Вокзальный рубикон. Продолжение-2

   Диким вихрем, наращивая грохот, поезд нёсся сквозь чернильную тьму; мимо ветра, через ночной туман, подняв голову, он вглядывался в небесную высь. Поезд летел в ночь.

Я стоял в освещённом коридоре вагона напротив своего купе, опираясь руками о никелированные поручни. Взгляд мой был устремлён в окно, однако там царила абсолютная тьма, поглощавшая всё вокруг. Ничего не было видно, только смутные силуэты, которые проносились перед моим взором.

Когда я возвратился в купе, моя спутница, свернувшись калачиком, поджав колени и обхватив руками свои плечи, уже спала, устроившись в самом уголке дивана. Она тихо дышала, и её грудь мерно поднималась и опадала.

Я лёг на диван, закрыл глаза, пытаясь уснуть. Вагон раскачивало, как детскую люльку; эта дрожь передавалась телу, расслабляя его и отяжеляя веки. Сладкая дрёма быстро овладевала сознанием, которое под стук колёс становилось лёгким и невесомым.
Я не мог себе представить, сколько времени проспал; было темно, очевидно, утро ещё не наступило. Меня разбудил монотонный голос, звучащий из вагонных динамиков:
— Уважаемые пассажиры, через полчаса наш поезд прибывает на станцию Варшава Заходня. В связи с техническими причинами продолжительность стоянки будет увеличена. О точном времени отправления поезда мы сообщим позже по вокзальному репродуктору.

Единственное, что я мог предложить попутчице в сложившейся ситуации, — не оставлять её одну.
— Не желаете ли составить мне компанию — выпить чашечку турецкого кофе?
— С большим удовольствием. Благодарю, вы так любезны, — ответила она и улыбнулась. Её улыбка мгновенно стала такой манкой и очаровательной, что у меня закружилась голова.

Мы вышли из вагона. Перрон был пустынным. В метрах ста, в утопающем утреннем тумане, тускло светился квадрат вокзальных часов. Циферблат показывал шесть тридцать. Для выходного дня весьма рано. Почти всё кругом было ещё закрыто, за исключением нескольких забегаловок, которые работали в круглосуточном режиме.
Мы спустились по наклоненному тоннелю. В это раннее воскресное утро проход был почти пуст, лишь редкие пешеходы спешили куда-то по своим делам. Мы свернули налево, к крутой лестнице, ведущей в город. На фризовой ступени, с которой начинался лестничный марш, сидела пожилая женщина — одновременно жалкая и отталкивающая. По всей видимости, она принадлежала к числу тех одиноких и несчастных людей, лишившихся родных, брошенных, потерявших или пропивших квартиру, которые собирают бутылки, клянчат мелочь, Бог знает чем питаются, и неведомо как доживают свой век.

Привокзальная бомжиха была одета в какие-то жуткие тряпки, наслаивающиеся друг на друга, как капустные листья. На плече — нищенская котомка, в руках — потёртый ридикюль*. Лицо было морщинистое, испитое, с небрежно подщипанными кое-где бровями. На голове — подобие химической завивки. Руки прикрывали кокетливые разноцветные митенки* — перчатки без пальцев, но самое главное — хмельной кураж в глазах.

Рядом с ней стояла девочка лет десяти, одетая в какую-то трухлявую одёжку, явно с чужого плеча. Волосы отроковицы были убраны под войлочный берет. Лицо её было бледно и неподвижно, словно гипсовая маска. Чёрные круги под глазами свидетельствовали об авитаминозе и переутомлении этого ребёнка. Но было что-то во взгляде её глаз, что не отпускало меня: он был ищущим и наивным, но полным надежды.
Рядом с девочкой на мокром куске картона, мерцая зеленоватыми голодными глазами, развалился тощий кот с выкатанной шерстью и бельмом на левом глазу, усердно вылизывающий переднюю лапку.

Маленькая уличная певица, дрожа от холода, пела:
— Ах, подайте, люди добрые, на краю дороги, — На шаль мою рваную и босые ноги! — Пусть шарманка плачет, да пусть сердце ноет, — Мне бы хлеба, люди, а не тряпки, что укроют. — Мой напев про горе, про тоску сирот. — Кто подаст копеечку — тот меня спасет!
Юная певунья пела пронзительно, жалобно, громко, чтобы все проходящие люди слышали, сжалились, распахнули кошельки и бросили ей несколько монеток. Люди равнодушно проходили мимо неё, лишь некоторые останавливались, но только с целью обнаружить нечто интересное для себя, но не для того, чтобы помочь.
Далеко в тоннеле слышался ясный, прокалывающий сердце голос девочки. Моя спутница слушала его, закрыв глаза рукой, из-под которой текли горячие слёзы. Девочка закончила петь и, опустившись на холодные ступени, безвольно прислонилась к стене. Пожилая женщина, сидевшая рядом, достала из тканой котомки термос и налила исполнительнице какой-то дымящийся напиток.

