Близнецовые пламена Часть 7

Лидия. Неотправленные письма к Алеше. Письмо шестое.

Мы снова стали видеться с тобой через три года после моей второй свадьбы. Мне казалось, мы стали друзьями. Я почти гордилась, тем, как хорошо я смогла перейти в это новое состояние – быть тебе другом. Ты встречал меня у университета, и мы бродили по бульварному кольцу. Я рассказывала тебе, как подрастает мой сын, мои ощущения материнства. Ты говорил мне, что врачи поставили тебе диагноз: если у тебя не появится ребенок в ближайшие три года, то будет поздно. Я не знала, зачем ты сказал мне это. Я думала о том лете, когда мы были так близки к тому, чтобы стать семьей, и когда я не решилась навязать тебе свою волю, а ты… Я так и не узнала, что тогда думал ты. Мы не говорили о том времени, когда мы любили друг друга. Это была священная, неприкасаемая тайна. Мы оба притворялись, что нас связывают глубокие братские отношения, и мне казалось, что мы ценили то тепло, которое каждый вкладывал в другого. Мы смирились с обстоятельствами. Мы приняли правила игры.

Ты рассказывал мне, как движется твоя книга. Ты рассказывал сюжет, пересказывал отдельные страницы. Книга была о женщине, счастливо, благополучно и безмятежно живущей в браке до тех пор, пока не случается трагедия: ее мужа-генерала арестовывают и расстреливают. Все происходит в конце тридцатых. Потом репрессируют и ее. Ее мытарству в лагерях, попытке сохранить чувство человеческого и женского достоинства и посвящена твоя будущая книга. Мне стало стыдно вспоминать слова дедушки: «Хрущев освобождает себе место в Мавзолее». В моей семье по-прежнему признавался один лозунг: «За Сталина, за Родину!»

Я особенно запомнила описываемую тобой картину. Правительственные дачи в Нагорном. Лето. Женщина полулежит в гамаке и читает книгу. Жужжит пчела. Аромат влажного сада. На волосах, на лице, на платье – резные тени от солнца, сочащегося сквозь листья сирени. В твоем описании было столько покоя, что он переливался в смежное состояние – тревогу, безотчетную и оттого еще более пугающую. Женщина время от времени прерывает чтение и прислушивается к чему-то, но явно не к тому, что ее окружает. Брови сдвигаются, глаза темнеют, но она снова переводит глаза на страницу и продолжает читать. Ты знал эту женщину, ты понимал каждое движение ее души. Это было понятно по тому, как детально ты мог обрисовать ее состояние. Ты не говорил мне, знал ли ты кого-либо с подобной судьбой. Но среди знакомых Л.Т. было много женщин, которые могли бы стать прототипом героини твоей книги.

Тогда я не знала, что самую увлекательную и загадочную историю ты мог бы написать о самой Л.Т. Только после того, как все вы, и ты и Кира уехали в США, я случайно, в поисках какого-то нужного документа для Киры, наткнулась на архив Л.Т. Я знала, что твой отец занимал высокие посты в Консульстве Сан-Франциско и Нью-Йорка. Но я не знала, что именно с него началась Холодная война.

Молоденькая Л.Т. уехала с мужем, молодым дипломатом, в США. Твой отец был талантлив, умен, необыкновенно красив. На фото в рамке из красного дерева он был похож на голливудского героя-любовника: холеное лицо, внимательные серые глаза, белокурые волнистые волосы, щедрые, четко очерченные губы, одновременно твердые и мягкие. И благородный римский нос с намеком на горбинку. Л.Т. часто и подробно рассказывала мне о том, как они познакомились, как поженились. О жизни в Америке она рассказывала много ничего не значащих подробностей, например, как продавщица Сьюзи в модном обувном магазине на Franklin Street научила ее правильно завязывать бантиком кожаные шнурки на туфле. Я, кстати, тоже переняла этот способ, получается красиво, Но Л.Т. никогда не рассказывала ни о чем, что касалось работы ее мужа или жизни консульства, где она играла не последнюю роль. Правда, я знала, что Л.Т.  очень не любит Америку. У меня в голове не укладывалось, как она может с такими увлекательными подробностями описывать свое там пребывание, окружить свой быт самыми различными предметами, бывшие частью ее жизни там, и активно не любить этой своей жизни в стране, поехать куда было заветной мечтой любого. Особое недоумение вызывал рассказ о событии, которое, видимо, тяготило ее, и которое она в разных вариациях излагала не один раз. Почему-то я не расспрашивала ее о подробностях, считала это неприличным, но слушала жадно, не отвлекаясь и не перебивая.

