Когда Достоевская уехала к мамонтам в Улан-Батор

Как-то раз, когда я переводила Гельдерлина на язык кошек (потому что, будем честны, кто еще поймет эту экзистенциальную тоску?), ко мне в дверь постучалась утка. Не просто утка, а утка в берете и с багетом под крылом.


"Entschuldigung," – сказала утка с сильным французским акцентом, – "Я ищу фрау Достоевскую. Мне говорили, она живет где-то здесь и знает толк в абсурдистской литературе и хорошем сыре."


Я, конечно, удивилась. Во-первых, я не фрау Достоевская. Во-вторых, последний раз я видела достойный сыр еще до падения Берлинской стены. Но я решила подыграть.


"Боюсь, фрау Достоевская уехала в творческий отпуск в Улан-Батор, чтобы писать эпос о мамонте-феминисте," – ответила я, стараясь сохранить серьезное выражение лица. – "Но я могу предложить вам чай. У меня есть со вкусом бергамота и легким привкусом экзистенциального кризиса."


Утка кивнула, словно это самое логичное предложение в мире. Мы прошли на кухню, где я поставила чайник. Пока вода закипала, утка вытащила из-под крыла маленький сборник стихов.


"Я пишу стихи," – сказала она. – "В основном, о разнице между французскими и немецкими батонами. Это глубоко, я считаю."


Я про себя подумала, что мои стихи о гендерной идентичности улиток, пишущих манифесты, кажутся теперь довольно мейнстримными.


Мы пили чай, читали стихи друг другу (утка, к моему удивлению, оказалась довольно талантливой) и спорили о том, является ли Гельдерлин предтечей современной литературы о муравьях.


Под вечер, когда утка собиралась уходить, она вдруг остановилась в дверях и посмотрела на меня с каким-то странным выражением.


"Знаете," – сказала она, – "я всегда подозревала, что Достоевская – это метафора."


И с этими словами она вышла, оставив меня стоять посреди кухни с чашкой чая и осознанием того, что в жизни всегда найдется место для абсурда, даже среди перевода Гельдерлина и споров о муравьях. А еще для уток в беретах. Определенно, для уток в беретах.