— Это ваша внучка? — спросил я, обращаясь к женщине.
В её глазах мелькнула тревога, почти животный страх, подобный тому, что охватывает пойманного за злокозненными шалостями школьника. Она, видимо, приняла меня за представителя опеки или социальной службы.
— Не беспокойтесь, пани. Мы всего лишь хотим немного прогуляться по городу.
— Нет, это беженка из Польщи, — хрипло выдавила из себя опустившаяся женщина.
— Как зовут твоего кота? — спросила моя спутница.
— Його зовут Сташек. Я памєн его, як маленький был. Я ни mog;a его дома оставить. Он sehr Angst огоня *— просто, почти буднично ответила девочка, поправляя бант на жиденькой косичке, выбившейся из-под огромного берета.

Лицо Ольги исказилось от сдерживаемых чувств. Наконец, она не выдержала: хлынули горькие, безутешные слёзы. Она вытирала их рукавом пальто, но поток не останавливался, словно прорвало плотину отчаяния.

Пожилая женщина, прозванная Хеленой, сухо откашлялась и взяла инициативу в свои руки.
— Значит, так. Эту девчонку зовут Янка, она из того, что... ну, как его... Соснове Перевесло. Это, kurwa, такое село, что даже на мапе не найдёшь, прямо у гренцы. Они жили там, gut, жили, пока не пришло большое горе. Не война, нет! Хотя, ach, война всегда рядом. — У них был дом старый, деревянный, понимаешь? А в ту ночь… Пожар! Вот такой огромный, rothaariger огонь. Отчего? A cholera go wie. Может, свеча упала, может, провод старый был. — Янка, ей десять лет, спала. А потом крик, дым. Родители, biedni, они же простые люди, не герои из кино. Папа кричит: «Яно! Schie;!* (Беги!)», и вытолкал её в окно, вместе с этим котом вонючим — Сташек его зовут. — Они побежали спасать ту, младшую, та ма;ла Зося. Янка слышала, как мама; кричала, а потом — треск! Такой сильный треск! И всё. Тишина. Только огонь шипел, как змея. — Янка стояла там, на холоде, смотрела, как её хата сгорает до земли. И никого. Пустота. Nichts. Ни папы, ни мамы, ни ма;лой Зоси. — Потом она бежала. Дні, ночі, не помню. Бежала просто вперёд, куда глаза глядят. Главное — прочь от Соснового Перевесла, от этого чёрного пепла. С ней остался только этот глупый кот, который страшно боится любого голосу. — Вот так, mein Lieber. Сразу в Варшаву побежала. К тем, кто хоть слово сказал о помощи. Вот и вся история. Tragicznie (Трагично)*.

Мы поговорили с Янкой и узнали её печальную историю. Несправедливая доля, выпавшая на столь юный возраст, потрясала и демонстрировала, насколько сильным и выносливым может оказаться человек, вынужденный выживать. Сирота была благодарна и надеялась обрести новый дом, где сможет почувствовать себя в безопасности. Чем мы могли помочь этому несчастному созданию?
Я достал бумажник, вынул пятидесятидолларовую купюру и положил в большую жестяную коробку, что лежала у ног пожилой женщины.
— Купите девочке тёплую одежду и накормите как следует.
Она удивлённо взглянула на меня, в глазах мелькнул весёлый блеск, губы изогнулись во вкрадчивой усмешке. Затем она взяла деньги, посмотрела их на просвет, проверяя подлинность. Спрятав банкноту за пазуху, она спросила:
— Czy любезный M’sieur zrobi; ta ;aska — угостить eine einsame Dame малым schnapps (водкой)*?
Просьба была до крайности наглой, если учесть все обстоятельства нашего знакомства. Прекрасно осознавая это, я, тем не менее, не нашёл в себе сил резко отказать ей.
________________________________________
Пояснения :
• Ридикюль (фр. rеticule) — Дамская сумочка, как правило, мягкой формы, часто из ткани.

