Зеркало, в котором никто не отражается

Виктор научился писать в тот самый день, когда понял, что никогда не сможет жить.
Странное утверждение? Но ведь всё странное — правдивее обычного. Он сидел на скамейке в Марсельском порту, смотрел на туристов, которые фотографировали закат, и вдруг осознал простую вещь: они внутри заката, а он — снаружи. Они купались в оранжевом свете, их кожа впитывала последнее тепло дня, их глаза щурились от удовольствия. А он наблюдал. Записывал в блокнот: "Свет ложится на воду как масло на холст". Красиво? Да. Но пока он подбирал метафору, закат кончился.
Вот в чём фокус: художник всегда опаздывает к собственной жизни.
В двадцать два года Виктор написал роман о студенте, который влюбляется в официантку. Критики сказали: "Какая проницательность! Какое понимание человеческого сердца!" Виктор улыбался на презентации, а внутри чувствовал тошноту. Он никогда не был влюблён в официантку. Он вообще не был влюблён. Однажды в кафе ему нагрубила девушка с подносом, и он три дня анализировал эту грубость, пока она не превратилась в сюжет. Опыт стал литературой, но литература убила опыт — как формалин убивает бабочку, сохраняя её форму.
Его младший брат Марк работал электриком. Приходил домой усталый, пил пиво перед телевизором, женился на соседке без всяких драм, завел двоих детей. "Как ты можешь так жить?" — однажды спросил Виктор. Марк посмотрел на него с искренним недоумением: "А что, по-другому можно?".
Можно. Можно превратить каждый момент в материал для наблюдения. Можно стоять в стороне от собственного дня рождения и замечать, как неловко обнимает тебя мать, как фальшиво звучит "С Днём Рождения", как торт слишком сладкий, но все делают вид, что это нормально. Можно написать об этом блестящий рассказ, получить премию и проснуться среди ночи с вопросом: "А кто вообще праздновал? Если я был занят записыванием?".
Виктор помнил себя в детстве — нормальным мальчишкой. Он лазил по деревьям, разбивал коленки, дрался с Сашкой из соседнего дома. Потом что-то сломалось. Или, наоборот, проснулось? В тринадцать лет учительница литературы дала ему Достоевского, и Виктор впервые увидел, что жизнь можно не только проживать, но и смотреть на неё. С высоты. Со стороны. С расстояния, которое превращает хаос в узор.
Это было похоже на обретение суперспособности — и проклятия одновременно. Как если бы ему дали рентгеновское зрение, но заодно отняли возможность видеть поверхность вещей, их простую, тёплую, непрозрачную данность.
На третьем курсе университета Виктор влюбился в Елену. Настоящая, думал он, настоящая любовь — не литература. Они гуляли по набережной, она смеялась, и её смех был как звон разбитого стекла (стоп, нет, не надо метафор, просто смех, просто девушка). Но уже через месяц он поймал себя на том, что во время поцелуя анализирует собственные ощущения. "Губы солёные от ветра. Её рука холодная, но дрожит — от волнения или от мороза?". Он целовал и думал. Любил и записывал. И однажды Елена сказала: "Ты никогда не бываешь здесь. Твои глаза смотрят на меня, но ты — где-то ещё".
Она ушла к парню, который работал в автосервисе и не читал книг. Виктор написал об этом повесть. Критики плакали над финальной сценой расставания.
Парадокс художника: чтобы что-то описать, нужно выйти из этого. Чтобы передать чувство, нужно перестать его чувствовать. Искусство требует дистанции, но дистанция — это смерть близости. Как фотограф, который снимает войну: пока он держит камеру у лица, он не человек в окопе, он — глаз истории. Профессиональный. Отстранённый. Мёртвый для непосредственности ужаса.
Виктор завидовал обычным людям — и презирал их. Вот эти два чувства жили в нём, как враждующие соседи. Он сидел в кафе и смотрел на влюблённую пару за соседним столиком. Они ели пасту и говорили какую-то чушь про отпуск на Бали. Банально? До безобразия. Но они были счастливы. Счастливы той тупой, слепой, абсолютной уверенностью, которая доступна только тем, кто не задаёт лишних вопросов.
А Виктор задавал. "Что такое счастье? Не иллюзия ли? Не самообман ли?" И пока он задавал, счастье проходило мимо, как автобус, на который опоздал.
Его редактор, Михаил Борисович, однажды сказал: "Знаешь, в чём твоя сила? Ты пишешь о людях так, будто понимаешь их абсолютно. Будто залез им в душу". Виктор кивнул. Промолчал. Не сказал, что понимать — не значит чувствовать вместе. Хирург тоже понимает анатомию сердца, но это не делает его влюблённым.
Тогда зачем? Зачем искусство, если оно отнимает жизнь, которую должно прославлять?
Ответа не было. Или ответов было слишком много, и все они противоречили друг другу.
