Диспут

Глава из повести "Пленник"


— Ну-с, а что же дальше-то с вами приключилось? — спросил я, и не я один — даже староста Криворучко, казалось, был ошеломлён этим внезапным виражом в судьбе бывшего есаула.
Дмитриев, помолчав, будто припоминая давно улегшиеся события, начал обстоятельно, с той инженерной точностью, что стала его второй натурой:
— В Москве, постановлением Реввоенсовета, я был определён в научный институт для составления проекта Волжской гидроэлектростанции, а равно и проектов Беломорканала и канала Москва–Волга. — Он говорил ровно, но в уголках его губ таилась горькая складка. – Нашлись, однако, сослуживцы, коим стало ведомо о моем белоофицерском прошлом… Полились доносы, анонимные, как осенняя грязь. И в тридцать втором году меня, как элемент социально вредный, вновь арестовали, но трудиться по специальности — сие право за мной сохранили.

— А что же, позвольте полюбопытствовать, стряслось с вами далее? — не я один, а и староста Криворучко, казалось, был повержен в столбняк сим вихревым поворотом в судьбе есаула.
Дмитриев, не спеша, точно взвешивая каждое слово, продолжал:
— В Москве, по воле Реввоенсовета, определили меня в один научный институт, дабы составлял я проекты. Волжскую гидроэлектростанцию затеяли, потом Беломорканал, канал Москва–Волга… Но недолго музыка играла. Сослуживцы некие проведали, что под личиной инженера скрывается офицерская косточка, белая… Понеслись анонимные письма, пачками. И в тридцать втором году пришли за мной вновь, как за элементом социально вредным. Впрочем, право трудиться по специальности мне оставили.

Он обвел камеру тяжелым взглядом, в котором читалась усталая покорность судьбе.
— В этом году истекает мой пятилетний срок. Я уж написал жене о сей радости. Она, понятное дело, возликовала. Но следователь мой, человек с лицом из воска, молвил: «Ты, говорит, не тужи, такие спецы, как ты, нам еще пригодятся». И вот, сижу я и размышляю – жди теперь второй срок, и, слышно, что не меньше десятка лет.
— Позвольте, Владимир Николаевич, — внезапно вступил в разговор Криворучко, и в его голосе прозвучала какая-то особая, настороженная нота. — А того человека, что даровал вам когда-то жизнь, признали бы вы теперь? И видеть бы его пожелали?
— Узнать я его узнаю, без сомнения, — твердо и сразу ответил Дмитриев. — А вот свидеться… едва ли сие возможно.

Дмитриев горько усмехнулся.
— Нынче кончается мой пятилетний срок. Я уж супруге отписал об этом радостном событии. Она, естественно, обрадовалась. А следователь мой, человек с глазами мокрого цвета, говорит: «Ты, мол, не сумлевайся, такие спецы, как ты, нам еще потребны». И вот, сижу я и размышляю: жди теперь второй срок, и, говорят, не менее десяти лет.
— Позвольте, Владимир Николаевич, – внезапно обратился к нему Криворучко, наклонив голову. — А того человека, что даровал вам когда-то жизнь, узнать смогли бы? И видеть его хотели бы?
— Узнать-то я б его узнал, – отозвался Дмитриев без малейшего промедления. – А вот встретиться… вряд ли получиться.

Всем неспящим в камере, внимавшим сему разговору, стало уже понятно: герой, в былые годы захвативший штаб атамана Краснова, — не кто иной, как наш однокамерник Зявкин, что спал сейчас на нарах рядом со мной.
Староста подал мне знак, и я толкнул соседа в плечо:
— Федор Михайлович, проснись.
— А? Что? — Зявкин поднялся, стряхивая с лица тяжелые сны, и растерянно окинул нас, заспанными глазами. — В чем дело?
— Это я, — сказал Криворучко. — Ты нам нужен. Взгляни-ка, признаешь этого человека? Его час назад к нам в камеру ввели.