Это случилось в конце сороковых. Л.Т. с мужем и детьми возвращалась на корабле в Россию, во Владивосток. «Когда я ступила на российский берег, я разрыдалась, упала на колени и стала хватать землю руками и запихивать ее себе в рот». Такая трагическая эйфория могла быть связана с тем фактом, что путешествие на корабле было очень небезопасно: в океане плавало много мин, корабль мог легко подорваться на любой, не говоря уже о штормах и прочих опасностях морского путешествия. Но была и еще одна, еще более существенная причина, о которой я узнала потом.

Л.Т. была сентиментальным и романтичным человеком, имея сильный, даже деспотичный характер. Она проливала слезы каждый раз, когда на экране видела кадры своей молодости. «Задрав штаны, бежать за комсомолом» было ее лозунгом и девизом. Не будучи в партии, она была предана коммунистической России. Все здесь было лучше, чем в бездушных, лицемерных Штатах.
 
Только позже я узнала, что ваша семья, вместе с другими, была объявлена «Non Grata», и вслед за этим закрылись все консульства, и осталось только маленькое посольство в Вашингтоне. На сборы, как и положено, вам дали 24 часа. Ты мог бы написать свой вариант повести «24 часа из жизни женщины»*. Но тебя не интересовал этот сюжет. Что испытывала Л.Т., скрываясь за стенами консульства весь месяц, что шла безудержная травля ее мужа, других сотрудников консульства, вовлеченных в эту историю? Л.Т., как и другие жены сотрудников посольства, притаились за стенами посольства, не имея возможности даже выйти в магазин – жизнь, бывшая еще недавно такой приятной и открытой, становилась невыносимой. Что испытывала она, ожидая неминуемого возвращения на Родину, на суд к Сталину? Чем могла помочь мужу, знавшему, что его участь предрешена: он допустил события, повлекшие за собой разрыв и так тонкой нити, соединявшей две страны-победительницы.

Это было время, когда Л.Т. разучилась спать по ночам. Я поняла, почему она поднималась только к полудню: Л.Т. не смогла переменить временной пояс, и так и осталась в Америке. Для ее бессонницы была и еще одна причина.

Наверное, вашей семье повезло больше других. Твой отец был под крылом Молотова, тот любил твоего отца. Да и разрыв с Америкой был неминуем: события, невольными участниками которых стала твоя семья, лишь ненамного ускорили его - но вряд ли сам Сталин стал бы инициатором такого резкого дипломатического разрыва двух союзных держав.

Союз Америки и России был вынужденным шагом со стороны обеих держав. Был период, когда отношения бурно развивались, открывалось одно консульство за другим. Но это партнерство было вынужденным шагом со стороны Америки: миру, осознавшему угрозу фашизма, нужен был кто-то не менее жестко управляемый, для борьбы с ним. Такой страной и была Россия.

История Второй мировой войны одновременно и близка во времени к нам, и закрыта от нас политическими хитросплетениями. Какие договора и пакты разъединяли и соединяли мировые державы? Кто и в какое время поддерживал и разрывал отношения с Германией? Как вела себя сама Германия на пути к своему мировому господству? Каковы истинные причины пакта Молотова-Риббентропа? Была ли это попытка Сталина оттянуть начало войны или он действительно не верил в то, что Германия нападет на Россию? У каждой стороны в этой игре были свои карты, но они не принадлежали одной колоде. Невозможно было предугадать, как пойдет игра.

Ты, разумеется, знал больше и о событиях, и о роли твоей семьи в них. Я же и саму историю знала очень относительно: моя история была прописана в школьных учебниках, и мне не приходило в голову проверять их на правду: написанному слову я доверяла беспрекословно. Ты презирал мой обывательский взгляд на мир. Я пугалась твоей ненависти к той единственной стране, где я могла быть вместе с тобой.

