С любимыми не расставайтесь

СМС-переписка:

— С годовщиной тебя!
—И тебя!
—До сих пор не могу поверить, что прошел уже год с тех пор, как мы расстались.
—Это лучший год в моей жизни. Я очень счастлива.
—Спасибо, что ушла от меня.
—Спасибо, что дал мне понять, что ты тот еще кадр.
—Я делаю ремонт и нашел ту твою книгу с марками. Она упала за шкаф.
—Да ты что?
—Приедешь?
—Конечно. Сейчас удобно?

...

Алиса стояла на пороге с бутылкой того самого итальянского красного, которое они когда-то пили в Риме. Рука дрожала. Дверь открылась мгновенно, словно он стоял и ждал в прихожей.

Костя. В старой рубашке, в потёртых джинсах, весь в тончайшей строительной пыли, которая серебрилась в свете люстры. Таким — одновременно родным и незнакомым — она его не видела никогда.

— Заходи, — голос у него был хриплый, будто он не спал несколько ночей.

Они молча прошли в гостиную, заваленную коробками и свёрнутыми рулонами обоев с принтом «под звёздное небо», который она когда-то выбрала. Посреди этого хаоса, на расстеленном чистом одеяле, лежало их прошлое. «Ключ из жёлтого металла». Потрёпанная, в пятнах от вина и её тогдашних слёз, с потускневшей от времени золотой фольгой на обложке.

Он взял у неё из рук бутылку, без слов открыл её старым штопором с резной ручкой — их общим талисманом — и налил в два простых стеклянных стакана, потому что вся посуда была уже упакована. Они сели на одеяло, как когда-то в походе в Альпах — колено к колену, плечом к плечу.

— Покажи, — тихо попросила Алиса, и её пальцы сами потянулись к корешку.

Он осторожно, будто это была не книга, а хрупкая шкатулка с её душой, открыл её. На форзаце, куда они всегда клеили первую марку, красовалась та самая — Таиланд. Край её был немного помят.

— Пхукет, — прошептал Костя, проводя подушечкой пальца по марке. — Тот самый «железный конь».

Алиса непроизвольно коснулась своего колена, через ткань джинсов ощутив знакомый рельеф шрама.

— Который ты решил освоить за пять минут, — поправила она с лёгкой улыбкой.

— А ты решила меня обнять так крепко, что мы оба полетели в придорожную канаву, — он тоже улыбнулся, и его пальцы сами потянулись к собственному локтю, где под тканью свитера скрывался такой же, чуть более грубый шрам.

Они замолчали, и в тишине снова ожило то жаркое утро: крики незнакомых людей, приторно-сладкий запах перезрелых фруктов, смешавшийся с железным привкусом крови на её губах, и его перекошенное от ужаса лицо, когда он, не обращая внимания на свою содранную руку, полз к ней по гравию, бормоча: «Прости, прости, прости...»

— В той больнице, — тихо начала Алиса, глядя в стакан, — где нам обрабатывали раны... Ты держал меня за руку. И я помню, что думала: «Пусть будет хоть десять таких шрамов. Лишь бы он сейчас не отпустил мою руку».

Костя медленно провёл ладонью по своему локтю.
—А я думал, что ты теперь будешь меня ненавидеть. Что я чуть не угробил тебя из-за своей глупости.
—Но я же не ненавижу, — она посмотрела на него.
—Я знаю. Теперь знаю.

Он перевернул страницу. Италия. Марка с Колизеем.

— Рим, — его голос снова дрогнул. — Мы копили на эту поездку месяц. Жили на дошираках и макаронах.

— А там ты повёл меня в тот самый ресторан с видом на Акрополь, а я... — начала Алиса.

— А ты отвела меня в первую же забегаловку и заказала два гироса, — закончил он, горько усмехнувшись. — Сказала, что на высоте у тебя голова кружится.

