу тебе помочь. У меня нет ни малейшего желания ворошить прошедшее, мне бы свести концы в настоящем.
Как я себя чувствую в разлуке? Спокойнее, чем раньше, но это спокойствие не похоже на освобождение — скорее на ремиссию. Есть дни, когда прошлое не трогает; есть ночи, когда оно возвращается как сквозняк из щели — не видно, откуда дует, а заснуть невозможно. Я давно научился жить без твоего голоса в комнате, но ещё не совсем разучился вслушиваться в паузы.
Ты спрашивала — а как моя жизнь теперь. Тебе известно главное. У меня есть жена. Годящаяся мне в дочери. Вот такой почти кровосмесительный брак. И — чтобы не оставлять поводов для толкований — я её люблю. Люблю без оговорок и без привычки сравнивать. Она не просит меня быть чьим-то отражением и не пытается собрать меня по шаблонам семейных легенд. С ней просто: в нашем доме не цитируют прошлое, у нас нет “как принято” — только “как мы решили”. В этой простоте много воздуха, и я берегу его.
Тогда почему я отвечаю тебе? Казалось бы, проще закрыть все каналы, чтобы ни одна старая нота не зазвучала в новой музыке. Но есть несколько причин.
Первая — честность к самому себе. Молчание иногда становится разновидностью самообмана: будто не сказанное перестаёт существовать. Я пишу, чтобы называть вещи своими именами — не для того, чтобы вернуть, а чтобы расставить. Когда ты рассказываешь о «нас» в форме о «них», мне важно вернуть себе право на собственную версию. Это не спор, это инвентаризация памяти.
Вторая — долг. Не перед «историей отношений», а перед живыми людьми, которые оказались вокруг. Мои близкие — они всё равно будут жить среди наших смыслов, и лучше, если эти смыслы не станут оружием. Письмо — способ разрядить пространство, где накапливается напряжение из недоговорённостей.
Третья — проверка границ. Я должен уметь отвечать тебе так, чтобы не предавать женщину, с которой живу. Этот тест нужен, чтобы прошлое перестало быть шантажом. Я хочу, чтобы мои новые отношения были свободны не только от фактов прошлого, но и от его невысказанных долгов. Ответ тебе — часть этой свободы: назвать цену, закрыть счёт, оставить чаевые благодарности — и выйти.
Четвёртая — благодарность. Как ни обидно это признавать, часть того, кем я стал, выросла из наших попыток не совпасть. Ты научила меня слышать, где чужая интонация подменяет мою собственную. Это знание дорого стоит. Его тоже нужно признать.
Ты писала про надежду. У меня она другая: не на возврат, а на ясность. Я не буду намекать — скажу прямо. Я не ищу с тобой старой близости и не готов к рецидивам былых ролей. Я выбираю свою семью. И всё же я не хочу, чтобы между нами оставалась только легенда и молчание. Пусть останется тонкая, но честная нить — несколько писем, где каждый говорит своим голосом и в своей мере ответственности.
Если тебе нужно — пиши. Я отвечу, когда будет что прояснить. Без скрытых заданий, без попыток вернуть «как было», без штампов про «судьбу». Мой компас — дом, который я строю сейчас, и женщина, с которой я его строю. В этот дом нельзя входить с багажом старых уставов — но можно занести короткое письмо без претензии на прописку.
Береги себя. И давай договоримся о простом: мы не лечим друг друга прошлым. Мы признаём его — и идём дальше.
А.»
Лидия еще раз перечитала письма Алёши — и её накрыло привычным тяжёлым чувством несправедливости. Больно было не от резкости слов, а от обвинения в покорности чужой воле, в отказе от собственного «Я». Она бросилась писать ответ – не оправдываться, а объяснить:
«Алёша,
Вчера я перечитала и отправила тебе своё давнее письмо — то самое, написанное много лет назад и не отправленное в то время. И отправила его не потому, что не знаю новых слов и правил, а потому, что хотела проверить, как звучит старый тембр во взрослом воздухе. Мне кажется, за это время я стала другой во всём, кроме одной упрямой привычки сердце держать к тебе открытым чуть дольше, чем разум считает правильным. В этом письме и правда осталось больше прошлого, но и написано оно было в прошлом. Разве ты не увидел дату? Нет, мне не хочется возвращать «как было». Я думаю о нашей жизни, наших разрывах — тех, где разошлись надежды, смыслы и страхи — и думаю, что это материал не для воспоминаний, а для работы. Есть истории, в которых любовь ломается не от слабости, а от разницы философий: как мост, у которого постепенно разъезжаются опоры. Может быть, нам стоит не спорить о берегах, а описать сам мост? Спокойно, без имитаций голосов, позволяя фактам и интонациям быть собой.
Если говорить просто: я не ищу продолжений, я ищу форму. Книга — как аккуратная карта мест, где мы слышали друг друга и где — нет. Не терапия и не попытка переиграть старое, а совместная работа над тем, что сильнее нас двоих: над тем, как убеждения позволяют любить и как — мешают. Мне кажется, у нас достаточно честности и памяти, чтобы сделать это бережно.»
Лидия нахмурилась и стерла написанное. Затем отключила телефон, оставила деньги на столике и вышла на свежий воздух. Нужно было подумать. Она не стала возвращаться в свой загородный дом, и осталась ночевать в Москве.