Рома жив

Иногда я вспоминаю детство: стою с ребятами — своими ровесниками — и смотрим в небо, где летят три учебных вертолёта воздушного десанта. 
И как красиво выпрыгивают советские солдаты! 
Парашюты раскрываются в солнечных лучах — как множество одуванчиков, подхваченных ветром и поднятых в небо.

Я из Тбилиси. 
Лагодехи — место, где я гостил у родственников всего раз, на каникулах. 
Мне тогда было тринадцать. 
И я не знал, что этот короткий визит навсегда свяжет моё имя с одной вышкой, одним прыжком — и одной ложью, в которую все поверили.

Мои ровесники — местные мальчишки — ходили за мной хвостом, щеголяя знанием каждой тропинки в окрестностях. Они часто таскались к старой десантной башне под военным городком и с завистью смотрели, как настоящие десантники прыгают на учениях. 
Прыгали — и сразу открывали купол. Плыли в небе, будто воздух там густой, как вода. А потом — плавно, почти без шума — опускались на землю. Ни рывка, ни падения. Просто… приземлялись.

— Видел, как они это делают? — говорил один. — Легко, как с крыльца сойти. 
— А если бы без парашюта? — спрашивал другой, и все молчали.

На словах они мечтали повторить — но на деле обходили башню стороной. Боялись.

Однажды, у костра, один бросил: 
— Мы все уже прыгали. По крайней мере, признались, что прыгнем. А ты — нет. 
— Тбилисский боится! — засмеялся другой.

Я молчал. 
Они знали — я не прыгал. И сами не прыгали. Но в их глазах я уже был чужим.

Не выдержал: 
— А вы прыгали? По-настоящему? 
— Ну… почти, — уклонился тот, кто начал. — А ты вообще не решишься.

Я встал и пошёл. 
Не из храбрости. Просто не хотел, чтобы они смотрели на меня, как на труса.

---

Лестница башни вибрировала у меня под ногами. А может, это дрожали мои колени. Ребята поднялись следом, но не решались подойти к краю, вжавшись в массивные металлические углы ограждения.

— Рома, не надо! — крикнул один. — Сегодня ветер!

Я посмотрел на него, потом на свои руки. Отобрал у него тросы — грубые, холодные — и туго притянул к груди, чувствуя, как металл вжимается в рёбра.

Внизу, на плацу, заметался офицер. Он яростно махал рукой, крича что-то, чего не разобрать из-за ветра. «Без парашюта… не прыгать… разобьёшься!» Он так сильно вытянулся из окна третьего этажа, что ветер сорвал с его головы фуражку. Я увидел, как она, кружась, понеслась над плацем, перекатилась через КПП и покатилась по проезжей части. Офицер резко отпрянул от окна — и было ясно: он кинулся вниз, чтобы догнать свой головной убор.

А у меня на ладонях покалывало от холода металла. Ветер рвал на мне рубашку, а внизу, далеко-далеко, над крышами Лагодехи, кружились, подхваченные ветром, газеты. Весь город был как на ладони.

— Если не сейчас — то никогда, — сказал я себе.

И прыгнул.

---

Не помню падения. Помню — боль, белые стены, запах йода. 
Военные спрашивали имя. Я пробормотал что-то. Может, не расслышали. Может, не записали. 
Меня выписали — и отпустили.

А в Лагодехи уже объявили: 
— Погиб мальчик Рома. С вышки. Не повторяйте!

В Тбилиси никто не знал, что я пропал. 
Я просто вернулся домой — как будто ничего не случилось. 
Но в Лагодехи моя жизнь закончилась. 
Там я стал предостережением. Примером. Героем, погибшим за дружбу.

Каждое первое сентября в местной школе открывали учебный год с моим именем. 
Дети читали стихи. Учителя говорили: «Помните Рому!» 
А я — жил. Учился. Старел.

И всё это время я думал, что моя судьба вела меня за руку, оберегая с детства, показывая на чужих примерах, к чему ведёт шаг за черту. Но тот прыжок открыл мне другую правду: иногда я сам уходил от той, что вела. Сам подходил к самой границе и ощупывал эту хрупкую, невидимую стену — колючую, как страх, как иголки в ладонях. И судьба, отвлёкшись на миг, лишь потом забирала меня из больницы, уводя обратно — в жизнь, где меня уже не было.

Я отращивал бороду, но с каждым годом она белела всё больше — и я брил её, не вынося вида старика в зеркале. 
Потому что я не чувствовал себя старым. 
Я чувствовал себя забытым.

---

Прошло тридцать лет. 
Я оказался в Москве — помогал земляку с документами. Его дядя работал в консульстве, и пока посольские бездельничали, он обещал продлить мой просроченный паспорт.

Мы стояли у машины в районе Новые Черёмушки. 
Он вдруг спросил: 
— А ты откуда? 
— Из Тбилиси. А ты? 
— Из Лагодехи.

Я улыбнулся: 
— Бывал там. У родственников. Даже с вышки прыгал — помнишь ту, под военным городком?

Он замер. Посмотрел на меня, как на привидение. 
— Ты… Рома? 
— Да. Ромео Габашвили.

— Но ты же… умер! В 1985-м! С той самой башни! У нас в школе твоя фотография…

Я молча достал паспорт. Открыл. Протянул. 
Он читал: *Ромео Габашвили. 1972 года рождения.* 
Потом поднял глаза — и в них стояли слёзы.

— Мы думали… ты ангел теперь.

---

Через неделю на мою карту пришло 5000 рублей. 
Перевод от Димшера.

Я перезвонил: 
— Это что? Я же помогал тебе, а не наоборот…

Долгая пауза. Потом — тихо, почти шёпотом: 
— Между прочим… я тоже с той башни прыгал. Втихую. Никому не говорил. 
— И… не верил, что Рома мог так просто… выжить.

Я не знал, что сказать. 
А он добавил: 
— Держись, брат.

И положил трубку.

Я смотрел на экран телефона. На имя перевода. На сумму. 
И вдруг понял: 
Мы оба выжили. 
Но только сейчас — стали живыми для друг друга.

---

Иногда дочь спрашивает перед сном: 
— Папа, а потом что случилось?

Я смотрю на неё — на эти глаза, в которых нет страха, только любопытство, — и улыбаюсь: 
— А потом я очнулся… в Москве. На своей свадьбе. С твоей мамой.

Она смеётся: 
— Как это — сразу на свадьбе?

— Ну, почти, — говорю я. — Просто… жизнь решила, что я уже достаточно упал. Пора было вставать.

Она зевает, прижимается щекой к подушке. 
А я гладлю её по волосам и думаю: 
Вот за что я выжил. 
Не за славу. Не за память. 
А за это — тёплое дыхание в твоём сне.