Меня зовут Хулио Кислин, и я боюсь птиц. Не всех — голубей терплю, воробьёв даже люблю, — но крупных хищников. Когда мне было восемь, кондор в зоопарке Палермо посмотрел на меня так, будто узнал. С тех пор я избегаю неба.
Поэтому когда я нашёл рукопись с заголовком ;;;; — «Гриф» — первым порывом было швырнуть её обратно в коробку с книжным мусором на блошином рынке. Но продавец, старик с янтарными зубами, сказал: «Эта вещь ждала именно вас, профессор. Видите клюв на обложке? Он нарисован вашей рукой».
Я не профессор. Я был ассистентом на кафедре аналитической геометрии, пока не уволился после того, как студентка спросила, зачем нам параболы, если жизнь — прямая от рождения к смерти. Я не нашёл ответа.
Клюв действительно был похож на мой почерк — те же неровные нажимы, та же привычка закруглять острые углы. Я купил свиток за сорок песо и пожалел об этом, едва выйдя за угол.
Дома я развернул пергамент на кухонном столе, между чашкой остывшего мате и счётом за электричество. Текст был на греческом, но странном — будто автор учил язык по математическим трактатам и ночным кошмарам. «Гриф не зверь, а уравнение личности. Когда боязнь высоты встречает боязнь остаться на месте, рождается третье — невозможность выбрать».
Внизу страницы стояла формула: L ; E = ;, где L — лев, E — орёл, а ; — пустое множество. Пересечения нет. Тогда как существует гриф?
Под формулой — приписка: «Потому что пустота тоже форма. Спроси у своей матери».
Моя мать умерла, когда мне было двадцать. Последние три года она не говорила — инсульт стёр язык, оставив только взгляд. Я научился читать по её глазам: левый угол — «да», правый — «нет», расширенный зрачок — «боюсь». Получалась своя математика.
Я никому не рассказывал об этом. Откуда рукопись знала?
Ночью мне приснился не гриф, а моя мать. Она стояла у окна нашей старой квартиры на Авенида Кальяо, но вместо лица у неё было уравнение: f(x) = lim (страх/время) при времени, стремящемся к нулю. Предел бесконечен. Я проснулся с мыслью, что единственный способ победить бесконечность — войти в неё.
На следующий день я пошёл не к антиквару и не к учёному — я пошёл к своему парикмахеру. Марсело стриг меня двенадцать лет и был единственным человеком, с которым я мог молчать без дискомфорта. Пока он работал ножницами, я рассказал ему о рукописи.
— Гриф, говоришь? — он щёлкнул лезвиями над моим ухом. — Мой дед был греком. Рассказывал, что грифы охраняют не золото, а то, что люди прячут от самих себя. Обычно это стыд. Или любовь. Или то и другое разом.
— А если прячешь страх?
— Тогда гриф летает внутри. И когти тоже.
Я ощутил зуд между лопаток — там, где не достать рукой.
Я вернулся к свитку с новым вопросом: не «что это значит», а «чего я боюсь?» Формулы вдруг стали читаться иначе. 1/; — золотое сечение наоборот, пропорция провала. ;2 : 1 — диагональ квадрата, линия, по которой нельзя пройти, не покинув клетки.
В углу страницы обнаружился рисунок, которого раньше не было (или я не видел?). Шахматная доска, но вместо фигур — органы: сердце на е4, лёгкие на d5, печень — чёрным ладьёй в углу. Под доской подпись: «Последняя партия матери. Она проиграла, не сделав ни хода».
Я разозлился — впервые за годы. Швырнул свиток в угол, налил себе граппы (хотя не пью), выпил, налил ещё. В три часа ночи я поднял рукопись с пола. Пергамент стал мягче, почти тёплый. Я прошептал: «Что ты хочешь мне показать?»
Страница раскрылась сама. Там был адрес: Calle Defensa 1217.
Это оказалась не антикварная лавка, а мастерская по ремонту музыкальных инструментов. За прилавком сидела женщина лет шестидесяти, в очках с линзами толщиной с донышко бутылки. Она чинила скрипку, не глядя на меня.
— Вы Алисия? — спросил я, вспомнив, что так звали антиквара в моей первой версии истории, которой не было.
— Сегодня да, — она подняла глаза. За стёклами они были огромными, как у ночной птицы. — Вчера меня звали иначе. Завтра, может, не будут звать вообще. Вы из-за грифа?
