Самолеты

Он провожал важных японских клиентов до зоны вылета. Трехдневные переговоры вымотали, хотелось только одного — доехать до дома, снять галстук и включить телевизор. Пожимая руки и кланяясь, он заметил её в толпе. Стояла у стойки регистрации, с трудом владея перевешивающим её чемоданом.

«Похожа...» — мелькнуло, но он отогнал мысль. Не может быть.

Клиенты ушли на паспортный контроль. Он развернулся, чтобы идти к выходу, и столкнулся с ней взглядом.

Вера.

Она оторопела, выпустила ручку чемодана. Тот с грохотом упал на бок.

— Павел?..

Они стояли в пяти шагах, не в силах пошевелиться. На ней была та самая ее любимая джинсовая куртка вся в дырках, как у подростка, или из секонд-хенда, будто ее носило три поколения до нее, в которой она вечно мерзла, даже летом. Куртка стоила как самолет, он знал, потому что сам покупал. И раньше она, эта куртка, его всегда бесила. А сегодня почему-то нет, не взбесила. Куртка ей шла. Делала ее моложе. И озорнее.

Волосы собраны в небрежный пучок — так она убирала их, когда была сосредоточена.

— Ты... куда? — спросил он, подходя и поднимая чемодан.

— В Таиланд. — Она закатила глаза. — Как подросток, ей-богу. Еле дождалась отпуска. Дети эти еще, с трудом вырвалась. Наверняка без меня будут водить толпы народа. Пить и курить. Или еще чего похуже. Они же теперь взрослые. А ты?

— Клиентов провожал. Японцы.

— Всегда хотела в Японию, — неуверенно улыбнулась она.

— Там душно. И дорого.

Неловкое молчание. Они не виделись три года. С момента развода.

— Кофе? — предложил он, уверенный, что она откажется.

Последний предразводный год прошел у них очень напряженно. Эскалация конфликта. Они орали друг на друга до хрипоты. У дочери был подростковый бунт: тату на руках, сережка в брови и нигилизм. Он после работы орал на дочь, а жена орала уже на него. Дочь рыдала в своей комнате от ненависти к родителям. И сейчас кто бы мог подумать: волосы отрасли, сережка и тату на месте, но ей хорошо. В их среде художников так и ходят. То, что бывшая жена Вера так пыталась до него тогда донести, он сам до этого дошел. Но потом. Позже. *Too late to apologize*, как Джастин наш Тимберлейк поет. *Too late*.

Но она согласилась, кто бы мог подумать. Он как джентльмен покатил ее чемодан. Тяжелый, будто кирпичей она туда наложила.

— Ты что, туда на ПМЖ что ли? У тебя что внутри?
— Там косметика, — ответила она туманно.

Вот эти женщины, подумал он про себя. Лично ему бы не пришло в голову тащить с собой столько косметики. Она вечно набирала эти чемоданы, и он их вечно таскал.

А в отпуске она ходила в паре шортов, паре маек, купальник. И не красилась. Зато набирала с собой как на гастроли. Это его бесило раньше. Но сейчас это уже не его дело. Хочет — пусть тащит.

Они дошли до кофейни. Он заказал, как обычно, американо двойной крепости и еще эспрессо. Кофе он заливался так, как алкаши водкой. Все, что наливают. До последней капли. Секретарша уставала носить чашки.

Она тоже американо. И без пончика.

— Ты на диете? — спросил он.
— Ну вообще-то, рассчитываю на курортный роман, — ответила она ему.

Он почему-то разозлился. У него времени на романы не было. Как и на курорты. Как и желания. Он даже на свидания не ходил. Только с ней, с бывшей женой, двадцать пять лет назад.

— А у тебя есть кто-то? — спросила она.
— Конечно, — ответил он. — Я же выгодная партия. Жених, можно сказать, на выданье, очереди из желающих.
— Надо же, — ответила она. — Очереди. И номерки раздаешь?
— Какие номерки? — не понял он.
— Ну, как в очередях раздают. Электронная очередь, — ответила она и пошла заказывать коньяк.

1:0 в ее пользу. Могла и поревновать после 20 лет брака.

— У меня для этого есть специально обученные люди. Секретарь-референт, — ответил он.

1:1, подумал он и пошел тоже заказать коньяк. День переставал быть томным.

— А помнишь, — спросил он, когда они выпили и закурили. Хорошо, что сели сразу в зоне курения. Оба дымили как паровозы, и обоим это нравилось. — Как ты ненавидела этот город и кричала, что однажды улетишь отсюда. В Бангкок, на Каосан-роуд. Или на Бали, учиться серфингу.
— И ты отвечал, что полетишь со мной, — она улыбнулась, и в уголках ее глаз собрались те самые, знакомые ему лучики. — А потом мы целовались в кустах сирени, и ты весь был в желтой пыльце.