• Митенки (фр. mitaines) — Перчатки без пальцев.

• Этот текст представляет собой смесь, русского, польского и немецкого языков.
Вот как это будет выглядеть на стандартном русском языке:

"Его зовут Сташек. Я помню его, когда [он] был маленьким. Я не могла его дома оставить. Он очень боится огня," - просто, почти буднично ответила девочка, поправляя бант на жиденькой косичке, выбившейся из-под огромного берета."

Смешанный польско-французско-немецкий-русский диалект, означающий:
 
— Значит, так. Эту девчонку зовут Янка, она из того, что... ну, как его... Сосновое Перевесло (прим.: предположительно, название села). Это, чёрт побери (kurwa), такое село, что даже на карте не найдёшь, прямо у границы (гренцы). Они жили там, хорошо (gut), жили, пока не пришло большое горе. Не война, нет! Хотя, ах (ach), война всегда рядом. — У них был дом старый, деревянный, понимаешь? А в ту ночь… Пожар! Вот такой огромный, рыжий (rothaariger) огонь. Отчего? А чёрт его знает (A cholera go wie). Может, свеча упала, может, провод старый был. — Янка, ей десять лет, спала. А потом крик, дым. Родители, бедные (biedni), они же простые люди, не герои из кино. Папа кричит: «Яно! Беги! (Schie;! - в данном контексте - "Беги!")», и вытолкал её в окно, вместе с этим котом вонючим — Сташек его зовут. — Они побежали спасать ту, младшую, ту маленькую (ма;ла) Зосю. Янка слышала, как мама (мама;) кричала, а потом — треск! Такой сильный треск! И всё. Тишина. Только огонь шипел, как змея. — Янка стояла там, на холоде, смотрела, как её дом (хата) сгорает до земли. И никого. Пустота. Ничего (Nichts). Ни папы, ни мамы, ни маленькой (ма;лой) Зоси. — Потом она бежала. Дни, ночи, не помню. Бежала просто вперёд, куда глаза глядят. Главное — прочь от Соснового Перевесла, от этого чёрного пепла. С ней остался только этот глупый кот, который страшно боится любого звука/шума (голосу). — Вот так, мой дорогой (mein Lieber). Сразу в Варшаву побежала. К тем, кто хоть слово сказал о помощи. Вот и вся история. Трагично."— Значит, так. Эту девчонку зовут Янка, она из того, что... ну, как его... Сосновое Перевесло (прим.: предположительно, название села). Это, чёрт побери (kurwa), такое село, что даже на карте не найдёшь, прямо у границы (гренцы). Они жили там, хорошо (gut), жили, пока не пришло большое горе. Не война, нет! Хотя, ах (ach), война всегда рядом. — У них был дом старый, деревянный, понимаешь? А в ту ночь… Пожар! Вот такой огромный, рыжий (rothaariger) огонь. Отчего? А чёрт его знает (A cholera go wie). Может, свеча упала, может, провод старый был. — Янка, ей десять лет, спала. А потом крик, дым. Родители, бедные (biedni), они же простые люди, не герои из кино. Папа кричит: «Яно! Беги! (Schie;! - в данном контексте - "Беги!")», и вытолкал её в окно, вместе с этим котом вонючим — Сташек его зовут. — Они побежали спасать ту, младшую, ту маленькую (ма;ла) Зосю. Янка слышала, как мама (мама;) кричала, а потом — треск! Такой сильный треск! И всё. Тишина. Только огонь шипел, как змея. — Янка стояла там, на холоде, смотрела, как её дом (хата) сгорает до земли. И никого. Пустота. Ничего (Nichts). Ни папы, ни мамы, ни маленькой (ма;лой) Зоси. — Потом она бежала. Дни, ночи, не помню. Бежала просто вперёд, куда глаза глядят. Главное — прочь от Соснового Перевесла, от этого чёрного пепла. С ней остался только этот глупый кот, который страшно боится любого звука/шума (голосу). — Вот так, мой дорогой (mein Lieber). Сразу в Варшаву побежала. К тем, кто хоть слово сказал о помощи. Вот и вся история. Трагично."

Смешанная польско-французско-немецко-русская фраза, означающая:
 
"Не окажет ли любезный месье милость — угостить одинокую даму небольшой рюмкой шнапса (водки)" (M’sieur — французское "месье"; zrobi;ta ;aska — польское "окажет ли милость"; eine einsame Dame — немецкое "одинокую даму"; schnapps — немецкое "шнапс/водка".