Я молча протянул свиток.
Она развернула его, провела пальцем по тексту — не читая, а считывая, как слепой шрифт Брайля. Потом сказала:
— Ваша мать не умерла от инсульта. Она выбрала молчание, потому что единственное, что ей оставалось сказать, было непростительно. Не для вас — для себя.
— Откуда вы...
— Я не знаю. Знает скрипка. Инструменты помнят всё, что не было произнесено вслух. — Она постучала по деке. — Эту скрипку принесли в ремонт сорок лет назад. Внутри, между верхней и нижней декой, был вложен листок. Хотите увидеть?
Я кивнул, хотя не хотел.
Она вытащила пинцетом пожелтевшую записку. Почерк — мамин. «Хулио, если ты это читаешь, значит, я нашла способ говорить после конца. Прости, что выбрала львиное — остаться молчать — вместо орлиного — улететь в слова. Гриф рождается из отказа летать».
Дата: за три года до её инсульта.
Я не стал искать объяснений — в какую мастерскую она отнесла скрипку (у нас не было скрипки), как записка попала именно сюда, почему Алисия знала, что я приду. Логика здесь была другая — не причинно-следственная, а, скажем так, резонансная. Как в квантовой запутанности: измерение одной частицы мгновенно меняет другую, даже на расстоянии.
Мать выбрала молчание. Я выбрал геометрию — язык без слов, где точки не спорят, а линии не лгут. Оба мы стали львами, вцепившимися в землю. Орёл улетел без нас.
Я спросил Алисию:
— Как стать грифом? Не наполовину тем, наполовину этим — а целым?
— Никак. Гриф — это не синтез. Это признание, что ты всегда был разорван, и шрам — не рана, а подпись. Носи его открыто.
Она протянула мне коготь. Не бронзовый сувенир, а настоящий — серый, слоистый, с запахом кератина и времени.
— Это мой. Потеряла в молодости, когда ещё летала. Возьми. Когти не для того, чтобы хватать, а чтобы помнить: ты держался.
Я вышел на улицу с когтем в кармане и запиской матери — в другом. Буэнос-Айрес шумел, как обычно: автобусы, торговцы чуррос, музыкант с бандонеоном. Всё было на своих местах. Но я вдруг понял, что геометрия, которую я преподавал — точки, линии, плоскости — была ложью. Не в смысле неправильной, а в смысле неполной.
Настоящая геометрия — это геометрия шрамов. Линия — это не абстракция между двумя точками, а след того, кто прошёл и не вернулся. Плоскость — не поверхность без толщины, а место, где что-то было срезано. Точка — не «место без размера», а узел боли, спрессованной до минимума.
Я достал свиток в последний раз. Текст исчез. Остался только рисунок: гриф, но не геральдический, а детский, корявый. Такого я нарисовал в восемь лет, после встречи с кондором. Я рисовал себя с крыльями, чтобы не бояться.
Внизу — новая приписка, моим же почерком, но не моя:
«Ты искал пересечение льва и орла. Вот оно: точка, где ты перестал убегать от неба и от земли разом. Координаты — здесь, сейчас, Defensa 1217, суббота, 15:34. Запиши».
Я посмотрел на часы. 15:34.
Я был пересечением.
Рукопись я сжёг — не из страха, а из уважения. Некоторые тексты должны исчезнуть, чтобы их смысл остался. Коготь Алисии лежит у меня на столе, рядом с маминой запиской и счётом за электричество (всё ещё не оплачен).
Иногда, когда в городе пролетает хищная птица — коршун или каракара, — я не опускаю глаз. Смотрю. И птица смотрит в ответ, но уже без узнавания. Мы теперь из разных уравнений.
Я вернулся в университет. Не ассистентом — преподавателем. Когда студенты спрашивают, зачем им геометрия, я говорю:
— Чтобы научиться измерять расстояние между тем, кто вы есть, и тем, кем боитесь стать. А потом — пройти его.
Некоторые понимают. Некоторым приходится найти свой свиток.
А грифа я больше не видел. Но зуд между лопаток остался — как напоминание, что крылья не обязательно вырастают. Иногда достаточно признать, что место для них было всегда.