Как-то я слушала выступление психолога в телепрограмме. Он говорил о гармонии семейной жизни. Меня поразило его мнение о том, что в семье можно преодолеть любые различия – привычки, предпочтения, взгляды – в любых областях жизни. Непреодолимы только политические различия, и они непременно ведут к разрыву. Как же мне было возможно стать твоим сторонником в этой войне мнений? Я думала об этом беспрестанно, но не находила ответа. Л.Т. была на моей стороне – или это я перешла на ее сторону, став твоим врагом?

Ты повез меня на Соловки. Ты хотел, чтобы я сама убедилась: Сталин был чудовищем. Я не возражала: да, он чудовище, но ведь есть какая-то глубинная причина, почему именно в России такой тиран стал возможен! Это же нужно понять, это нужно исследовать, почему Россия и Германия породили этих чудовищ! Кто виноват? Только Сталин, или каждый из нас, кто дает почву и позволяет укорениться насилию? Это был бесконечный спор, в котором не было места победителю. Ты хотел уехать в Америку. Все доводы против России я воспринимала, как попытку оправдать это желание.

Но теперь, когда нас не соединяла больше эта всепоглощающая страсть, я относилась к твоему желанию уехать почти сочувственно. Я почти хотела, чтобы ты уехал и был счастлив там, в этой далекой, непонятной для меня стране, где не было места мне.



Лидия. Неотправленные письма к Алеше. Письмо седьмое.

Искусственность наших отношений была обречена.  Мы не говорили о любви, мы не вспоминали события нашей предыдущей жизни, мы не требовали друг от друга объяснений, но я знала, что твоя преданность мне не из ряда простого адюльтера, перешедшего в дружбу. Я знала, что всегда могу прийти к тебе, если вдруг мне станет невмоготу. Ты стал моим старшим другом и убежищем. Ты ждал.

Я встречалась с тобой, и эти встречи немного утоляли мою жажду, мою потребность в тебе, но тело мое ныло, а Душа не могла найти успокоения. Я не признавалась себе в этом. Но я не могла отказаться от встреч с тобой. Вернуться к тебе я не могла – этого не было в сценарии, ты не звал меня. Ты куда-то уезжал из Москвы, потом возвращался, и наши встречи всегда были настолько же предсказуемы, насколько и неожиданны. То, что мы пережили, было нашей скрепой, нашим молчаливым союзом. Мы были друзьями, верными общей тайне. Я старалась не осознавать, как велико мое притяжение к тебе: я продолжала стоять за стеклянной стеной, хотя и у тебя не было желания разбивать ее. Но я томилась от копившейся во мне и никак не расходующейся страсти – той, что пробудил и питал ты. Так я объясняю свое состояние теперь – тогда я не могла найти причины тяжести, что сжимала мое сердце.

На меня находила тоска, я не хотела ничего, и ничто меня не развлекало. Я заболела странной, непонятной болезнью: тело мое испытывало глубочайшую усталость, я потеряла вкус и волю к жизни. Утром, как только я оставалась одна в квартире, я снова засыпала и просыпалась в слезах. Врачи объясняли это только одним: вирус, дал осложнения, нарушение в обмене веществ. Я пробыла в постели месяц, почти не выходя из дома. Проснувшись как-то утром, я поняла, что пора возвращаться на работу.

Я не стала счастливее, но мое время было занято и оставляло мне меньше простора для беспричинных слез. Мое томление источало сладкий запах: как осы слетаются на пенку, снятую с готовящегося варенья, так и мужчины слетались к моему неудовлетворенному телу – или к незащищенной, молящей о поддержке Душе? Я не сопротивлялась напору чужой страсти, я была рада ответить тем же.

Это были нежные, не ранящие чувства, не предполагавшие серьезных последствий отношения: моя успешная, сытая, правильная жизнь становилась более терпимой, мне становилось легче с ней справиться. Так прошло ещё два года, и я призналась в очередной неверности мужу – почему, зачем? Я не отдавала себе в этом отчета. Возможно, я хотела, чтобы он сделал то, на что у меня не хватало ни решимости, ни смелости. Но он слишком любил меня, чтобы прогнать.

