Преклонение

 Церковь Успения была полна, как в самый большой праздник. Воздух, густой от теплоты тысяч догорающих свечей и тяжёлого дыхания собравшегося люда, колыхался под сводами, заставляя пламенеть и меркнуть лики святых в золочёных киотах. Пение клира, то умилительно-размеренное, то вздымающееся в порывистом крещендо ( возрастанием силы звучания), гулом стояло под куполом, и казалось, сам камень вторит ему изнутри.
 Предводитель, отставной секунд-майор в потертом, но дорогом мундире, стоял на привычном месте, у правого клироса, и с ленивой скукой водил глазами по толпе. Он был высок, сутуловат, с бледным, одутловатым лицом, испещрённым мелкими морщинами, и тяжелым, неподвижным взглядом водянисто-серых глаз. Рядом с ним, сложив на груди пухлые, унизанные перстнями руки, заученно-благочестивым шёпотом вторила словам молитвы его супруга. Она была мала ростом, полна, с очень белой, слегка влажной кожей и большими, тёмными, беспокойно бегающими глазами.
–Удивительно пение сегодня конечно, – обернулась она к мужу, притворно вздохнув. – Просто дыхание замирает. Чувствуешь такое?
– Чувствую, старуха, что ноги затекли мои. Да и духота здесь,  хоть топор вешай. Не понимаю я этой вашей сладости уморительной.
– Ах, как ты можешь! – она с упреком покачала головой, но в глазах её мелькнуло нечто похожее на удовольствие от его кощунства. – Ведь это же благодать нисходит.
– Благодать, – спокойно повторил он, глядя на спину молодого диакона неподалеку, который, воздев руку, выкликал ектению. – А по-моему, просто дым коромыслом. Ладан этот до тошноты пробирает. На благодать всем плевать.
 Супруга рассердилась, но никак больше не ответила после такого ответа.
 Диакон, отец Арсений, и впрямь казался не в духе. Он был худощав, тонок костью, с бледным, продолговатым лицом и большими, слишком тёмными глазами, в которых сейчас стояло выражение не то испуга, не то болезненной сосредоточенности. Лицо его сегодня было цвета мокрой глины; голос, чистый и сильный, срывался на высоких нотах, и пальцы, сжимавшие кадило, слегка подрагивали. Он словно не видел толпы перед собой, его взгляд был устремлён куда-то вглубь себя, в некое страшное и неотвратимое.
"Господи, помилуй", – гудел народ в ответ на его призывы, и этот гул, однообразный и покорный, был похож на отдалённый шум морского прибоя.
– Посмотри-ка на отца Митрофана, – вновь зашептала супруга предводителя, тыча костяным кончиком веера в сторону алтаря, где протоиерей, грузный и неподвижный, совершал каждение. – Лик у него сегодня… значительный. Чувствуется, служба не простая.
 Протоиерей Митрофан и впрямь был величественен. Его мощная, широкая фигура казалась вырубленной из цельного куска старого дуба. Широкое, одутловатое лицо с низко нависшими седыми бровями хранило выражение суровой, почти свирепой сосредоточенности. Густые, тоже седые волосы, густо смазанные деревянным маслом, лежали тяжёлыми прядями. Он двигался медленно, величаво, и его тёмные, глубоко запавшие глаза, казалось, видели не то, что было перед ним, а нечто иное, сокрытое от прочих.
– Значительный, – усмехнулся предводитель. – Словно бык перед закланием. Уж не собирается ли он вон того тощего дьякона в жертву принести? А что, место бы освободилось.
– Иван! – ахнула супруга, но в её испуганном возгласе слышалось больше возбуждения, чем истинного ужаса.
– Все. Молчи ты уже.
 Служба между тем подходила к концу. Народ зашевелился, загалдел, потянулся к выходу. Скоро громадный храм опустел, остались лишь те, кто имел обыкновение задерживаться после для особых, душеполезных бесед с отцом настоятелем. Их было человек двадцать – цвет церковного общества, больше походившие на губернские высоты: отставные военные в потёртых мундирах, важные чиновники с самодовольными лицами, несколько дам, включая супругу предводителя, с горящими, жадными до сильных ощущений глазами.