Меня зовут Хулио Кислин
© Copyright: Виктор Нечипуренко, 2025
Свидетельство о публикации №225110601109
Свидетельство о публикации №225110601109
Рецензии
дублирую, поскольку не отразилась математическая символика
Меня зовут Хулио Кислин
Меня зовут Хулио Кислин, и я боюсь птиц. Не всех — голубей терплю, воробьёв даже люблю, — но крупных хищников. Когда мне было восемь, кондор в зоопарке Палермо посмотрел на меня так, будто узнал. С тех пор я избегаю неба.
Поэтому когда я нашёл рукопись с заголовком ΓΡΥΨ — «Гриф» — первым порывом было швырнуть её обратно в коробку с книжным мусором на блошином рынке. Но продавец, старик с янтарными зубами, сказал: «Эта вещь ждала именно вас, профессор. Видите клюв на обложке? Он нарисован вашей рукой».
Я не профессор. Я был ассистентом на кафедре аналитической геометрии, пока не уволился после того, как студентка спросила, зачем нам параболы, если жизнь — прямая от рождения к смерти. Я не нашёл ответа.
Клюв действительно был похож на мой почерк — те же неровные нажимы, та же привычка закруглять острые углы. Я купил свиток за сорок песо и пожалел об этом, едва выйдя за угол.
Дома я развернул пергамент на кухонном столе, между чашкой остывшего мате и счётом за электричество. Текст был на греческом, но странном — будто автор учил язык по математическим трактатам и ночным кошмарам. «Гриф не зверь, а уравнение личности. Когда боязнь высоты встречает боязнь остаться на месте, рождается третье — невозможность выбрать».
Внизу страницы стояла формула: L ∩ E = ∅, где L — лев, E — орёл, а ∅ — пустое множество. Пересечения нет. Тогда как существует гриф?
Под формулой — приписка: «Потому что пустота тоже форма. Спроси у своей матери».
Моя мать умерла, когда мне было двадцать. Последние три года она не говорила — инсульт стёр язык, оставив только взгляд. Я научился читать по её глазам: левый угол — «да», правый — «нет», расширенный зрачок — «боюсь». Получалась своя математика.
Я никому не рассказывал об этом. Откуда рукопись знала?
Ночью мне приснился не гриф, а моя мать. Она стояла у окна нашей старой квартиры на Авенида Кальяо, но вместо лица у неё было уравнение: f(x) = lim (страх/время) при времени, стремящемся к нулю. Предел бесконечен. Я проснулся с мыслью, что единственный способ победить бесконечность — войти в неё.
На следующий день я пошёл не к антиквару и не к учёному — я пошёл к своему парикмахеру. Марсело стриг меня двенадцать лет и был единственным человеком, с которым я мог молчать без дискомфорта. Пока он работал ножницами, я рассказал ему о рукописи.
— Гриф, говоришь? — он щёлкнул лезвиями над моим ухом. — Мой дед был греком. Рассказывал, что грифы охраняют не золото, а то, что люди прячут от самих себя. Обычно это стыд. Или любовь. Или то и другое разом.
— А если прячешь страх?
— Тогда гриф летает внутри. И когти тоже.
Я ощутил зуд между лопаток — там, где не достать рукой.
Я вернулся к свитку с новым вопросом: не «что это значит», а «чего я боюсь?» Формулы вдруг стали читаться иначе. 1/φ — золотое сечение наоборот, пропорция провала. √2 : 1 — диагональ квадрата, линия, по которой нельзя пройти, не покинув клетки.
В углу страницы обнаружился рисунок, которого раньше не было (или я не видел?). Шахматная доска, но вместо фигур — органы: сердце на е4, лёгкие на d5, печень — чёрным ладьёй в углу. Под доской подпись: «Последняя партия матери. Она проиграла, не сделав ни хода».
Я разозлился — впервые за годы. Швырнул свиток в угол, налил себе граппы (хотя не пью), выпил, налил ещё. В три часа ночи я поднял рукопись с пола. Пергамент стал мягче, почти тёплый. Я прошептал: «Что ты хочешь мне показать?»
Страница раскрылась сама. Там был адрес: Calle Defensa 1217.
Это оказалась не антикварная лавка, а мастерская по ремонту музыкальных инструментов. За прилавком сидела женщина лет шестидесяти, в очках с линзами толщиной с донышко бутылки. Она чинила скрипку, не глядя на меня.
— Вы Алисия? — спросил я, вспомнив, что так звали антиквара в моей первой версии истории, которой не было.