В тридцать пять Виктор получил главную литературную премию страны. На церемонии он произнёс речь о важности искусства, о том, как литература делает нас людьми. Зал аплодировал стоя. А ночью он вернулся в пустую квартиру (без жены, без детей, без собаки — только книги и компьютер), налил виски и подумал: "Я обманщик. Профессиональный фальсификатор чувств".
Но на следующее утро он снова сел писать.
Потому что — вот главный парадокс — даже зная всё это, даже понимая цену отстранённости, он не мог иначе. Как птица не может не лететь на юг, как растение — не тянуться к свету. Это не было выбором. Это была природа.
Может быть, думал Виктор, существует не одна жизнь, а несколько. Жизнь-переживание и жизнь-осмысление. Жизнь, которую живут, и жизнь, которую рассказывают. И некоторым людям — художникам, писателям, всем этим несчастным наблюдателям — дана вторая, но отнята первая.
Но тогда возникает вопрос: для кого вторая жизнь? Для тех, кто живёт первой. Художник переводит невыразимое в слова, чтобы живущие могли узнать себя. Он жертвует непосредственностью ради отражения. Он — зеркало, в котором другие видят то, что сами не замечали.
Только зеркало не видит себя.
Виктор вспомнил одну историю из детства. Ему было лет девять, и он наблюдал, как мать печёт пироги. Она была вся в муке, напевала что-то, и на её лице было выражение такой простой, полной погружённости в процесс... Он хотел быть таким же. Хотел запихивать руки в тесто и просто быть в этом действии, без мыслей о том, как это выглядит со стороны, какой образ создаёт, что бы это могло значить в большой картине жизни.
Но уже тогда он стоял в дверях кухни. Наблюдал. Запоминал. Уже тогда был снаружи.
Иногда Виктор ловил себя на мысли: может быть, настоящее искусство — это не то, что удаётся, а то, что пытается преодолеть собственную невозможность? Попытка впрыгнуть в свою жизнь, оставаясь наблюдателем. Слить дистанцию и близость. Сделать невозможное.
Все великие книги — о страдании от разделённости. О желании соединиться с миром, с другими, с самим собой. И все они написаны из разделённости, из невозможности соединения. Иначе не было бы слов — были бы только объятия, молчание, растворение в мгновении.
Марк однажды сказал ему: "Знаешь, я читал твою последнюю книгу. Хорошо написано. Но, честно? Я не понял, зачем. То есть, история понятна, а вот зачем ты это всё делаешь — нет". Виктор засмеялся тогда, потому что не знал, что ответить. Зачем? Затем же, зачем люди поют, когда больно. Затем, зачем в темноте зажигают свечу, даже понимая, что тьма бесконечна.
Не для победы. Для жеста.
Прошлым летом Виктор вернулся в Марсель. Тот самый порт, та самая скамейка. Пришёл на закат. И на этот раз попробовал не записывать. Просто смотреть. Просто быть.
Получилось?
Почти. На три минуты — почти. Свет был оранжевым и тёплым, волны мягко бились о камни, и он почувствовал что-то похожее на покой. На секунду ему показалось, что он внутри момента, не снаружи.
А потом подумал: "Надо же, получилось" — и момент лопнул, как мыльный пузырь. Потому что подумать "я сейчас живу" — уже значит перестать жить и начать наблюдать.
Он засмеялся. Горько, но без злости. Принял.
Может быть, в этом и есть мудрость: не пытаться решить парадокс, а научиться жить внутри него. Как канатоходец, который балансирует между падением влево и падением вправо, но само балансирование и есть путь. Художник живёт на границе между жизнью и искусством, между чувством и словом, между участием и наблюдением. И это не трагедия. Это его место.
Его единственно возможное место.
Вечером того дня Виктор открыл ноутбук и начал новый рассказ. О человеке, который приходит на закат и не может перестать думать. О том, как невозможно быть одновременно внутри и снаружи. О зеркале, которое не видит себя, но именно поэтому может отразить всё остальное.
Он писал до трёх ночи. И впервые за долгое время чувствовал что-то похожее на радость. Не счастье — радость. Радость от попадания в цель, от точности фразы, от того, что невыразимое на секунду стало выразимым.
Может быть, это и есть его способ жить. Не прямо, а через письмо. Не сейчас, а через воспоминание и трансформацию. Не как все, но как может он.
И если в этом и есть печаль — то это честная печаль. Печаль без жалоб. Печаль, которая знает себя и не притворяется радостью.
Он сохранил файл, закрыл компьютер, подошёл к окну. Внизу по улице шла пара, взявшись за руки. Они смеялись над чем-то своим, простым, немудреным. Виктор не завидовал. Или почти не завидовал. Он просто смотрел. Запоминал их походку, наклон голов друг к другу, то, как их тени сливались на асфальте в одну.
Завтра это станет абзацем в новом романе.
А сейчас — просто двое людей, которые живут не думая. И один человек, который думает не живя.
И оба способа настоящие. Просто разные.
Виктор улыбнулся своему отражению в стекле. Зеркало, в котором никто не отражается — кроме самого зеркала.
И этого, как ни странно, оказалось достаточно.