Он покачал головой, и в его глазах стояла старая, знакомая ей боль.
—Мне было так стыдно. Я сидел напротив тебя, смотрел, как ты ешь этот дешёвый гирос, и ненавидел себя. Ненавидел за то, что не могу дать тебе больше. Что моя любовь измеряется в дошираках и отложенных поездках. Самое сложное для меня были не дни рождения. Не Новый год. А просто так. Проходить мимо витрин и видеть какую-нибудь безделушку — смешной брелок в виде совы или шарф цвета твоих глаз... И не иметь права её купить. Потому что эти деньги были отложены на билет до Праги. На отель. И я чувствовал себя вором. Вором, который крадёт у тебя настоящее «сейчас» ради какого-то туманного «потом».

Алиса слушала, и её сердце сжималось. Она всегда чувствовала эту невидимую стену его внутренних терзаний, но не понимала её масштаба.

— А для меня, — начала она так же тихо, — самым большим подарком было не «потом». Оно было каждое утро. Проснуться и увидеть, что ты уже не спишь, а просто смотришь на меня. И в глазах у тебя... вот это. Та самая тишина и нежность. Или когда ты приносил мне остывший кофе в постель, потому что я вечно просыпала тот, что ты ставил горячим. Ты думал, это мелочь? Для меня это был букет из ста алых роз. Я смотрела на тебя и думала: «Какой же он у меня взрослый. Какой серьёзный. Весь мир на своих плечах несёт, а ещё и меня пытается на руках через него пронести». И мне было не важно, гирос это или устрицы. Я была счастлива просто сидеть рядом с тобой и красть у тебя из тарелки кусочек жареной картошки.

Он закрыл глаза, будто её слова были бальзамом на старую, незаживающую рану.
—Я этого не понимал тогда. Мне казалось, что я тебя обманываю. Что предлагаю тебе суррогат вместо настоящей жизни. И ещё... — Костя произнёс это так тихо, что Алисе пришлось наклониться. Он смотрел в пол, будто вновь видя ту самую дорогую сервировку и осуждающие взгляды. — Я никогда не был для них достаточно хорош. Тот ужин... помнишь?

Как она могла забыть? Его напряжённую спину, папины насмешливые вопросы о «жизненных планах».

— Я так нервничал, что у меня тряслись руки. А потом твой отец спросил о моих карьерных перспективах, и я... — он сжал кулаки, — ...я выпалил это. Сказал, что планирую жениться на тебе. Сказал это не как просьбу о благословении, а как факт. Как вызов.

Он поднял на неё глаза, полные стыда и гнева на самого себя.
—Это была глупость. Наглость. Нищий выпускник, который заявляет о таких намерениях их дочери. Я видел, как они переглянулись. И в тот момент я всё понял. Я был для них не мужем для тебя, а проблемой. Ещё одним ребёнком, о котором им придётся заботиться. Я хотел быть для тебя скалой, а в их глазах (и, чёрт возьми, в своих собственных!) я был песчинкой. И я поклялся себе, что не сделаю тебе очередного «дешёвого» предложения. Что вернусь к ним с чем-то весомым. С контрактом, деньгами, статусом. А потом... а потом мы просто потеряли друг друга по дороге к этому дурацкому «потом».

Алиса слушала, и её сердце разрывалось. Она всегда чувствовала его холодность с того вечера, но думала, что он просто разлюбил.

— А я... — её голос дрогнул, — ...я сидела и думала, какая же у меня гордость. Какой смелый. Ты сказал это так прямо, так честно. Для меня это прозвучало не как наглость, а как клятва. Самая важная клятва. А они... они просто испугались за меня. Они не видели тебя. Они видели только пустой кошелёк и твою дерзость. Ты предлагал мне себя, — поправила она твёрдо. — А это для меня и была самая настоящая жизнь. Просто ты был слишком суров к себе, чтобы это разглядеть.

Он замер, и будто пелена спала с его глаз. Всё это время они говорили на разных языках, думая, что понимают друг друга. Он предлагал ей будущее, полное вещей, а она просила у него настоящее, полное себя.

