Берёзовый дым на Шпрее и его последний хулиган

Глава 1. Берёзовый дым на Шпрее
Берлин шумел. Его каменное сердце билось в лихорадочном ритме джаза и грохоте строек. Я, Эльза, бежавшая из тихого баварского городка в этот котёл страстей, искала не славы, но слова. Мои стихи, острые и холодные, как осколки льда, рождались в прокуренных кафе, где богема спорила о будущем мира, не зная, что у него его почти не осталось. Я любила женщин, их тонкие запястья и тихие голоса, и эта любовь ложилась на бумагу горьким и терпким слогом.

Однажды, в маленьком кабачке на окраине, где собирались русские эмигранты, я увидела его. Он сидел в углу, небрежно откинувшись на спинку стула, и в его светлых, почти соломенных волосах, казалось, запутался дым всех папирос мира. Глаза — два синих омута, два васильковых озера, в которых тонула бесшабашная удаль и вселенская тоска. Он читал стихи. Не своим голосом — голосом самой России, её полей и ветров. Говорил о берёзах, о родине, о любви хулигана. Каждое слово было наполнено такой звенящей искренностью, что стены кабачка, казалось, расступались, и я видела не Берлин, а рязанские просторы.

Когда он закончил, воцарилась тишина, а потом — шквал аплодисментов. Я же сидела, не в силах пошевелиться. Вечер закончился, и я вышла на улицу, вдыхая влажный воздух. Он догнал меня у моста.
— Вам понравились мои вирши, фройляйн? — спросил он с лёгким, певучим акцентом. Голос его был чуть хриплым.
— Они были... живыми, — ответила я, подбирая слова. — В них слишком много души для этого каменного города.
Он усмехнулся, и в уголках его глаз собрались лукавые морщинки.
— Меня зовут Сергей. А душа... она, знаете ли, как бродячая собака. Где приютили, там и дом. А вы тоже пишете?
— Пытаюсь, — кивнула я.
— Прочтите, — просто попросил он, глядя на тёмную воду Шпрее.
И я прочла. О своей любви, о нежности женских рук, о горечи непонятости. Он слушал молча, не перебивая, и когда я закончила, он долго смотрел на меня своими васильковыми глазами.
— Вы пишете кровью, — наконец сказал он. — Это опасно. Можно истечь до капли. Пойдёмте, я угощу вас шнапсом. Нужно же как-то согревать озябшую душу.



Глава 2. Стихи на салфетках
Мы стали встречаться. Не как влюблённые, нет. Как два поэта, два изгнанника в этом чужом мире. Мы бродили по ночному Берлину, и он рассказывал мне о России, о лошадях, о матери, а я ему — о строгой красоте немецких гор и о своей запретной нежности. Мы читали друг другу стихи, написанные на дешёвых салфетках, на обороте счетов, на клочках газет. Его строки пахли полем и самогоном, мои — духами и городской пылью.

— Эльза, — говорил он, затягиваясь папиросой, — твои стихи точны, как удар кинжала. Но в них нет ветра. Нет простора, чтобы конь проскакал!
— А в твоих, Сергей, слишком много этого простора, — отвечала я. — Ты готов обнять весь мир, а он тебя задушит.

Однажды мы сидели в парке. Осень роняла на дорожки золотые монеты листьев. Рядом со мной на скамейке сидела Грета, моя тихая, моя нежная любовь. Её тёмные волосы пахли фиалками. Сергей появился внезапно, как вихрь. Он нёс в руках букет полевых цветов, нелепый и прекрасный в этом городском саду.

— Это тебе, — он протянул цветы мне, но посмотрел на Грету. В его синих глазах на миг мелькнуло что-то похожее на боль или зависть. — Полевые. Других не признаю.
Грета смущённо улыбнулась. Я взяла цветы.
— Спасибо, Сергей. Познакомься, это Грета.
— Сергей, — он кивнул, но руки не подал. Сел на другой конец скамьи и закурил. — Хороший день. Так и хочется написать что-нибудь... окаянное. Про то, как душа рвётся на части, а ты ей: «Погоди, милая, дай хоть наглядеться на эту красоту».
Он смотрел на нас, на меня и Грету, и я впервые поняла, что его бесшабашность — это лишь тонкая скорлупа, под которой прячется бездонное, отчаянное одиночество.