Он решил заказать еще по порции коньяка. Ему нравилось с ней беседовать после подписания перемирия. Все, что могли, они уже поделили. Его отношения с детьми испорчены. Она летит за курортным романом. А у него — секретарша, кофемашина и японцы.

— А еще ты мечтала об Исландии. Чтоб смотреть на северное сияние в старом заброшенном домике, куда можно пробраться тайком, пить виски из горлышка и целоваться под зеленым небом, пока пальцы не замёрзнут.
— А ты обещал научить меня разводить костер при ураганном ветре.
— А ты обещала мне читать стихи исландских поэтов в палатке. А денег у нас с тобой было на бутылку колы, пачку печенья и шоколадку «Алёнка».
— Я недавно купила эту «Алёнку». Не тот вкус.
— А помнишь, как ты хотела в Марракеш? Заблудиться в лабиринте рынков, где пахнет кожей, специями и жареными улитками. Ты мечтала купить фес и слушать вместе призывы муэдзина на рассвете, сидя на плоской крыше дешёвого риада.
— А ты фантазировал, как мы будем торговаться за один красивый ковёр, а потом есть неизвестные фрукты, обливаясь соком.

А вместо этого мы валялись на крыше нашей девятиэтажки на одеяле и читали вслух «Лолиту». И пили квас. И на солнце бутылка надувалась.

— Ой, а сам-то, помнишь, как ты мечтал о Патагонии? Идти по «тропе W» в национальном парке Торрес-дель-Пайне, таща на двоих одну видавшую виды палатку. Мечтал о том, чтобы дойти до ледника Грей и отколоть кусок тысячелетнего льда, чтобы положить его в стакан с виски.
— О да. А ты перебивала меня и кричала, что ни в какую Патагонию не хочешь и виски не любишь. И что надо ехать в Нью-Йорк. Побывать на Таймс-сквер, съесть хот-дог в Центральном парке.

А вместо этого мы рванули в Москву на поезде. С курицей в фольге от твоей бабушки. И хохотали над тем, что мы стали гостями столицы.

— А полетели мы первый раз куда-то на самолете в Турцию. «Все включено». Ты тогда была на пятом месяце, носила это ужасное платье-балахон в горошек, и тебя всю неделю тошнило от жары и запаха пережаренного масла из ресторана.

Вера закрыла глаза, будто почувствовав тот запах снова.

— А ты пытался развлечь меня, таскал мне дыню на треснувшей белой тарелке и постоянно твердил, что море вот-вот станет прохладнее. Оно не стало.
— Потом была Болгария, — продолжил он. — Юлька все время кричала в самолете, у нее уши закладывало. А в отеле у Ника поднялась температура. Мы просидели все семь дней в номере, я бегал в аптеку, а ты читала ему сказки.
— Мы же мечтали о путешествиях, — тихо сказала она. — Мы представляли себе джунгли Амазонки, где пахнет сыростью и орхидеями, вулканы Исландии, где земля дымится, небоскрёбы Токио. А в итоге все наши поездки свелись к череде одинаковых отелей с лужами из детских бассейнов и поискам детского питания в супермаркете. Мы не видели Лувр, мы видели очередь в туалет у Лувра. Мы не видели Акрополь, мы видели, как Ник пытается отколоть кусок мрамора от Акрополя. И все поездки стали работой. Ты таскал чемоданы, я уговаривала детей поесть. Мы не видели достопримечательности — мы искали аптеки и детские меню.

— Я ненавидел эти поездки, — признался он, и это прозвучало не как обвинение, а как горькое откровение. Он достал из кармана смятую пачку сигарет, покрутил ее в руках. — Я работал как лошадь, сутками за чертежами в душном кабинете, чтобы скопить на них. А потом вместо отдыха я нёс на себе два чемодана с тоннами лишних вещей, складную коляску, которая весила как танк, Ника на шее и постоянное чувство вины. Вины перед тобой, что тебе тяжело, что ты не спишь ночами. Перед детьми, что им скучно, что я не могу, как клоун, их развлекать. Перед собой, что я не могу сделать это волшебным, как в наших мечтах. Я смотрел на закат над Эгейским морем, таким розовым и перламутровым, и думал о том, что завтра нужно будет снова уговаривать Юльку надеть сандали, которые она ненавидела.