Мой последний роман умер так же тихо и нежно, как и начался. Ты был его свидетелем, я сделала тебя своим наперсником – кому, как не тебе я могла поведать о своей грешной и свободной жизни, не оставлявшей места для нашего будущего? Я подозревала, что подтекстом моих необязательных признаний – ведь эти романы немного значили для меня! – было желание причинить тебе боль и стать вровень с тобой: я тоже могу забыть, я больше не томлюсь безнадежной надеждой. Я лгала тебе и себе, отказываясь признать, что я жду твоего ответа, твоей ярости, твоих слез. Ты выслушивал меня, не задавая вопросов. Ты не сделал шага ко мне, моя Душа не позволила мне быть открытой с тобой. И я все равно знала, что ты не хотел расставания. Ты по-прежнему, водил меня гулять с Гоголевского бульвара на Страстной и рассказывал о своей незаконченной книге.


Николина гора 15 августа 2025

Третий круг любви – и моего Дантова ада – длился пять лет. Его инициатором стала я. Я пришла к тебе, как голодная волчица: все мои попытки насытить твою Душу, жившую во мне, потерпели полный, безнадежный провал. Тосковало в отрыве от тебя и мое тело. Я не стала ждать твоих шагов ко мне. Я просто обняла тебя, прильнула к твоим губам и сказала: «Я больше так не могу. Я должна быть с тобой!» Ты не удивился и не оттолкнул меня. Ты по-прежнему хотел мое тело.

Теперь я приходила к тебе, и мы проводили дни в твоем кабинете.  Мое тело пыталось наверстать упущенное время. Я не могла оставаться надолго, но я приходила после работы каждый день. Мои подруги – те немногие, которым была доверена эта тайна – говорили мне, что я могу позволить себе так влюбляться только потому, что не умею по-настоящему оценить те блага, которыми меня осыпает мой муж, что я не знаю настоящих проблем. Они были не до конца правы. Я в действительности не ценила «блага» – вне зависимости от моей любви к тебе. Мне казалось, что в своей огромной квартире в «цековском» доме я жила так же, как и когда-то в крохотной «хрущебе». Я гордилась квартирой, она доставляла мне радость, я заботилась о ней, но я не была счастлива. И я приходила к тебе. В твоем аскетичном, гулком кабинете я искала свою потерянную любовь, свою молодость, полную надежд.

Да, забыла сказать тебе. Каждый раз, когда ты покидал меня – или я покидала тебя? – я объявляла две недели траура. В период разлуки я дополнительно объявляла неделю поминок – примерно раз в полгода. Брала бюллетень под предлогом страшной мигрени и ложилась на диван, лицом к стене. То количество слез, которые источали мои глаза, можно было возместить только шестью большими кружками цейлонского чаю с медом и ванильными сухариками, на которых я и жила это время. Я пыталась выплакать из себя твою несчастную Душу, страдавшую от разлуки с тобой. Но она не покидала насиженного места, она втайне знала: я всегда могу вернуться к тебе, когда только захочу. Надо только преодолеть что-то… Страх? Гордыню?... твою или мою…

Я сказала, что виделась с тобой каждый день? Нет, это не так. По полгода ты проводил в деревне. Это была твоя форма протеста, твой эпатаж, твой вызов всем – и прежде всего Л.Т. Это был твой побег из ненавистного дома, душившего тебя. Ты называл меня «пятой колонной». Отношения со мной возвращали тебя в лоно общества, с которым ты вел непримиримую борьбу, как ты говорил, «с фигой в кармане». Мне было не совсем понятно, что ты имеешь ввиду, но я не спрашивала: мне было страшно касаться этих тем. Меня пугало то, что я осознавала: мы были действительно разными, и я не понимала в чем.

Но эта разность всплывала сама собой. Ты, рожденный в Сан-Франциско и проживший там шесть главных лет своей жизни, страдал. Л.Т. рассказывала мне, что, когда вы вернулись в Москву, ты закрывал лицо рукавом курточки и громко рыдал каждый раз, когда выходил на улицу – и так в течение года. Ты возненавидел этот город всем своим детским сердечком, и эта ненависть осталась в нем навсегда. Мне было трудно бороться с ней, этой бесконечной, испепеляющей, бескомпромиссной ненавистью. Это был заранее проигранный бой. Ты ненавидел эту страну, этот город, эту квартиру, оставшуюся вам от отца, где было столько места, что тебе было стыдно перед остальным человечеством страны. И была еще Л.Т., твоя мать, пытавшаяся вписать тебя в эту странную, неприемлемую для тебя действительность.