— Сегодня да, — она подняла глаза. За стёклами они были огромными, как у ночной птицы. — Вчера меня звали иначе. Завтра, может, не будут звать вообще. Вы из-за грифа?
Я молча протянул свиток.
Она развернула его, провела пальцем по тексту — не читая, а считывая, как слепой шрифт Брайля. Потом сказала:
— Ваша мать не умерла от инсульта. Она выбрала молчание, потому что единственное, что ей оставалось сказать, было непростительно. Не для вас — для себя.
— Откуда вы...
— Я не знаю. Знает скрипка. Инструменты помнят всё, что не было произнесено вслух. — Она постучала по деке. — Эту скрипку принесли в ремонт сорок лет назад. Внутри, между верхней и нижней декой, был вложен листок. Хотите увидеть?
Я кивнул, хотя не хотел.
Она вытащила пинцетом пожелтевшую записку. Почерк — мамин. «Хулио, если ты это читаешь, значит, я нашла способ говорить после конца. Прости, что выбрала львиное — остаться молчать — вместо орлиного — улететь в слова. Гриф рождается из отказа летать».
Дата: за три года до её инсульта.
Я не стал искать объяснений — в какую мастерскую она отнесла скрипку (у нас не было скрипки), как записка попала именно сюда, почему Алисия знала, что я приду. Логика здесь была другая — не причинно-следственная, а, скажем так, резонансная. Как в квантовой запутанности: измерение одной частицы мгновенно меняет другую, даже на расстоянии.
Мать выбрала молчание. Я выбрал геометрию — язык без слов, где точки не спорят, а линии не лгут. Оба мы стали львами, вцепившимися в землю. Орёл улетел без нас.
Я спросил Алисию:
— Как стать грифом? Не наполовину тем, наполовину этим — а целым?
— Никак. Гриф — это не синтез. Это признание, что ты всегда был разорван, и шрам — не рана, а подпись. Носи его открыто.
Она протянула мне коготь. Не бронзовый сувенир, а настоящий — серый, слоистый, с запахом кератина и времени.
— Это мой. Потеряла в молодости, когда ещё летала. Возьми. Когти не для того, чтобы хватать, а чтобы помнить: ты держался.
Я вышел на улицу с когтем в кармане и запиской матери — в другом. Буэнос-Айрес шумел, как обычно: автобусы, торговцы чуррос, музыкант с бандонеоном. Всё было на своих местах. Но я вдруг понял, что геометрия, которую я преподавал — точки, линии, плоскости — была ложью. Не в смысле неправильной, а в смысле неполной.
Настоящая геометрия — это геометрия шрамов. Линия — это не абстракция между двумя точками, а след того, кто прошёл и не вернулся. Плоскость — не поверхность без толщины, а место, где что-то было срезано. Точка — не «место без размера», а узел боли, спрессованной до минимума.
Я достал свиток в последний раз. Текст исчез. Остался только рисунок: гриф, но не геральдический, а детский, корявый. Такого я нарисовал в восемь лет, после встречи с кондором. Я рисовал себя с крыльями, чтобы не бояться.
Внизу — новая приписка, моим же почерком, но не моя:
«Ты искал пересечение льва и орла. Вот оно: точка, где ты перестал убегать от неба и от земли разом. Координаты — здесь, сейчас, Defensa 1217, суббота, 15:34. Запиши».
Я посмотрел на часы. 15:34.
Я был пересечением.
Рукопись я сжёг — не из страха, а из уважения. Некоторые тексты должны исчезнуть, чтобы их смысл остался. Коготь Алисии лежит у меня на столе, рядом с маминой запиской и счётом за электричество (всё ещё не оплачен).
Иногда, когда в городе пролетает хищная птица — коршун или каракара, — я не опускаю глаз. Смотрю. И птица смотрит в ответ, но уже без узнавания. Мы теперь из разных уравнений.
Я вернулся в университет. Не ассистентом — преподавателем. Когда студенты спрашивают, зачем им геометрия, я говорю:
— Чтобы научиться измерять расстояние между тем, кто вы есть, и тем, кем боитесь стать. А потом — пройти его.
Некоторые понимают. Некоторым приходится найти свой свиток.
А грифа я больше не видел. Но зуд между лопаток остался — как напоминание, что крылья не обязательно вырастают. Иногда достаточно признать, что место для них было всегда.