Всем вокруг, внимавшим этому диалогу, уже было ясно как день: герой, некогда пленивший штаб самого атамана Краснова, — не кто иной, как мой сосед по нарам, Зявкин. Лежал он себе и храпел, будто и не в конторе по заготовке леса, а на воле.
Я ткнул его в бок по знаку Криворучко:
— Проснись, Федор Михайлович!
— А? Что такое? — Зявкин поднялся, растерянно озирая нас заспанными глазами и откидывая непокорную прядь со лба. — В чем дело-то?
— Прости, – сказал староста. — Но ты нам потребен. Взгляни-ка, узнаешь человека? Его час назад к нам определили.

Зявкин уставился на Дмитриева пристальным, в упор, взглядом, в котором таилась тень былой, фронтовой подозрительности.
— Нет. Не знаю.
— А вы, Владимир Николаевич, его признаете? — не отступал староста.
— Да, это он, — без колебаний отозвался Дмитриев и, шагнув навстречу Зявкину, спросил с внезапной, прорывающейся сквозь ледяное спокойствие страстью: — Я вам жизнью обязан, вы спасли меня, когда пленили офицеров штаба атамана Краснова. Я был в их числе. Но скажите мне, ради всего святого: где Параська? Жива ли она? Как сложилась ее судьба?

Зявкин уставился на Дмитриева пристальным, в упор, взглядом.
— Нет. Не знаю.
— А вы, Владимир Николаевич? — не унимался Криворучко.
— Да, признаю, — тихо, но отчетливо произнес Дмитриев и, обратившись к Зявкину, спросил с надрывом: — Вы спасли мне жизнь, когда брали в плен офицеров штаба Краснова. Я был среди них. Но скажите ради Бога: где Параська? Жива ли? Как ее-то судьба сложилась?

Зявкин тяжело поднялся с нар и подошел вплотную к Дмитриеву. Стоял, глядя на него сверху вниз, и изрек, отчеканивая каждое слово, будто выбивая его на граните:
— Забудьте, есаул, имя Параська. Мою жену зовут Прасковья Николаевна Зявкина. Она более не раба ваших родителей, а полноправная гражданка Советского Союза. Образование получила в Сельскохозяйственном институте и ныне занимает пост директора совхоза под Москвой. Каковой будет ее судьба в связи с моим арестом — сие покрыто мраком.

Зявкин медленно спустил ноги с нар, встал и приблизился к Дмитриеву. Пригнулся так, что дышал ему в лицо, и сказал:
— Прошу прощения, но я хорошо знаю историю войны на Дону, — медленно, растягивая слова, произнес Зявкин. — Захвата штаба атамана Краснова никогда не было…
— Постой, Федор Михалыч, — не сдержался я. — Ты ж сам говорил…
— Не помню, — отрезал Зявкин.

— Как же так, товарищ Зявкин? — воскликнул Дмитриев с вызовом, и в его глазах вспыхнул старый, есаульский запал. — Вы не раз жизнь свою на карту ставили во имя власти Советов! И лишь благодаря вашему благородству я еще жив. Это похоже на то, как если бы царь зверей, могучий лев, и паршивая шавка, согнанная с барского двора, очутились в одной клетке!
И эти слова сразили Зявкина наповал. Больно было смотреть, как он резко, точно от пощечины, отвернулся. Глаза его, на мгновение, блеснули влагой. Не проронив ни слова, он вернулся на свое место, туда, где валялся его помятый, как судьба, пиджак. Рухнул ничком, закрыл лицо натруженными ладонями – и зарыдал, глухо и безнадежно.

— Надеюсь, — продолжал Дмитриев, — вы на ней не женились… В противном случае ее ждет незавидная судьба.
Больно было видеть, как крепкое, кряжистое тело Зявкина вдруг сникло. Он резко, будто от удара, отвернулся, и все мы увидели, как по его щекам, по скосам скул, покатились тяжелые, мужские слезы. Не сказав более ни слова, он рухнул на нары, где лежал его помятый пиджак, уткнулся лицом в заскорузлые ладони — и зарыдал безнадежно, как плачут о безвозвратно утраченной правде.