Ты хотел писать. Ты не видел другой возможности реализовать себя. Весь смысл твоей жизни был заключен в твоих неродившихся романах. Ты страстно хотел писать.  Но ты чувствовал, что не можешь делать это, дыша одним воздухом с Л.Т. И ты уезжал в Дагестан, или в заброшенную деревню на Селигере, или переезжал на съемные квартиры и в комнаты знакомых. Твои будущие романы были готовы в тебе. Ты знал каждого героя в лицо, каждое слово, каждый поворот сюжета. Ты исписывал бисерным почерком бесчисленное количество страниц – и уничтожал их, не позволяя мне что-либо прочесть. Тебе доставлял особое наслаждение вид горящей рукописи. Тогда ты был похож на поверженного ангела: бесконечно печальный взгляд и страшная, холодная улыбка на неотразимо прекрасном лице. Я перепугано и отчаянно кричала и пыталась вырывать у тебя страницы в тот первый раз, когда ты кремировал рукопись при мне. Моя Душа твердила тебе: это неправильно, так нельзя делать, ты не можешь быть судьей самому себе! Это уже есть, это существует, и ты не имеешь права уничтожать то, что уже родилось!  Потом я уже не пыталась спасти этих зародышей, которых ты с кровью вырывал из собственного сердца. Я лишь угрюмо, безутешно и беспомощно наблюдала со стороны эту казнь. И ты еще больше отдалялся от меня.

Ты уходил, и я не могла тебя остановить! Я почти физически чувствовала, как ты, вскочив на коня, пришпориваешь его, а я хватаюсь за стремена, и лошадь тащит меня по пыли и грязи, но ты не останавливаешься, а пришпориваешь еще сильнее, и мои руки размыкаются. Эта никак не рождавшаяся книга становилась все большей пропастью между нами.


***

Лето наступило неожиданно. Летние, теплые дни в мае, когда город чист и свеж, липы на Садовом кольце в полном цвету, а солнце грет по-летнему жарко. Молодая женщина в ярком шелковом платье шла быстро, приближаясь к улице Качалова. Миловидное лицо, стройная фигура – в ней не было ничего особо примечательного. Но мужчина, шедший навстречу, задержал шаг, остановился перед ней и попытался что-то сказать, задержать ее, - ему вдруг показалось, что именно эту женщину он всегда ждал! Она не заметила ни его, ни распахнутого к ней взгляда. Она обошла его, как неожиданное препятствие, не регистрируя на нем своего внимания. Мужчина обернулся – женщина уже была в объятиях другого. И тот, другой, смеясь счастливой, бесконечной улыбкой смотрел на него. Он что-то сказал ей, глядя на мужчину, и она оглянулась и тоже рассмеялась. Мужчина понял, что они смеются не над ним, они просто бесконечно, удивительно счастливы. Он сгорбился чуть-чуть больше, чем обычно, и продолжил свой путь. Путь, как ему сейчас показалось, в никуда. Потребовалось еще некоторое время, чтобы он вспомнил цель своей дороги.

Мужчина и женщина, обнимая друг друга, свернули на Качалова. Они ничего не говорили друг другу. По их быстрому, почти торопливому шагу внимательному взгляду многое можно было бы угадать: радостные мягкие лица говорили о любви, то, как крепко они держали друг друга в объятиях, свидетельствовало о том, что они испытывают страсть и нетерпение, быстрое целеустремленное движение  означало, что это свидание имеет конкретную цель.

Алеша и Лидия свернули во двор и вошли в подъезд. Поднялись на четвертый этаж, и Алеша открыл дверь своим ключом. Лидия вошла в незнакомую квартиру. Они встречались здесь уже два месяца, каждый вторник и четверг, но каждый раз она смотрела на квартиру, как будто видела ее впервые. И, скорее всего, если бы Алеша предложил встретиться там, она не смогла бы найти ни дом, ни подъезд, ни этаж, на котором была расположена эта квартира. Она не видела ее пустоты, голости, «лампочек Ильича», висящих на проводах. Была широкая постель, два разномастных стула, на кухне какая-то мебель и немного посуды. Удивительно, но на постели было чистое белье: откуда оно взялось, Лидия не задумывалась. Да и не было возможности предугадать, заметила бы она, возмутилась бы, выбежала из квартиры, если бы Алеша не позаботился хотя бы об этом. Он, правда, еще в первый их приход объяснил, что это квартира приятеля, что сам он сейчас живет у любовницы, а эту квартиру его прежняя жена в ярости привела в абсолютно невозможный вид: переломала и перебила всю мебель, люстры, посуду, разрезала и разорвала занавески на окнах. Алеша смеялся: себе ничего не взяла, просто решила все уничтожить. Приятель кое-как убрался в квартире, но что с ней делать дальше, пока не решил. Вот Алеша и попросил ключ для встреч с ней, Лидией – больше было негде.