Глава 3. Трещина
Его запои становились всё длиннее, а стихи — всё горше. Он пропадал на несколько дней, а потом являлся на мой порог — бледный, с лихорадочным блеском в глазах, и читал мне новые строки, от которых у меня холодело сердце. В них было всё меньше берёз и всё больше кабацкого чада, всё меньше любви и всё больше надрыва.

— Ты себя губишь, Серёжа, — говорила я ему, отпаивая его горячим чаем.
— А как не губить, Эльза? — он криво усмехался. — Поэту положено гореть. Иначе какой он поэт? Так, писарь... А я не писарь. Я душу свою на бумагу выкладываю, как на плаху.

Грета его боялась. «Он слишком громкий, Эльза, — шептала она. — Рядом с ним кажется, что мир вот-вот взорвётся». Она была права. Рядом с ним всё становилось острее: и радость, и боль. Однажды он пришёл пьяный. Грета была у меня. Он долго смотрел на нас, а потом вдруг рассмеялся — холодно и зло.

— Вот она, ваша тихая гавань, — прохрипел он. — А я, как дурак, всё ищу свой берег. Всё думаю, что можно причалить. А некуда! Везде — чужие. И на родине чужой, и здесь... И даже у тебя, поэт, я тоже чужой.
Он схватил со стола мою рукопись, ту самую, где были самые сокровенные стихи о Грете, и швырнул её в камин. Листы вспыхнули мгновенно.
— Гори оно всё синим пламенем! — крикнул он и, шатаясь, вышел вон, хлопнув дверью так, что зазвенели стёкла.
Я смотрела на огонь, пожирающий мои слова, и не чувствовала ничего, кроме ледяной пустоты. Грета плакала у меня на плече, а я понимала, что трещина прошла не только между мной и Сергеем. Она прошла по самому моему сердцу.


Глава 4. Последнее стихотворение
Я не видела его несколько недель. Грета уговаривала меня забыть его, говорила, что он — разрушение, хаос. Я и сама это знала. Но я знала и другое: его душа была такой же обнажённой и беззащитной, как моя. Мы были разными полюсами одного мира — мира поэзии, где нет правых и виноватых, а есть только боль, переплавленная в слова.

Однажды утром ко мне в дверь постучали. На пороге стоял его друг, тоже эмигрант, с серым лицом.
— Сергей... — начал он и замолчал. — Его больше нет. Вчера в гостинице. Нашли утром.
Он протянул мне сложенный вчетверо листок бумаги.
— Это было на столе. Адресовано вам.

Я развернула лист. На нём, его знакомым, размашистым почерком, было написано стихотворение. Не кровью, как говорили легенды о нём, а простыми чернилами. Но каждая буква кричала.

*До свиданья, друг мой, до свиданья.*
*Ты, поэт, меня поймёшь без слов.*
*В этом мире, полном расставанья,*
*Не моя, но вечная любовь.*

*Не ищи в полях мою удачу,*
*Не зови в берёзовую Русь.*
*Я твою любовь по-своему потрачу —*
*Просто в небо молча обернусь.*

*Пусть горят стихи в камине жарком,*
*Если в них нет правды ни на грош.*
*Ты живи. Люби. Пиши... так ярко,*
*Как, наверно, я уже не смог.*

Я стояла с этим листком в руках, и слёзы катились по моим щекам. Берлин шумел за окном, жил своей жизнью. А я смотрела на эти строки и понимала, что он не ушёл. Он просто стал стихами. Вечными, как та боль и та любовь, о которой мы оба пытались рассказать этому миру.