Виктор Нечипуренко 06.11.2025 14:11 • Заявить о нарушении
Меня зовут Хулио Кислин
Меня зовут Хулио Кислин, и я боюсь птиц. Не всех — голубей терплю, воробьёв даже люблю, — но крупных хищников. Когда мне было восемь, кондор в зоопарке Палермо посмотрел на меня так, будто узнал. С тех пор я избегаю неба.
Поэтому когда я нашёл рукопись с заголовком ΓΡΥΨ — «Гриф» — первым порывом было швырнуть её обратно в коробку с книжным мусором на блошином рынке. Но продавец, старик с янтарными зубами, сказал: «Эта вещь ждала именно вас, профессор. Видите клюв на обложке? Он нарисован вашей рукой».
Я не профессор. Я был ассистентом на кафедре аналитической геометрии, пока не уволился после того, как студентка спросила, зачем нам параболы, если жизнь — прямая от рождения к смерти. Я не нашёл ответа.
Клюв действительно был похож на мой почерк — те же неровные нажимы, та же привычка закруглять острые углы. Я купил свиток за сорок песо и пожалел об этом, едва выйдя за угол.
Дома я развернул пергамент на кухонном столе, между чашкой остывшего мате и счётом за электричество. Текст был на греческом, но странном — будто автор учил язык по математическим трактатам и ночным кошмарам. «Гриф не зверь, а уравнение личности. Когда боязнь высоты встречает боязнь остаться на месте, рождается третье — невозможность выбрать».
Внизу страницы стояла формула: L ∩ E = ∅, где L — лев, E — орёл, а ∅ — пустое множество. Пересечения нет. Тогда как существует гриф?
Под формулой — приписка: «Потому что пустота тоже форма. Спроси у своей матери».
Моя мать умерла, когда мне было двадцать. Последние три года она не говорила — инсульт стёр язык, оставив только взгляд. Я научился читать по её глазам: левый угол — «да», правый — «нет», расширенный зрачок — «боюсь». Получалась своя математика.
Я никому не рассказывал об этом. Откуда рукопись знала?
Ночью мне приснился не гриф, а моя мать. Она стояла у окна нашей старой квартиры на Авенида Кальяо, но вместо лица у неё было уравнение: f(x) = lim (страх/время) при времени, стремящемся к нулю. Предел бесконечен. Я проснулся с мыслью, что единственный способ победить бесконечность — войти в неё.
На следующий день я пошёл не к антиквару и не к учёному — я пошёл к своему парикмахеру. Марсело стриг меня двенадцать лет и был единственным человеком, с которым я мог молчать без дискомфорта. Пока он работал ножницами, я рассказал ему о рукописи.
— Гриф, говоришь? — он щёлкнул лезвиями над моим ухом. — Мой дед был греком. Рассказывал, что грифы охраняют не золото, а то, что люди прячут от самих себя. Обычно это стыд. Или любовь. Или то и другое разом.
— А если прячешь страх?
— Тогда гриф летает внутри. И когти тоже.
Я ощутил зуд между лопаток — там, где не достать рукой.
Я вернулся к свитку с новым вопросом: не «что это значит», а «чего я боюсь?» Формулы вдруг стали читаться иначе. 1/φ — золотое сечение наоборот, пропорция провала. √2 : 1 — диагональ квадрата, линия, по которой нельзя пройти, не покинув клетки.
В углу страницы обнаружился рисунок, которого раньше не было (или я не видел?). Шахматная доска, но вместо фигур — органы: сердце на е4, лёгкие на d5, печень — чёрным ладьёй в углу. Под доской подпись: «Последняя партия матери. Она проиграла, не сделав ни хода».
Я разозлился — впервые за годы. Швырнул свиток в угол, налил себе граппы (хотя не пью), выпил, налил ещё. В три часа ночи я поднял рукопись с пола. Пергамент стал мягче, почти тёплый. Я прошептал: «Что ты хочешь мне показать?»
Страница раскрылась сама. Там был адрес: Calle Defensa 1217.
Это оказалась не антикварная лавка, а мастерская по ремонту музыкальных инструментов. За прилавком сидела женщина лет шестидесяти, в очках с линзами толщиной с донышко бутылки. Она чинила скрипку, не глядя на меня.
— Вы Алисия? — спросил я, вспомнив, что так звали антиквара в моей первой версии истории, которой не было.