Лидии было все равно: той первобытной, первопричиной страсти, которую она испытывала к Алеше, той безусловной и поглощающей любви не было дела до окружения. Лидия была абсолютно, бессовестно счастлива: Алеша, наконец, с ней, он принадлежит ей, и она принадлежит ему. Все, что было до и после свиданий, не тревожило ее и мгновенно стиралось в её мозгу, как только она видела его. Вот и сегодня, когда Лидия увидела Алешу, идущего ей на встречу по Садовому, она, сама того не замечая, радостно, открыто, как только она умела это делать, улыбнулась ему и еще больше ускорила шаг. Очевидно, именно в этот момент, момент откровения души, и застал ее взгляд идущего навстречу мужчины, о котором, она, правда, тут же и забыла, оглянувшись на него после Алешиных слов.

Для Лидии не существовало ничего, кроме Алеши. Ей нечего было рассказать ему:  в жизни не происходило ничего значительного по сравнению со значимостью этих встреч, а говорить о своей любви она еще не научилась. Об этом говорило ее тело, ее душа, и ей казалось, что Алеша все видит и все понимает. Страсть к Алеше, зревшая в ней долгие годы, наконец, материализовалась. Все прежние встречи с ним, казалось, были только подготовкой к этой – окончательной? навсегда в их жизни? Она не знала, не хотела задумываться об этом, слишком сложными казались все последствия любого решения. Алеша тоже не затрагивал эту тему. Он не говорил ей, что любит, не говорил, что ждет, не говорил о всех других, за пределами этих встреч, отношениях. Лидия испытывала смешанные чувства ревности (неужели ему все равно?) и благодарности (слава Богу, что нет необходимости что-либо делать, решать). Лидия вела двойную игру: дома заботливый, благополучный муж, не задающий лишних вопросов, здесь – исполнение заветного желания, которое она загадала еще почти в детстве.

Она вспомнила последний год в школе, накануне выпуска. Лидия всегда, в любом транспорте собирала «счастливые билетики». Откуда это повелось, она уже не помнила. Правда, получив такой билетик, в котором складывалась одинаковая сумма у первых и последних трех цифр, полагалось загадать желание и билет съесть, но она их просто собирала. И вот настал момент, когда она решила совершить ритуал «поедания» билетов. Она придумала его сама себе, решив сжечь билетики и выпить золу с шампанским на Новый год. Нужно было только придумать достойное желание.  Это было не сложно, их было только два, но о которых она думала постоянно. Ин’яз и Алеша. Алеша и ин’яз. Почему Алеша, было понятно. Но почему вдруг ей захотелось изучать иностранные языки, было непонятно. Возможно, потому, что, учась в физико-математической школе, она почувствовала свою абсолютную профессиональную непригодность к деятельности инженера? 

Первое желание, хоть и не на первый год, но сбылось. И теперь пришло время сбыванию второго. Это желание было теперь как спасательный круг в океане: вот я поплаваю возле него, понаслаждаюсь спокойной синей водой, ярким солнцем, а как только замерзну, сразу схвачусь за круг, и он меня вынесет на сушу. Ведь он всегда рядом, даже если он не в поле моего зрения, я знаю, что он сразу появится, как только я позову. Откуда в ней была такая уверенность – ведь это Алеша, как ей казалось, всегда покидал ее – она не могла бы объяснить.

Алеша обнял Лидию и крепко, до хруста в костях, прижал к себе. Его поцелуй, влажный и нежный, сделал низ живота таким тяжелым, что немедленно надо было лечь. Алеша угадал это желание – или он и сам испытывал нечто похожее? – раздел Лидию и уложил под одеяло. Он знал эту ее особенность: она всегда мерзла в начале. Он знал и другую ее особенность: эмоции не отражались на ее фарфоровом личике с почти японским разрезом таких же фарфоровых глаз. И только когда она закрывала их, а это случалось в порыве страсти или, как ни странно, когда она улыбалась – глаза почти полностью при этом прикрывались веками – на лице проступала необычайной нежностью печать души.