— А я... — голос Веры дрогнул. — А я смотрела на тебя и понимала, что ты не здесь. Ты уже мысленно составляешь список дел перед возвращением: вызвать сантехника, оплатить квитанции, отвезти дочь на танцы. Ты не видишь океан, ты видишь проблему — как оградить от него детей. Мы так хотели показать им мир, а в итоге просто возили наш быт, наш вечный «день сурка» в другую географическую точку. Самые счастливые моменты в тех поездках были... когда дети наконец засыпали, вымотанные солнцем и впечатлениями, и мы могли молча посидеть на балконе с бутылкой теплого вина. Но даже тогда мы молчали, потому что были слишком уставшими, чтобы говорить. Мы просто смотрели на звезды, которых не видели, и слушали море, которого не слышали.

Тут объявили ее рейс, и она ушла. Он проводил ее, конечно. Тащил чемодан и снова думал: ну что она туда натолкала? Камни с родного пустыря у дома что ли? Думал, а не рвануть ли вместе. Но у него — японцы и секретарша, а у нее — курортный роман.

Да и они все уже высказали друг другу в тот предразводный год. Когда оба уже перестали стесняться в выражениях.

Вместо того чтобы поехать домой, поехал к детям. Они встретили его хмуро. И он поразился, как они похожи между собой. Брат и сестра. И вообще не похожи ни на нее, ни на него. Оба модные. Татуировки, у сына сережка в ухе. Одежда — эта, господи, боже мой. Но он промолчал. Итак уже все похерил в свое время со своей принципиальной позицией. Сидит теперь один. С японцами. А она всегда защищала детей и вставала за них горой. Даже когда сына выперли из школы. Она говорила: «Он — тонкая натура». Он орал: «Лентяй и бездарь! И ни копейки! И вообще, свободная касса — надо говорить с улыбкой!»

И теперь она с детьми живет и дружит, а он стоит на пороге и мнется как чужой. И «лентяй и бездарь» смотрит на него настороженно. А дочь-«бездельница», как он ей кричал в запале, — за его спиной, брат всегда ее прикрывал.

Ну и что? Он не бездельник, пашет. И что, где она, радость жизни?

— Батя, что ты хотел? — спросил сын. «Батя» — это лучше, чем «отец». Но и зайти не зовут. А это обидно.

— Я хотел фотографии забрать на время, у меня же юбилей, там надо, чтобы поздравление подготовили там... — он нес какую-то ерунду. И сам себе поражался.

— Ну, заходи, — кивнул ему «лентяй и бездарь», сыночка родненький Никитка.

И он зашел.

Она вернулась через месяц. Загорелая, довольная. Дети встречали ее. Обнимались. Она плакала. Сын привез букет. Она всегда в него верила. Как его ненавидели учителя, как она умоляла директрису переводить его в следующий класс. Зато сейчас — чудо, а не сын. Графический дизайнер. И добрый, хороший, честный, правильный мальчик. И дочь, Юлька, — высоченная, глазастая. И главное — дети друг за друга. И дай бог, и дальше так.

Домой приехали — в ноги бросился Джунипер Ринг, болонка, которую они подобрали в прошлом году.

— Ма, — сказала ей дочь. — Иди на крышу. Там сюрприз.

Она знала, что за сюрприз. Бодалась с домоуправлением, чтобы ей разрешили маленький садик организовать для жильцов.

Неужели разрешили? Обожгло радостью!

Она полетела на крышу.

А там... А там было постелено одеяло. На котором сидел ее бывший муж Павел с томиком «Лолиты». И лежала бутылка с квасом и шоколадка «Алёнка».

— Это что за цирк? — спросила она.
— О, это художественная самодеятельность, — ответил он. — Как курортный роман?
— А ты — полиция нравов?
— Я — волонтер. Вы, девушка, садитесь, у нас в программе чтение вслух непрофессиональными чтецами.

И она подумала и села.

Он повернулся к ней и впервые за много лет посмотрел прямо в глаза.

— Мы развелись не потому, что разлюбили. Мы развелись потому, что наша общая мечта стала нашей общей обузой. Мы превратились в отличных логистов детского отдыха, в папу-носильщика и маму-повара. В родителей, чьи дети чудили. В функционально работающие единицы. Но мы перестали быть теми двумя людьми на крыше, которые ничего не могли в реале, кроме как мечтать. Давай помечтаем, а?.. Я не хочу ни на Бали, ни на Мальдивы. Я на дачу с тобой хочу, в лес и за грибами. Телек хочу вдвоем смотреть. И в кино — только вдвоем.
— На места для поцелуев?
— На места для поцелуев.