— Сегодня да, — она подняла глаза. За стёклами они были огромными, как у ночной птицы. — Вчера меня звали иначе. Завтра, может, не будут звать вообще. Вы из-за грифа?
Я молча протянул свиток.
Она развернула его, провела пальцем по тексту — не читая, а считывая, как слепой шрифт Брайля. Потом сказала:
— Ваша мать не умерла от инсульта. Она выбрала молчание, потому что единственное, что ей оставалось сказать, было непростительно. Не для вас — для себя.
— Откуда вы...
— Я не знаю. Знает скрипка. Инструменты помнят всё, что не было произнесено вслух. — Она постучала по деке. — Эту скрипку принесли в ремонт сорок лет назад. Внутри, между верхней и нижней декой, был вложен листок. Хотите увидеть?
Я кивнул, хотя не хотел.
Она вытащила пинцетом пожелтевшую записку. Почерк — мамин. «Хулио, если ты это читаешь, значит, я нашла способ говорить после конца. Прости, что выбрала львиное — остаться молчать — вместо орлиного — улететь в слова. Гриф рождается из отказа летать».
Дата: за три года до её инсульта.
Я не стал искать объяснений — в какую мастерскую она отнесла скрипку (у нас не было скрипки), как записка попала именно сюда, почему Алисия знала, что я приду. Логика здесь была другая — не причинно-следственная, а, скажем так, резонансная. Как в квантовой запутанности: измерение одной частицы мгновенно меняет другую, даже на расстоянии.
Мать выбрала молчание. Я выбрал геометрию — язык без слов, где точки не спорят, а линии не лгут. Оба мы стали львами, вцепившимися в землю. Орёл улетел без нас.
Я спросил Алисию:
— Как стать грифом? Не наполовину тем, наполовину этим — а целым?
— Никак. Гриф — это не синтез. Это признание, что ты всегда был разорван, и шрам — не рана, а подпись. Носи его открыто.
Она протянула мне коготь. Не бронзовый сувенир, а настоящий — серый, слоистый, с запахом кератина и времени.
— Это мой. Потеряла в молодости, когда ещё летала. Возьми. Когти не для того, чтобы хватать, а чтобы помнить: ты держался.
Я вышел на улицу с когтем в кармане и запиской матери — в другом. Буэнос-Айрес шумел, как обычно: автобусы, торговцы чуррос, музыкант с бандонеоном. Всё было на своих местах. Но я вдруг понял, что геометрия, которую я преподавал — точки, линии, плоскости — была ложью. Не в смысле неправильной, а в смысле неполной.
Настоящая геометрия — это геометрия шрамов. Линия — это не абстракция между двумя точками, а след того, кто прошёл и не вернулся. Плоскость — не поверхность без толщины, а место, где что-то было срезано. Точка — не «место без размера», а узел боли, спрессованной до минимума.
Я достал свиток в последний раз. Текст исчез. Остался только рисунок: гриф, но не геральдический, а детский, корявый. Такого я нарисовал в восемь лет, после встречи с кондором. Я рисовал себя с крыльями, чтобы не бояться.
Внизу — новая приписка, моим же почерком, но не моя:
«Ты искал пересечение льва и орла. Вот оно: точка, где ты перестал убегать от неба и от земли разом. Координаты — здесь, сейчас, Defensa 1217, суббота, 15:34. Запиши».
Я посмотрел на часы. 15:34.
Я был пересечением.
Рукопись я сжёг — не из страха, а из уважения. Некоторые тексты должны исчезнуть, чтобы их смысл остался. Коготь Алисии лежит у меня на столе, рядом с маминой запиской и счётом за электричество (всё ещё не оплачен).
Иногда, когда в городе пролетает хищная птица — коршун или каракара, — я не опускаю глаз. Смотрю. И птица смотрит в ответ, но уже без узнавания. Мы теперь из разных уравнений.
Я вернулся в университет. Не ассистентом — преподавателем. Когда студенты спрашивают, зачем им геометрия, я говорю:
— Чтобы научиться измерять расстояние между тем, кто вы есть, и тем, кем боитесь стать. А потом — пройти его.
Некоторые понимают. Некоторым приходится найти свой свиток.
А грифа я больше не видел. Но зуд между лопаток остался — как напоминание, что крылья не обязательно вырастают. Иногда достаточно признать, что место для них было всегда.
Виктор Нечипуренко 06.11.2025 14:11 • Заявить о нарушении