Но сейчас Лидия внимательно, и как казалось, безучастно следила за действиями Алеши: вот он повесил на спинку стула ее платье, трусики и лифчик («ну зачем он их повесил сверху, как это смущает!»), стал снимать рубашку, брюки, положил их на сидение стула и лег под одеяло рядом с Лидией. Тело Лидии было, как всегда, неожиданно прохладным, тело Алеши, как всегда, очень теплым. Одновременно губы и тела слились друг с друга.

Алеша большими, сильными, и, как всегда казалось Лидии, бесконечно длинными руками, пригреб ее к себе, будто втягивая в свой центр, и они замерли, ощущая и наблюдая, как тяжелая темная волна бьется сначала где-то внизу сперва глухо, потом ускоряет свое движение, становится все сильнее, и уже захватывает их тела целиком, и изнутри и снаружи, и становится невозможно дышать. И вот — падение в бездну, полёт к свету, туннель между жизнью и небытием.

И вот ты уже летишь к свету по темному туннелю. Летишь, и всё, что было тобою, растворяется: мысль, воля, стыд. А куда летишь? Улетаешь и не знаешь, вернешься ли в свою знакомую жизнь – и чувствуешь, что нет, не это важно: то, к чему летишь, завораживает радостным ожиданием. Алеша что-то говорил, она не понимала, не запоминала слов. Она лишь ощущала, что голос этого человека, того, который ввел её в это состояние,  - самый главный в жизни. Голос ласковый, теплый, знающий свою силу, спокойную силу. Понимала лишь, что ничего нет, кроме этого голоса, знающего, что она должна делать. Лидия слышала гул, стоящий вокруг, и царящий в ней самой (у;-у;-у-;-у-;), и чувствовала, что нет больше её воли, свободной от его.  Лидии нужно было задержаться, рассмотреть звездный купол, что несется на неё - но нет, не хватало времени, и она летела дальше на зов этого голоса. Лидия чувствовала: нет предела и радости моей, и защищенности оттого, что есть голос, который знает, что я – пустота, и все зависит от этого всесильного голоса: что он даст мне, то и будет в этой пустоте.

Если бы Лидию попросили описать, как ее ласкал Алеша, как она отвечала, она не вспомнила бы ничего, кроме долгого влажного поцелуя и какой-то ужасно мучительной потребности войти в то состояние, которое она опять-таки никак не могла бы описать, кроме как чего-то темного, что поднимает все тело вверх,  и не нужно делать никаких усилий, ты просто так сладко-сладко плывешь вверх, а потом вдруг тебя отпускают, и ты с самой вершины, испытывая ни с чем не сравнимую свободу, падаешь, падаешь, и это не ты падаешь, а твое тело, бывшее несколько минут назад таким тяжелым и вдруг ставшее необыкновенно легким. От пережитого восторга, независимо от своей воли, Лидия начинала безудержно смеяться и хохот, казавшийся Алеше безумным в своей бессмысленности, оставлял ее еще более обессиленной.

Совершенно опустошенная, Лидия ощущала, что ее голова как-то неестественно запрокинута и нет сил, чтобы ее приподнять и выпрямить шею. Сдавленным, странным голосом Лидия просила тогда Алешу помочь – полностью расслабленные мышцы не слушались. Он не верил ее состоянию – ему казалось, что это какая-то голливудская игра в страсть, но он не задавал вопросов. Затем, немного отдохнув, Лидия переворачивалась на живот и устраивалась так, чтобы смотреть Алеше в глаза. Это был долгий, очень внимательный взгляд, возможно, и смущавший Алешу, но он так же смотрел на Лидию, не отрываясь. Иногда они говорили, глядя в глаза друг другу, иногда молчали, для Лидии это не имело значения. Важно было лишь одно: вот он, тот кто тебе хозяин, и знаешь, что то, что он тебе скажет, то и сделаешь, не сомневаясь и не размышляя. Она уже не размышляла, не пыталась понять, из чего складывалась эта сила.

Алеша молчал. Он не требовал от Лидии действий.