 В зале еще стоял и не причастный к этим кругам общества человек. Дьячок Симеон, старый, сгорбленный служка с редкой седой бородкой и добрыми, слезящимися глазами, понуро тушил свечи, его доброе, сморщенное лицо выражало одну лишь усталость.
– Ступай, Симеон, – раздался густой бас отца Митрофана, стоявшего у солеи. – Мы тут сами управимся. Запри за собой.
 Старик молча поклонился и, шаркая ногами, поплёлся к выходу. Глухой удар тяжёлого засова прозвучал, как похоронный звон.
 В наступившей тишине отец Митрофан медленно снял с себя парчовые ризы, пахнущие ладаном и потом, и облачился в простую, почти чёрную, поношенную епитрахиль. Движения его были лишены прежней торжественности, они стали какими-то тягучими, зловеще-деловитыми.
 – Братия и сестры, – начал он, и голос его утратил церковную напевность, став низким и хриплым. – Пришёл час воздать хвалу не тому, кто обещает смирение и покой, но тому, кто дарует силу познать всю сладость падения.
 Отец Арсений, стоявший поодаль, вздрогнул и поднял голову. В его глазах вспыхнул тот самый ужас, который он тщетно пытался скрыть всю службу.
 Из пономарки вывели трёх белых ягнят. Они были небольшие, пугливые, с розоватыми носами и курчавой, чистой шерстью. Они беззаботно перебирали тонкими ножками, их тёплые, влажные носы тыкались в холодный камень пола, не ведая о близком конце. Их невинность в этой мрачной, полуосвещённой зале была так пронзительна, что даже у предводителя на мгновение сжалось сердце.
– Начинайте, – коротко бросил отец Митрофан, обращаясь к двум немым мужикам в поддёвках, стоявшим в тени у жертвенника.
 Один из них, коренастый, с бычьей шеей и плоским, бесстрастным лицом, ловко повалил первого ягнёнка на пол, придавив его коленом. Второй, долговязый и жилистый, не спеша, достал из-за голенища длинный, узкий нож, отполированный руками до матового блеска.
 И тут раздался голос отца Арсения, сорвавшийся, надтреснутый:
– Отец Митрофан… Ради Господа… Остановитесь… Это ведь…
 Протоиерей медленно повернул к нему своё каменное лицо и перебил, не дав договорить:
– Молчи, сын мой. Ты ещё не вкусил плода с древа. Ты ещё не понимаешь всей той важности церемонии, которую мы сейчас проводим. А сегодня можешь вкусить. Если еще как либо воспротивишься – покинешь нас.
 Нож сверкнул в тусклом свете светло-красной лампады. Раздался короткий, жалобный звук, скорее похожий на детский всхлип, чем на блеяние. Теплая и темная струя хлынула на каменные плиты, расползаясь причудливым, страшным узором. Запах медной крови, густой и сладковатый, ударил в нос каждому в помещении, смешиваясь с приторным духом ладана ( смолы). Ягненок затрепетал в предсмертной судороге, тонкие ножки дёргались, а затем замерли.
 Супруга предводителя ахнула и прижала кружевной платок к губам, но глаза её, широко раскрытые, не отрывались от зрелища. Все с интригой смотрели на бедного агнеца.
–Первая жертва, – монотонно произнёс отец Митрофан. – Во славу падшего утренней зари.
 Коренастый мужик оттащил тушку в сторону, оставляя на камне длинный, кровавый след. Долговязый тем временем уже взял за ноги второго ягненка. Процедура повторилась: быстрый бросок на пол, тяжёлое колено на шею, точное движение ножа. Кровь брызнула дальше, запачкав подол ризы у отца Митрофана, тот же не шелохнулся.
  Отец Арсений стоял, вытянувшись, как струна. Казалось, он не дышит. Его пальцы впились в край аналоя так, что побелели костяшки.
 – Теперь, – отец Митрофан повернулся к собравшимся, и его глаза обвели каждого, – вознесём молитву. Не тому, кто распят, но тому, кто сброшен. Не тому, кто страдал, но тому, кто восстал.
