Мирослава 6

Глава 6
Отзвучали над селением у Ильмень-озера еще четыре журавлиные осени. Четырнадцать зим отмерила судьба Мирославе. Из тщедушной, угловатой девочки она вытянулась в статную девушку, но в глазах, цвета озерной воды в пасмурный день, поселилась недетская глубина. В движениях ее появилась скрытая сила и грация лесной рыси, а в осанке – скрытая сталь, которую не сломить ничьим судом. На ее поношенном плащике по-прежнему красовалась та самая пряжка-застежка из дубового капа с болотным жемчугом. Дерево потемнело, впитав в себя соль её пота и дожди, а жемчужина, казалось, пульсировала изнутри тусклым, но живым светом, словно второе, неспящее сердце.

По заветам предков, ей давно пора было подбирать суженого. На вечерних посиделках, где девичий смех звенел, как подвески на поясах, а парни бросали друг другу вызовы удалью, Мирослава стояла особняком. Парни из ее рода, хоть и почитали ее за «вещий дар» и за четыре года щедрого урожая, что шли следом за примирением с духами, – обходили стороной. Свататься к той, что говорит с кикиморами и берет дары от Лешего, – все равно что строить дом на зыбком болотном краю: вид завораживает, но жить – душу трясти.
И она не рвалась в этот хоровод. Ее сердце молчало, а ум шептал, что участь быть женой и матерью в одной из изб – слишком тесная клетка для ее души, в которой уживались и журавлиный клин, и болотные шепоты.

Среди парней был один, Ратибор, сын лучшего дружинника. Неуклюжий, с добрым сердцем и ураганной гордостью. Он не шарахался от Мирославы, как прочие, а смотрел на нее с благоговением, смешанным с упрямой надеждой. Чтобы доказать ей и всему роду, что он – настоящий добытчик, он ушел в лес на три дня, поклявшись не возвращаться без крупной дичи.

Вернулся он на исходе третьего дня с пустыми руками, в рваной одежде, с потухшим, как остывший костер, взором. Позор жёг его щеки багровым румянцем. Соплеменники отводили глаза, а кто-то из приятелей язвительно хмыкнул. Мирослава, сидевшая на завалинке и чинившая сеть, видела, как сжимаются его кулаки от бессильной ярости.
И тут в ее сердце что-то дрогнуло. Не любовь, нет. Скорбь. И горькое понимание чужой боли. Подойдя, она опустилась рядом.
– Не кори себя, Ратибор. Лес нынче глух и скуп. Приди завтра на зорьке. Я знаю одно место.

На следующее утро они вышли вдвоем в предрассветной мгле. Мирослава привела его на опушку, к старому дубу-великану, и указала на четкие, глубокие следы: здесь прошел матерый лось.
– Теперь ступай, – сказала она, и голос ее прозвучал тихо, но властно. – Жди у околицы. К полудню зверь сам выйдет к тебе.
Ратибор смотрел на нее с сомнением, но повиновался. А Мирослава, оставшись одна, достала из складок платья ловчую пряжку-петлю. Она присела на корточки, и её пальцы, легкие и уверенные, положили тёплый дубовый кап на влажный, отпечатавшийся в росе след. Дерево, коснувшись земли, будто вздохнуло. Мирослава закрыла глаза, отдавшись странному чувству: её сознание растекалось по лесным тропам, невидимой паутиной, нашептывая зверю не приказ, а приглашение, зовущее и неотвратимое.
– Иди, лесной хозяин, – выдохнула она. – Иди по своей воле, но по моей нужде. Поделись силой с родом моим, а я… я не забуду этот долг.

Она не видела, что творилось в чаще. Но Ратибор, стоявший у околицы, видел. Он видел, как из чащобы, не спеша, словно поддавшись неведомому зову, вышел величественный лось. Шел он прямо на него, не сворачивая, и в его глазах-омутах не было ни страха, ни злобы. Лишь странная, нездешняя покорность. Ратибор, с дрожью в коленях, натянул лук и выпустил стрелу. Зверь рухнул к его ногам, не издав ни звука.

Триумф сменился леденящим душу ужасом. Ратибор смотрел на свою невероятную добычу, а потом – на подошедшую Мирославу. В его глазах читался не восторг, а животный, первобытный страх.
– Что ты сделала? – просипел он, отступая. – Он… он сам пришел. Это не охота… Это… колдовство!
Слух о том, как Ратибор «добыл» лося, разнесся по селению быстрее лесного пожара. И селяне снова раскололись.
Одни, те, кто помнил спасение от огня и сытые зимы, лишь качали головами: «Мудра дева. Договор с духами держит. Силу свою на благо рода обращает. Ратибору бы радоваться, а он, как заяц, трясется!»

Другие же, и их было немало, шептались, косясь на дом Малуши: «Видели? Зверя приворожила! Морок напустила! Кто она после этого? Человек али дух в девичьем обличье? С такой и ложе делить страшно – уснешь, а проснешься в трясине!»
Мирослава слышала эти пересуды, и впервые по-настоящему ощутила всю горечь своего дара. Она могла примирить духов, обеспечить урожай, добыть пищу. Но примирить человеческие сердца со своей иной сутью была не в силах.
Волхв, видя ее смятение, изрек коротко и мудро:
– Не их страх вини, чадо. Они – как зайцы у норы: видят, что волчица сыта и милостива, но чуют в ней зверя. Ты переросла их. Твой путь – не к домашнему очагу. Твой путь – между очагом и чащей. Смирись.

И Мирослава смирялась. Она смотрела на тучные нивы, что четвертый год сулили сытую зиму. Она видела, как селение живет под защитой заключенного ею мира. И понимала, что это – ее настоящая семья. Не муж и дети в одной избе, а весь род, с его страхами, благодарностью и непониманием. Ее брак был с самой Судьбой, а долг – быть тем самым мостом, по которому этот род сможет идти вперед.
А Малуша, сердцем чувствуя это, всё не оставляла надежды.
– Доченька, – причитала она, – волхв он стар, ему помощник нужен, вот он на тебя все тяготы и взваливает! Но знай, волхвом может быть только мужчина, а не девица! – И, видя, что слова её разбиваются о тихую твердыню в глазах приемной дочери, добавляла: – Вон, застежка у тебя есть, в коей матушку узреть можешь… спроси у неё, она тебе правду молвит!

Мирослава лишь качала головой, а про себя думала: «Да и за кого идти-то?» Девушки её возраста уже обрели свои дома и мужей, лишь она одна, «вещунья болотная», всё в девичьей светлице с Малушей да с веретеном коротала вечера. Никто из парней, даже те, что поглядывали на неё с тайным любопытством, не решался переступить порог их дома со сватами. Её удел был иным, и с каждым днём она понимала это всё яснее.
Продолжение следует...