— Я ведь ушла не потому, что разлюбила, — вдруг тихо сказала Алиса, глядя в стакан. — Я ушла, потому что боялась. Боялась этой... силы, что была во мне. Моя любовь к тебе была такой всепоглощающей, что я переставала дышать. Я ловила себя на мысли, что могу потерять работу, друзей, себя... всё, лишь бы быть рядом с тобой. Это было похоже на безумие. И я испугалась, что однажды ты это увидишь — настоящий масштаб моего безумия — и тебе станет страшно. Лучше уйти самой, чем быть изгнанной за то, что любишь слишком сильно.

Он слушал, не перебивая, и его молчание было красноречивее любых слов.

— А я... — голос Кости был глух и неестественно тих. Он смотрел на свои руки, как будто виня их в чём-то. — А я боялся отвечать тебе с той же силой. Мне с детства вбивали, что мужчина должен быть сдержанным. Что если ты покажешь, насколько ты в ней нуждаешься, — ты станешь уязвимым. Слабаком. Я боялся, что моя собственная любовь «не по-мужски». Что если я позволю ей захлестнуть меня с головой, я перестану быть тем сильным, на кого ты можешь опереться. И я... я специально отстранялся. Говорил меньше, чем чувствовал. Думал, что так — безопаснее. Для нас обоих.

Он наконец поднял на неё глаза, и в них стояла такая бездонная боль и тоска, что у Алисы перехватило дыхание.

— И знаешь, что самое ужасное? В итоге я потерял тебя именно из-за этой «безопасности». Из-за этого дурацкого страха показаться слишком любящим. Я так боялся выглядеть слабым, что потерял единственного человека, ради которого стоило быть сильным.

Он медленно, почти неверя, протянул руку и осторожно закатал рукав её блузки.
—Покажи, — снова попросил он, но теперь в его голосе была не тревога, а тихая уверенность.

Алиса кивнула, и сама потянулась к манжете его старой рубашки. Они двигались медленно, почти ритуально, обнажая предплечья.

И там, в одинаковом месте, у каждого синевато-зелёными чернилами была выведена одна и та же фраза на итальянском:

«Il mio eterno presente»

— Моя вечность, начавшаяся сейчас, — прошептал Костя, водя пальцем по буквам на её коже. Они слегка выцвели, но были так же ясны, как и в тот день в Риме.

— Ты помнишь того старика-татуировщика? — голос Алисы дрогнул. — В той узенькой улочке за углом от нашего отеля?

— Помню. Он сказал, что мы либо сумасшедшие, либо самые разумные люди на свете. Спросил, уверены ли мы, что хотим навсегда запечатлеть мимолётное чувство.

Они сидели теперь так близко, что их колени соприкасались, а предплечья лежали рядом, как страницы одной книги. Две одинаковые татуировки, две клятвы, данные под жужжание машинки в душной римской мастерской.

— А ты ему ответил... — начала Алиса.

— ...что это не мимолётное чувство, — закончил Костя, не отрывая взгляда от её тату. — Это формула. Самая важная в нашей жизни. Что мы не хотим «навсегда». Мы хотим «теперь». Простое, бесконечное «теперь».

— А я тогда так боялась боли, — улыбнулась она, и по её щеке скатилась слеза. — И ты всё время держал меня за свободную руку. Так крепко. И смотрел на меня, а не на иглу.

— Я смотрел на твоё лицо, — сказал он. — И думал, что это самое смелое и самое прекрасное, что мы когда-либо делали. Превратить нашу любовь не в кольцо, не в штамп в паспорте, а в часть самих себя. В шрам, который мы выбрали сами.

Он снова коснулся её татуировки, и под его пальцами кожа вспомнила всё: и жар римской ночи, и запах антисептика, и его взгляд, полный такой любви и уверенности, что ей казалось — они могут всё.

— Прошёл год, — прошептала Алиса, кладя свою ладонь поверх его тату. Её пальцы легли точно поверх букв. — А она всё так же верна. «Моё вечное настоящее».

— Она была верна всегда, — его голос прозвучал твёрдо. — Просто мы на год забыли, как её читать.

Он перевернул страницу. Прага. Марка с астрономическими часами.

— Здесь ты простудилась, — голос его дрогнул. — Лежала с температурой под тремя одеялами, а я бегал по аптекам и читал тебе вслух эту книгу. Вот этот самый абзац, про сны, которые становятся явью.