 Он начал читать, и слова его были странные, похожие на церковнославянские, но искажённые, чуть ли не перевёрнутые. Вместо "Господи" звучало "Князь", вместо "помилуй" – "прими", вместо "аминь" — гортанное, чуждое слово, звуком похожее на громкое бздение. Голос протоиерея набирал силу, становясь металлическим, нечеловеческим. Он не пел, а именно читал, отчеканивая каждый слог, и эти слова падали в гробовой тишине храма, как удары молота по гробовой плите.
 Собрание молчало. Некоторые опустили головы, другие, напротив, смотрели на отца Митрофана с каким-то оцепеневшим, животным восторгом. Супруга предводителя дышала ртом, её грудь тяжело вздымалась. Сам предводитель наблюдал с тем же отстранённым, аналитическим выражением, с каким он взирал на пение клира.
 Затем, все страстно запели одну и ту же песнь:

 Боже, Сатану храни! Сильного, державного!
Славному – долгие дни
Дай на земле!
Гордых смирителю,
Слабых хранителю,
Всех погрешителю –
Все ниспошли!
 Перводержавную
Хтонь православную
Боже, храни!
Царство ей стройное,
В силе спокойное!
Всё ж недостойное
Прочь отжени!
 О, Провидение!
Благословение
Нам ниспошли!
К благу стремление,
В счастье смирение,
В скорби терпение
Дай на земле!

 Как только песнь закончили, отец Арсений вдруг оттолкнулся от аналоя и сделал шаг вперёд.
– Довольно! – крикнул он. Голос его был хриплым и сорванным. – Это кощунство! Это мерзость!
 Отец Митрофан медленно повернулся к нему; на его лице не было ни гнева, ни удивления.
– Ты говоришь, как слепец, Арсений. Ты не видишь света, что льётся из бездны.
– Какой свет? – диакон закашлялся, его трясло. – Это тьма! Вы все во тьме! Вы принесли в жертву невинных тварей во славу… во славу того, кто ненавидит самую жизнь! Вы осквернили храм!
– Пшел вон отсюда, глупый слепец.
– Нет уж. Не уйду я из храма.
– Храм? – протоиерей усмехнулся, и это было страшнее любого гнева. – Это всего лишь стены. Мы принесли жертву силе, что правит миром. Силе страдания, силы плоти, силе падения. Твой Бог далёк. А эта сила – вот она.
 Он указал пальцем на лужи крови на полу.
– Не ваша ли сила, убивать ягнят?
– Не только наша.
– Нет! – отец Арсений вдруг выпрямился. Лицо его исказила гримаса, в которой смешались отчаяние, ярость и безумие. – Нет! Вы не просто осквернители! Вы… вы жалкие черви, ползающие у подножия и того, и другого престола! Вы думаете, что служите силе? Вы служите только своей собственной гнили! Вы хотите острых ощущений, потому что ваши души выцвели и сгнили! И ты… — он трясущейся рукой указал на отца Митрофана, — ты самый жалкий из всех! Ты, который должен был вести их к свету, а повёл в яму! И Бог, и Дьявол… они презирают вас! Они смеются над вами! – Он тяжело дышал, слюна брызгала с его губ.
 В храме стояла абсолютная тишина. Даже предводитель потерял своё равнодушие и смотрел на диакона с холодным, пристальным интересом.
– Ты кончил свою глупую муть? Доказать ее можешь? – спокойно спросил отец Митрофан.
 Внезапно отец Арсений метнулся в сторону. Его взгляд упал на узкий, заточенный с одного края церковный нож, лежавший рядом с телами ягнят – тот самый, которым их закалывали. Он был в крови. Диакон схватил его.
 Раздался общий вздох. Кто-то из дам вскрикнул.
– Не подходите! – крикнул отец Арсений, дико озираясь. – Не смейте прикасаться!
 Но он не направил нож на них. Он посмотрел на окровавленное лезвие, потом на своих молчаливых палачей, на отца Митрофана с его каменным лицом, на разряженных мужчин и женщин с бледными, перекошенными лицами. В его глазах что-то надломилось. Исчезла ярость, исчез ужас. Осталась лишь пустота, страшная и бездонная.
– Вот… – прошептал он. – Вот ваша жертва. Самая чистая.
