Записки о вымышленном священнике

Однажды в Вологде я встретил человека, который рассказал мне странную историю. Он сидел на скамейке у заброшенной церкви Иоанна Предтечи, что стоит над рекой, где вода всегда тёмная, даже в полдень, и курил папиросу за папиросой. Говорил отрывисто, с паузами — будто доставал слова со дна колодца.
Был у них в приходе, рассказывал он, священник по имени Константин Холодов. Невысокий, узкоплечий, с огромными ушами и пальцами, которые всё время дрожали — то ли от холода, то ли от собственных мыслей. Жена его умерла на четвёртом году брака от родильной горячки. Ребёнок родился мёртвым. Отец Константин похоронил их в один день — жаркий июльский полдень, когда над погостом стоял такой зной, что казалось, земля сама просит воды.
После похорон он продолжал служить. Продолжал каждое воскресенье выходить к людям с Евангелием, продолжал крестить младенцев и отпевать стариков. Но что-то в нём переломилось. Он стал задерживать прихожан после литургии и спрашивать у них странные вещи. «Скажите мне, — говорил он бабке Фроловой, продававшей на базаре яблоки, — вы верите, что Бог слышит молитвы?» Та отвечала: «Верую, батюшка». Он кивал, смотрел куда-то вниз, в пол, и повторял: «Верую... верую...» — будто пробовал это слово на вкус, как кислое молоко.
Однажды во время всенощной он остановился посреди чтения и минуты три стоял молча, глядя на иконостас. Люди переглянулись, зашушукались. Потом он продолжил — но голос его стал другим, металлическим, напряжённым, точно натянутая струна.
А через месяц случилось вот что. Привезли в церковь отпевать мальчика, утонувшего в той самой реке. Семь лет ему было — светлые кудри, синие губы. Мать стояла у гроба и не плакала, только раскачивалась из стороны в сторону, как пьяная. Отец Константин начал отпевание. Читал ровно, без запинки. Но когда дошёл до слов «Со святыми упокой», вдруг остановился.
Посмотрел на мальчика. Потом на мать. Потом на собравшихся. И сказал:
— Зачем мы врём?
Люди замерли.
— Зачем мы делаем вид, что это имеет смысл? — продолжал он тихо, но отчётливо. — Что эти слова что-то меняют? Ребёнок мёртв. Он был жив — теперь его нет. Где ваш Бог, который «не хощет смерти грешника»? Где милость? Где справедливость? Семь лет! Семь! Он даже не успел согрешить!
Староста попытался его остановить, взял за локоть, но отец Константин стряхнул руку. Голос его крепчал.
— Я молился, — сказал он. — Я молился, когда умирала моя жена. Молился, когда рождался мой сын. Молился, когда они оба лежали в гробах. И знаете, что я услышал в ответ? Тишину. Полную, абсолютную тишину. Как в пустом доме, где никто не живёт. Потому что там никого нет!
Мать у гроба закричала — тонко, по-птичьи. Люди заволновались. Кто-то кинулся к выходу. Староста схватил отца Константина за рукав ризы, но тот вырвался.
— Вы думаете, я богохульствую? — Он засмеялся — коротко, злобно. — Нет. Я просто перестал притворяться. Все мы притворяемся. Приходим сюда, крестимся, ставим свечки — и делаем вид, что это что-то значит. А сами знаем: ничего не значит. Ребёнок всё равно умрёт. Жена всё равно сгорит в горячке. Старик сгниёт в своей избе, и никто не узнает об этом неделю. И никакой Бог не придёт. Потому что Его нет!
Его выволокли из церкви. Отстранили от службы. Через неделю он уехал — куда, никто не знал. Говорили, что видели его в Архангельске, в порту, где он грузил мешки на пароходы. Потом ходил слух, что он повесился в лесу под Тотьмой. Но точно никто не знал.
Я слушал, а в голове вертелась одна мысль: что, если он был прав? Что, если вера — это просто сговор отчаявшихся, которые боятся смотреть правде в глаза? И молитва — не диалог, а монолог перед пустотой?
Но потом я вспомнил другое.