Он показал на абзац, и Алиса увидела на полях свои старые, выцветшие чернила. Мелкий, витиеватый почерк.

«Умираю от любви к моему мальчику. И от температуры тоже. Но в основном от любви».

Костя посмотрел на неё, и его глаза тоже наполнились влагой.
—Я тогда чуть не поседел от страха, когда это прочитал. Думал, это симптом, горячечный бред.

Она рассмеялась сквозь слёзы, и он присоединился к ней. Они листали дальше, и каждая марка была живым шрамом и самым дорогим сокровищем.

Венеция. Марка с гондолой.
—Мои туфли... — начала она.
—Утонули в канале, — закончил он. — А я купил тебе те самые сандалии на рынке за углом. Ты сказала, что они пахнут счастьем и морем.

Греция. Марка с храмом.
—Мы ели осьминогов, — вспомнила Алиса, — и ты выпросил у повара рецепт соуса. Мы потом месяц пытались его повторить.
—У нас так и не получилось, — улыбнулся он. — Пахло совсем не так.

Будапешт. Ночь на Цепном мосту.
—Ты нёс меня на спине, — прошептала она, — потому что у меня сломался каблук. А я... я пела тебе «Прекрасное далёко». Помнишь?
Костя закрыл глаза,и на его лице появилась улыбка, чистая и ясная, как тогда ночью.
—Помню. Ты пела её не как гимн чему-то недостижимому. А... как обещание. Тихо, почти в ритм нашим шагам. «Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко, не будь ко мне жестоко, жестоко не будь...»
—Я пела её нашему «сейчас», — сказала Алиса. — Тому, что мы несём на своих плечах. Буквально.
—Я до сих пор её иногда напеваю, — признался он, открыв глаза. — Именно так. Тихо. В ритм шага. Как туда, где ты есть.

На каждой странице — её старые записи. Признания, смешные рисунки (здесь она нарисовала его с ушами, как у гондольера), клятвы.

«Мой мальчик сегодня снова спас меня от тоски. Просто поцеловал в макушку, когда я смотрела в окно на дождь».

«Если это сон, я не хочу просыпаться. Никогда. Даже когда мы будем старыми и седыми, я хочу помнить этот запах — его кожи, дождя и надежды».

— Я забыл, — голос Кости окончательно сорвался. Он откашлялся. — Я забыл, что ты всё это писала. Я отодвинул шкаф, чтобы демонтировать плинтус, и оттуда, из щели, выглядывал уголок обложки. Я просидел тут всю ночь. Читал и перечитывал. Я... я не мог оторваться.

— Я была так в тебя влюблена, что боялась, — призналась Алиса, наконец смахнув слезу. — Боялась, что это слишком, что ты испугаешься этого безумия, этой всепоглощающей... моей вселенной, в центре которой был только ты.

— Я испугался, — признался он, глядя ей прямо в глаза. — Но не тогда. Я испугался, когда ты ушла. И понял, что больше никто и никогда не напишет о нашей жизни на полях старой книги. Что больше некому будет оставлять такие сумасшедшие, такие прекрасные послания в бутылке, которую мы запускали в плавание по нашей общей жизни.

Они допили вино, сидя в пыли среди разобранного дома, среди руин их прошлого, и понимали, что настоящий ремонт — это не про стены и новые обои. Это про них. Про то, чтобы найти за старым шкафом, в пыльной щели, самое ценное, что они когда-то случайно уронили и потеряли. Не книгу. А ту пару, что сидела сейчас на полу, в строительном хаосе, обнявшись, и плакала над выцветшими марками и юношескими признаниями в любви, которые оказались прочнее любого цемента, любой ссоры и любого прожитого врозь года. И их тела снова говорили друг с другом после долгого молчания.

А потом он взял её за руку и поцеловал запястье, как делал это сотни раз.
И она всегда велась на это.

На медовый месяц улетели на Камчатку. Она, беременная, с пятимесячным животом, хохотала и держала его за руку.
И писала,писала, писала о своей невозможной любви, доказательство которой жило внутри неё.

Книга «С любимыми не расставайтесь» стала бестселлером.