 Он резко, с размаху, вонзил узкое лезвие себе в живот, чуть ниже грудины. Раздался короткий, влажный звук, похожий на разрываемую ткань. Лицо его исказилось от боли, но он не закричал. Вместо этого он с нечеловеческим усилием рванул руку вниз, распарывая себе живот по вертикали.
 Раздался оглушительный, нечеловеческий крик нескольких человек и супруги предводителя. Отец Арсений рухнул на колени. Из широкой, зияющей раны на его животе, из которой уже сочилась алая пена, вывалились и поползли по чёрной рясе сизо-розовые, дымящиеся внутренности. Он покачнулся, пытаясь ухватиться руками за воздух, и с глухим стуком грохнулся навзничь на каменный пол, прямо в лужу ягнячьей крови. Тело его дёргалось в коротких, беспорядочных судорогах. Хриплое, клокочущее дыхание вырывалось из его горла, разнося эхо под сводами, затем оно затихло.
 Наступила мертвая тишина, нарушаемая лишь тяжёлым дыханием отца Митрофана и сдавленными всхлипами женщин.
 Протоиерей первым пришёл в себя. Его лицо снова стало непроницаемым.
– Убрать, – коротко и чётко бросил он мужикам в поддёвках. – Всё. И его. Быстро.
 Коренастый и долговязый молча подошли. Долговязый перевернул тело отца Арсения лицом вниз, схватил за плечи. Коренастый взял за ноги. Они понесли его в сторону пономарки, оставляя на полу длинный, кровавый след, который смешался со следами ягнят. Один из сапог диакона слетел и остался лежать на камне.
– Никто не выходил, – тем же ровным, командным тоном сказал отец Митрофан, обводя взглядом ошеломлённых зрителей. – Вы все были у меня в покоях, пили чай и беседовали о душеполезном. Диакон Арсений внезапно занемог и удалился. Поняли?
 Раздались смутные, испуганные бормотания согласия.
– Песок, – приказал отец Митрофан одному из чиновников. Тот, бледный как полотно, кивнул и побежал в сторону притвора.
 Предводитель медленно подошёл к жене. Она сидела на скамье, вся трясясь, лицо её было залито слезами.
– Вставай, – сказал он безразлично. – Пойдём.
 Она подняла на него умоляющий взгляд.
–Иван… это… это ужас…
 Он наклонился к её уху. Его голос был тихим, но абсолютно чётким.
– Скажешь кому – сгною в остроге. Забудь. Сейчас же.
 Она замолчала, подавив рыдания, и позволила ему поднять себя.
 Через несколько минут пол в центре храма был густо засыпан свежим желтоватым песком, который быстро впитывал влагу, проступающую снизу тёмными пятнами. Отец Митрофан уже снял запачканную епитрахиль и стоял в обычной своей рясе, спокойный и невозмутимый, будто ничего не произошло.
 Он первым направился к выходу. За ним, молчаливой, понурой толпой, потянулись остальные. Предводитель с почтительной поддержкой вёл свою дрожащую супругу.
 На улице их встретил холодный, предрассветный воздух. Небо на востоке начинало светлеть. Где-то вдали, на колокольне другой церкви, прозвучал первый, пробный удар к заутрене.
 Отец Митрофан обернулся к своей пастве:
– С Богом, – сказал он обычным, немного усталым голосом настоятеля.
 Они молча разошлись по своим экипажам и каретам, стоявшим в стороне. Предводитель усадил жену в коляску, сам сел рядом. Кучер щёлкнул вожжами.
 Они ехали по пустынным улицам спавшего города. В окнах изб мелькали первые огоньки. Извозчики на перекрёстках зябли, кутаясь в тулупы.
 Через полчаса они были дома. Предводитель молча прошёл в свой кабинет, подошёл к стоявшему на столе графину с водкой, налил полную стопку, выпил залпом. Затем подошёл к окну.
 С востока, из-за силуэтов крыш и колоколен, поднималось бледное, зимнее солнце. Его лучи золотили купола церкви Успения, видневшейся в конце улицы. Колокол заунывно и протяжно звал к первой утренней службе. Город просыпался. Обыватели, купцы, мещане, мужики шли по своим делам, спешили к запертым ещё дверям храмов. Они шли молиться, каяться, просить о прощении и благодати, не зная, что случилось там совсем недавно.