Вспомнил, как однажды сам стоял у могилы отца. Девятнадцать лет мне было. Студент. Читал Ницше, Шопенгауэра, считал себя умным. Отец умер быстро — инсульт, и через два дня всё кончилось. Я стоял над свежей ямой, смотрел на гроб, и вдруг понял, что не могу произнести ни слова. Ни «прости», ни «прощай» — ничего. Слова кончились. Остались только холод в груди и мысль: «Всё. Больше никогда».
И я не знал, что с этим делать.
Рядом со мной стоял дед. Старый, согнутый, в потёртом пальто. Он перекрестился и сказал вполголоса: «Царствие ему небесное». И мне вдруг показалось, что в этих словах — какая-то невероятная нежность. Не ответ, нет. Не объяснение. Но признание того, что человек был и что его потеря — это рана, которую ничем не залечить. И что единственное, что можно сделать, — это вот так тихо произнести: «Царствие ему небесное». Не веря, может быть. Не надеясь. Но признавая, что смерть — это всегда несправедливость. Всегда горе. Всегда вызов.
И я подумал тогда: а что, если вера — это не знание, а именно вот это? Не уверенность в том, что Бог существует, а упрямое нежелание согласиться с тем, что мир — это просто механизм, где смерть ребёнка ничем не отличается от падения камня? Что, если вера — это не ответ на вопрос, а сам вопрос, который мы продолжаем задавать, несмотря ни на что?
Отец Константин кричал в церкви: «Где Бог?» И в этом крике была вся его боль. Но, может быть, этот крик и был молитвой? Самой честной молитвой, какая только возможна?
Иов тоже кричал. «За что?» — кричал он. «Почему?» И Бог ответил ему — но ответ был не объяснением, а вопросом: «Где ты был, когда Я полагал основания земли?» Иными словами: «Ты не поймёшь. Но ты можешь продолжать спрашивать».
Сидящий рядом человек докурил папиросу, бросил окурок в траву.
— Знаете, что самое странное? — сказал он. — Через год после того случая в церковь пришёл новый священник. Молодой, розовощёкий, с блестящими глазами. Служил хорошо, по уставу. Никаких скандалов. Люди ходили, крестились, ставили свечки. Всё было правильно. Всё было на своих местах. И я вдруг понял: этого нового батюшку никто не любил. Не ненавидел — просто не любил. А отца Константина помнили. О нём говорили. Спорили. Кто-то проклинал, кто-то защищал. Но он остался в их памяти — живой, настоящий. А новый — он был как фотография. Красивая, правильная, но пустая.
Он встал, отряхнул колени.
— Может, вера и начинается не тогда, когда всё понятно, а когда всё рушится, — сказал он. — Когда ты стоишь среди обломков и всё равно шепчешь: «Верую». Не потому что знаешь, а потому что не можешь иначе.
Я смотрел, как он уходит — сутулый, в стоптанных ботинках. И думал: а что, если святые — это не те, кто никогда не сомневался, а те, кто сомневался до конца, до последнего вздоха, но не сдался? Кто кричал, проклинал, спорил с Богом — и всё равно вставал на следующее утро и шёл служить литургию? Пусть с дрожащими руками. Пусть с пустотой в груди. Но шёл.
Может, вера — это не победа над сомнением. Это сомнение, которое не может убить любовь.
Я много раз возвращался к этой истории. Пытался найти следы отца Константина — где он жил, когда умер, правда ли всё это. Но не нашёл ничего. Будто его и не было. Будто он — всего лишь легенда, которую рассказывают в провинции зимними вечерами, когда за окном воет вьюга и хочется говорить о чём-то важном.
Но, может, так и должно быть? Может, самые настоящие истины — те, которые невозможно проверить? Те, которые живут не в архивах, а в памяти? Не в документах, а в сердце?
Однажды я сам стоял в пустой церкви. Зимний вечер. Сумерки. Свечи едва горят. Я смотрел на иконы — тёмные, закопчённые, почти неразличимые. И думал: Господи, я не знаю, есть Ты или нет. Не знаю, слышишь ли Ты меня. Но если Ты есть — помоги мне не перестать искать Тебя. Даже когда Тебя нет.
И в тишине мне вдруг показалось, что я услышал ответ. Не слово, нет. Просто ощущение, просто ожидание чего-то.
Может, вера — это и есть это ожидание. Упрямое, безнадёжное, прекрасное.
Как зерно под снегом, которое не знает, взойдёт ли. Но не умирает.